Молчащие псы

ВАЛЬДЕМАР ЛЫСЯК

МОЛЧАЩИЕ ПСЫ

Краевое издательское агентство в Кракове

1990

Переводчик: Марченко Владимир Борисович, 2020

Cave tibi a cane muto!

(Берегись молчащего пса)

Латинское

ОТ ИЗДАТЕЛЯ

В изданной краевым издательским агентством в Кракове в 1987 году книге Вальдемара Лысяка "Безлюдные острова" автор (на стр. 206) анонсировал роман, называющийся "Молчащие псы, который он тогда как раз писал. Книга должна была стать трилогией о "пурпурном серебре". Лысяк работал над этим романом с 1980 года и прервал его написание в 1983 году, берясь за окончание "Безлюдных островов" (которые писал уже с 1978 года). К "Молчащим псам" он собирался вернуться позднее. Только этого не сделал, когда же в 1988 году мы спросили, что же происходит с трилогией, тот ответил, что не станет ее заканчивать – нет у него намерения к ней возвращаться. Все попытки склонить автора к продолжению "Псов" были бесплодными.

Поскольку до момента, когда автор прервал работу над "Молчащими псами" (1983), было готово уже несколько сотен страниц (весь первый том, вступление и две первые главы второго тома), мы подумали, что стоило бы к имеющемуся присмотреться. После ознакомления мы приняли решение напечатать сделанное, плюс лапидарное сокращение (буквально по пунктам) предполагаемого когда-то продолжения (завершение второго тома и всего третьего тома), чтобы читатель мог, по крайней мере, в такой форме узнать судьбы героев вплоть до финала.

В конце данного издания мы помещаем еще кое-что. Оказалось, что у автора имеются две толстые папки не использованных материалов для второго и третьего томов "Молчащих псов", в том числе – наряду с историческими заметками, всяческого рода записками и т. д. – еще и готовые фрагменты диалогов, эскизы целых фабулярных сцен и описаний. Мы решили частично представить и их (только те, которые относятся к главным действующим лицам и сюжету романа). Печатаем мы их под названием "Крохи эскизов". Мы посчитали, что они могут быть интересны не только потому, что, благодаря представлению этих эскизов, некоторые сюжетные линии "Молчащих псов" найдут более полное объяснение или завершение, но и потому, что проекция данных "крошек" из подготовительного архива писателя показывает нам его задумки, опережающие написание окончательной версии, то есть, его творческую мастерскую. Данные эскизы – это секреты авторских замыслов, заготовки, которые еще следовало шлифовать. Очень жаль, что автор отказался от их окончательной обработки, бросая намерение завершения трилогии.

ТОМ ПЕРВЫЙ

ВОЛК И ВОРОН

"Все, что должно случиться на свете, поначалу творится в сердце

человека, и в нем следует искать, ибо там рождается История (…) Все то, что можно заметить в глубине людской физиологии, а так же в

человеческой psyche, однажды впишется в Историю. Таков принцип

эволюции человека, следовательно – и интуитивного поиска".

(Дени де Ружемон "Будущее – наше дело")

ВСТУПЛЕНИЕ

(Краткий очерк истории пурпурного серебра, позволяющий читателю ознакомиться с объектом поисков, которые когда-то проводили герои этой книги, и описание которых заполнит страницы ее глав)

So you see… that the world is governed by very different personages to what is imagined by those who are not behind the scenes.

Так что ты видишь… мир управляется совершенно не теми лицами, как представляют те, кт не знаком с кулисами.

(Исаак Дизраэли, отец Бенджамена)

Те, которые не знакомы с кулисами, представляют себе, будто наиболее могущественным из всех металлов является золото. Они ошибаются. Золото является ничем по сравнению с определенной разновидностью серебра, наиболее зловещим и менее всего описанным. В этой книге, являющейся первой монографией этого металла, о нем будет сказано все, что только можно сказать на нынешнем этапе исследований. Наверняка в будущем историки, которым врачи сообщат, что они больны раком, и что у них осталось года два жизни, допишут продолжение этого рассказа, а писатели и поэты, чьи мысли перемешаны пальцем демона отваги, переведут те научные труды на язык литературной магии. И, быть может, тогда кто-то будет пытаться убедить вас, будто бы все это выдумки. Сделайте тогда две вещи. Поначалу припомните, что писал Джон Барт в своей книге "Химера": "Некоторые выдумки настолько гораздо ценнее фактов, что становятся истинными. Единственный Багдад – это Багдад из "1001 ночи", где ковры летают, а из магических слов рождаются джинны". После того выбросьте из дома человека, который пытался посеять в вас сомнение, ибо тем самым раскрыл собственную глупость, либо же собственную принадлежность к клану "молчащих псов", а оба эти греха оскорбляют любой приличный дом; "молчащие же псы" потому, что кормятся серебром, которое проклято Богом.

Существует девять разновидностей серебра:

1. Чистое серебро – химический элемент (с атомным номером 47, с атомной массой 107,87; с удельным весом 10,492), представляющий собой серебристо-белый металл, очень растягивающийся и плавящийся при температуре 960,5 градусов Цельсия.

2. Твердое серебро – сплав чистого серебра с железом (3,3%), кобальтом (1,9%) и никелем (0,5%).

3. Медное серебро – сплав чистого серебра с медью (20 – 50%), чаще всего применяемый, в основном, для изготовления монет и декоративных предметов.

4. Медно-кадмиевое серебро – сплав чистого серебра (80 – 93,5%) с медью и кадмием, применяемый, в основном, для художественных изделий, чеканенных из тонких пластин.

5. Медно-цинковое серебро – сплав чистого серебра с медью (19,5 – 41%) и цинком (3 – 53,3%), для изготовления серебряных припоев для сварки и пайки сплавов серебра с медью.

6. Медно-никелевое серебро (tiers-argent) –сплав чистого серебра с медью и никелем, применяемый для изготовления декоративной столовой посуды.

7. Кадмий-магниевое серебро – сплав чистого серебра с кадмием и прибавлением магния (до 10%), применяемый в ювелирной промышленности.

8. Так называемое стандартное серебро – сплав, содержащий 95,9% чистого серебра.

9. Пурпурное серебро (так называемое "Серебро Иуды") – сплав чистого серебра с примесью неизвестной субстанции (до 29%), придающей металлу розоватый блеск. Такое серебро служит для изготовления монет и ритуальных предметов (крестики, звезды и др.), необходимых для подкупа высшего порядка – коррупции души.

Пурпурное серебро, являющееся предметом нашей заинтересованности, в безднах истории получило и другие названия; "сатанинское серебро" (или же "серебро сатаны"), "серебро сделки", "розовое серебро", "серебро молчащих псов", "серебро Убуртиса" и "серебро красного комтура" (мне удалось установить только лишь эти названия, вполне возможно, что были и другие).

Название "серебро сделки" взялось, наверняка, оттуда, что, в отличие от золота, с помощью которого можно купить человека и тем самым склонить его к какой-то измене – посредством пурпурного серебра можно купить его душу, то есть, сделать так, что этот человек превратится в надежного слугу, а, продавая собственную отчизну, он будет уверен, что это его действие правомочный и морально оправданное, соответствующий с законами божьими, природными и людскими. Человек, воля которого подкуплена пурпурным серебром, не знает конфликта совести с бесчестьем, поскольку совесть его поднимает подлость до уровня правоты или добродетели, оставляя его совершенно спокойным. Аполлоний из Тианы в письме, которое было дополнением к его "Книге предсказаний", писал:

"И будут безгрешными в собственном мнении те, кто взяли розовый аргентум от стражей земли своей, более безобразные, чем те, что отдались за золото, тех, что подкупили их, ненавидят. Да простит им (тем, другим – В.Л.), ибо знают, что делают, и самих себя в презрении видят. Тех же (первых – В.Л.) сбрось в пропасть Бельбаала, поскольку к исправлению душ своих они уже неспособны. Ужели не верят они сердцем своим, что творят добро, когда зло сами делают? Да будут прокляты те отравители племен земных, и потомство их, и потомство потомства вплоть до последней матери, ибо всяческая неволя – их творение".

Процитированные выше слова язычника Аполлония (который, что ни говори, почитал и пытался познать единого Бога, творца вселенной) являются первым из двух наиболее древних исторических посланий, касающихся пурпурного серебра, которые мне удалось найти – они родом из второй половины первого века нашей эры. Второе же послание – это теория колдуна из Самарии, знаменитого Симона Мага, о котором упоминают "Деяния апостолов". Эту теорию представил в III столетии Ипполит (Refutatio omnium haeresium). Согласно этой теории, провозглашаемой Симоном, разыскивающим пурпурное серебро (именно от его имени происходит "симония" – достижение положения путем подкупа) – в этом металле имеется неограниченная сила (dynamis); эта сила обладает двойственной природой, тайной и явной; но тайная выводит свое существование из явной и "обладает сознанием и участием в мышлении".

В то же самое время уже функционировала уверенность, будто бы пурпурное серебро родилось благодаря смешению крови Иуды со сребрениками. В соответствии с не имеющим названия апокрифом, который долгое время ошибочно считался одной из работ Оригена (III век), но, вне всякого сомнения, созданном в круге руководимой им александрийской катехизационной школы – священники бросили принесенные им сребреники на землю под его висящим телом, когда же утром прибыли слуги, чтобы снять его, они увидели, что глаза трупа омыты кровавыми слезами, и что монеты окрасились в ту разновидность пурпура, который тогда получали из определенной разновидности морских улиток. Сребреники пытались отмыть. Безрезультатно, они оставались такими же интенсивно пурпурными. За эти монеты у гончара был куплен земельный участок, названный Халцедамой – Землей Крови (что подтверждает святой Матфей), заплатив 27 сребреников. Три монеты бросили в сокровищницу храма в качестве своеобразного курьеза. На следующий день оказалось, что их невозможно распознать, поскольку эти три заразили окраской все остальные монеты в казне. Отдав свой пурпур множеству сестер, эти монеты побледнели, и теперь все они блестели одинаковым розовым оттенком. Все это серебро вывезли римляне, но возле острова Родос на их судно напали три таинственных корабля (спаслась лишь наложница проконсула, которую волны вынесли на берег), и пурпурный груз на какое-то время из истории пропал.

Только это и говорит легенда, заключенная в упомянутом апокрифе, в котором еще имеется объяснение термина "серебро молчащих псов". Автор этого текста написал:

"Они, те, которые его берут, вовсе не выступают громко за дело тех, кто купили их душу, и с изменой своей не носятся, и мыслей своих не показывают, как привык то делать глупец, считая, будто бы сможет убедить людей в правоту такой измены. И молча же, поцелуем от всего сердца своих братьев в рабство ведут, как Иуда Искариот Спасителя поцеловал, принося ему мучения и смерть (…) Говорю вам, берегитесь молчащих псов, которые кровь с земли вашей выпьют бесшумно, ведя вас в подданство, словно баранов на бойню, и говорю вам: берегитесь, и еще говорю вам: трижды остерегайтесь, ибо стоят они рядом и смеются с фальшивой и безжалостной дружбой!...".

Может показаться, что данный текст позволяет подвергнуть сомнению убеждение, будто бы "молчащие псы" считают себя безгрешными в своих поступках – он позволяет считать, будто бы они лишь исключительно хитроумны, ибо знают, что и когда говорить, а когда и о чем молчать. Данную проблему, похоже, окончательно решить невозможно; вполне возможно, что существовали две разновидности таких изменников, и это зависело от глубины их коррумпирования (от числа выплаченных им пурпурных сребреников?). Но это всего лишь спекуляции.

В мозаике истории пурпурного серебра не хватает множества камешков, и один Господь, а может – Люцифер, знает, удастся ли когда-нибудь эти камешки найти. Очередным таким фрагментом, который я обнаружил, является так называемое Второе дополнение к каббалистической книге "Зохар" (авторство ее приписывают Моисею из Лиона). Данный источник, наряду со средневековым манускриптом, сохранившийся в ФРГ в частной коллекции, позволяет проследить судьбы пурпурной казны в Х – XIII столетиях, и кроме того, несколько иным путем, чем об этом говорится в учебниках и энциклопедиях, выяснить причины появления крестоносцев на берегах Балтики.

В последних годах первого тысячелетия нашей эры среди сотен исламских сект, дерущихся между собой по различным политическим и религиозным причинам, серьезное значение обрела измаилитская (шиитская) секта Абдаллаха. Она набирала силу с головокружительной скоростью по причине пурпурного серебра, до которого добралась, пытая стража тайны, ливанского астролога, называвшего себя последним халдейским жрецом. Миссии секты, называющие себя "даис", распространились по всему Ближнему Востоку (в основном, в Персии, Сирии и в Ливане), покупая для себя новых сторонников. Во главе секты стоял Даи аль-Доат (Великий Магистр).

В 1090 году очередной Великий Магистр, перс по происхождению, Хасан-ибн-Саббах-эль-Хомаири, подкупил пурпурным серебром гарнизон горной крепости Аламут (Гнездо Стервятников) на горе Рудпар в располагающемся в Персии горном массиве Эльбурс, и превратил крепость в собственную столицу. С тех пор каждого Великого Магистра стали называть Горным Князем или Горным Старцем, и каждого из них в тогдашнем мире ужасно боялись. Дело в том, что Хасан превратил секту в орден убийц, желая создать империю измаилитов не так, как это делали все иные завоеватели в истории. Не посредством армии, но силой пурпурного серебра и угрозой тайного убийства. Первый метод был эффективен в отношении подданных различного уровня, но совершенно не годился для фанатиков верности и в отношении коронованных голов, ибо невозможно купить фанатичную лояльность и наивысшей после Бога ступени в иерархии. Неподкупных и коронованных должен был сломить кровавый террор, распространяемый ассасинами (именно так называли секту; от этого названия слова: во французском языке "assassin", а в итальянском – "assassino" означают: наемный убийца, скрытый убийца, террорист).

Специально обучаемые "бойцы" Горного Старца (федаины) отличались величайшим презрением к смерти, какое только знала история, поскольку им не только обещали, как и всем почитателям Аллаха – рай после смерти (Коран: "Наградой станет вам рай, обещанный Пророком, а в нем – сказочно прекрасные гурии, со сладкими, словно финики, устами, с черными, блестящими, будто истинные жемчужины, глазами), но и давали испробовать этого Эдема. В одном из своих имений Горный Старец содержал замечательные сады, переполненные всяческими богатствами и возбуждающими предметами Востока. Одурманенного гашишем федаина перевозили туда из помещений предводителя. Тот просыпался в объятиях "небесных гурий", которые нашептывали, что он находится в обещанном Пророком раю. Когда он насыщал свою похоть, его вновь одурманивали гашишем и приводили в себя вновь в помещениях Горного Князя, заверяя, что все это время он не трогался с места, и что его повелитель лишь на мгновение перенес его в рай, чтобы познал он наслаждение, ожидающее верных мусульман после смерти. С тех пор уже никакая опасность не могла сдержать федаина, мечтающего навсегда вернуться в рай.

Хроники крестовых походов переполнены будящими ужас описаниями деятельности ассассинов. Благодаря пурпурному серебру, он проскальзывал в ближайшее окружение правителей, в шатры племенных вождей и во дворцы монархов во всей Азии, Аравии и Европы. Никто из повелителей не мог быть уверен в собственной жизни; говорили, будто "сам воздух переполнен стилетами Горного Старца". Страх, который поначалу парализовал шейхов, визиров и эмиров, начал передаваться калифам и султанам, под конец – европейским королям и азиатским царям. А как еще могло быть иначе, если для того, чтобы убить одного из султанов, которого днем и ночью охраняла специальная стража, из Гнезда Стервятников были высланы 124 (sic!) федаина, и этот сто двадцать четвертый добился цели.

Начали они с Ближнего Востока - Хасан выслал всем мусульманским повелителям требование выплаты дани и подчинения ему. Ответом был издевательский смех – могущественные суверены и их вассалы смеялись над тем, что сектанты-исмаилиты возжелали господствовать над исламским миром. Но вскоре смеяться перестали. От стилета высланного из Аламута федаина первым пал визир Низам-аль-Мульк. Еще большее впечатление произвела смерть величественного повелителя сельджуков, Малек Шаха. А потом наступила целая серия неожиданных смертей сирийских эмиров, так что от Афганистана по Каир властители перестали спокойно спать. Восток понял, что следует защищаться. Во главе сопротивления встал калиф Зинджиар (Санджар), но когда однажды утром он обнаружил под подушкой стилет вместе с письмом: "А ведь можно было погрузить в твоем сердце то, что ты нашел под своей головой. Хасан", он склонил голову перед Старцем с Гор, начав этим цепную реакцию. По его следам, наряду с многочисленными местными царьками пошел даже самый славный из мусульманских повелителей, великий победитель крестоносцев, султан Египта и Сирии, Салах ад-Дин, Саладин!

Во второй половине XII века опека Горного Старца распространялась уже над многими территориями, спаянными в единую супердержаву пурпурной изменой и страхом. Монархи, проживающие за тысячи километров от аль Аламут признавали свое подчинение Хасану и его наследникам. У тех же, у кого было иное мнение, жизнь была короткой.

Сегодня это все звучит словно сказка про железного волка, но Шайх-аль Джабал (Князь Гор) принимал дань даже от королей Венгрии и Франции, и даже от германских императоров! Филипп II Август, которому угрожал федаин, создал отряд специально отобранных рубак, которые не отступали от него ни на шаг. Пытались сломить ассасинов французские крестоносцы и заплатили за это кровавую цену. Первым под ударом стилета человека из Аламута пал Раймонд I, граф Триполи, из славного семейства тулузских графов, которое во время первого крестового похода овладела Триполи. Но солью в глазу Горного Старца был повелитель Иерусалимского Королевства, созданного крестоносцами третьего похода на завоеванных мусульманских территориях - легендарный "рыцарь без страха и упрека", Конрад из Монферрата. Два федаина, которым пурпурное серебро открыло калитку ко двору Конрада, шесть месяцев ожидали способности. Когда же та случилась (в 1192 году)- эти двое закололи Конрада кинжалами и сбежали. Один из них укрылся в церкви, о чем никто не знал, и потому в эту церковь перенесли раненного иерусалимского короля. Тогда исмаилит прорвался сквозь застывшую в изумлении толпу и несколькими ударами добил жертву. Обоих убийц схватили – они скончались в страшных муках, не издав и стона, поскольку для них близился рай. Другие федаины в момент ареста сами кончали с собой. Французы, видя, что никаких шансов на защиту от ассасинов у них нет, сдались, и впоследствии Людовик Святой посылал дары Горному Старцу.

Но как раз тогда, когда французских крестоносцев запугали, на арене появился иной европейский противник, Германия. В 1190 году в Палестине, под стенами осажденной Акки, встали члены германского братства, которое в следующем году учредило в Акке госпиталь и приняло устав иоаннитов. В этом как раз госпитале в 1195 году умер таинственный рыцарь неизвестного происхождения. Перед самой кончиной он передал госпитальерам пять серебряных монет интенсивно пурпурного оттенка и секрет их коррупционного предназначения. Правда, этот человек сам не знал, что сребреники, которыми он владел, обладают могуществом передавать обычным серебряным монетам свою силу, потому орденские братья – вместо того, чтобы использовать их для размножения чудесного инструмента – использовали их напрямую, для подкупа. Две из этих монет были использованы для поддержки у германских князей идеи преобразования братства в рыцарский орден. Это случилось в 1198 году, а в 1199 году папа Иннокентий III утвердил учреждение третьего, самого младшего из рыцарских орденов, созданных в ходе крестовых походов в Святую Землю: Order der Ritter des Hospitals Sankt Marien des Deutschen Hauses (Рыцарский Орден Госпиталя Святейшей Девы Марии Немецкого Дома).

Первые полтора десятка лет рыцари в белых плащах с двумя черными крестами играли малую роль на ближневосточной сцене, готовясь к атаке. Пока, наконец, в 1210 году гросскомтур, сорокалетний Герман фон Зальца, практически исполнявший функции Великого Магистра ордена, с группой братьев и отрядом кнехтов отправился в Аламут. К стенам крепости они прибыли в жаркий полдень, которого никак не освежал ветерок, прорывающийся из-за горных перевалов. Немцы долго стояли перед закрытыми воротами, глядя, как заходящее солнце омывает багрянцем створки. Вечером ворота открылись, рыцарей приветствовал начальник стражи, а после него - любимый сын Горного Старца, Хасан. Ассасины считали, будто бы немцы прибыли вручить дань, как множество других, но, в связи с поздней порой, встречу с Горным Старцем отложили до следующего дня. Герман и Хасан провели начальные переговоры и пожелали друг другу спокойной ночи.

На следующее утро Горный Старец, Мохаммед II, принял Германа фон Зальца и его рыцарей на замковом дворе, приглашая всех их к столу. Завтракали в молчании, обмениваясь вежливыми улыбками. Когда они закончили, слуги принесли пять кубков с любимым миндальным напитком царя царей, и этот нектар был разлит по кубкам. Мохаммед II отпил несколько глотков, щуря глаза от удовольствия, затем оттер шелковым платком губы и обратился к гросскомтуру и переводчику:

- Какой же орден ты представляешь, пришелец?

- Немецкий Орден, - коротко ответил фон Зальца.

- С чем ты приходишь, с просьбой о помощи?... Если у тебя имеется неприятель, скажи мне, и он перестанет тебе надоедать.

- От своих неприятелей мы избавляемся сами, - ответил на это гросскомтур.

Мохаммед II усмехнулся, усмехнулся и Герман фон Зальца. Вновь повисло молчание. Горный Старец вновь отпил из кубка и спросил:

- Кому вы служите?

- Господу всемогущему, единому в Святой Троице и Его Матери.

- Лишь Аллах всемогущ, Иисус был его пророком, но я спросил не об этом. Кому служите?

Фон Зальца сощурил глаза, в которые било солнце, и произнес, разделяя слоги:

- Себе самим.

- И настолько вы не нужны никому, что ищете моего покровительства, или же это страх передо мной привел вас к моему порогу?

- В такой уж степени нам никто не нужен.

Старец в изумлении раскрыл глаза и расплел пальцы, которые перед тем держал словно при медитации.

- То есть, ты прибыл не с данью? – спросил он, и голос его был резче на тон.

- Нет.

- Тогда чего ты желаешь? Ведь за чем-то ты сюда прибыл?

- За розовым серебром.

Мохаммед II расхохотался, после чего махнул рукой в сторону площадки на крепостных стенах, и два стража тут же бросились вниз, разбиваясь всмятку рядом с сидящими рыцарями.

- У меня семьдесят тысяч таких же, как эти, готовых пойти на смерть по одному моему знаку. Так с помощь кого ты, гяур, желаешь отобрать у меня мое сокровище, с горсткой своих слуг? Даже среди тех, с которыми ты прибыл, трое подкуплены мной.

Фон Зальца отвел глаза от переломанных тел федаинов, губы его тронула нетерпеливая гримаса.

- Были подкуплены, - пояснил он. – Их тела найдешь в комнате, в которой я спал.

Лицо старика окаменело.

- Кто тебе указал на них?!

- Провидение.

- Гяур, ты ляжешь рядом с ними еще до того, как солнце доберется до зенита!

Гросскомтур зловеще осклабился и процедил:

- Не пугай меня, глупец. Когда я въезжал сюда, твой раб погрозил мне, говоря: "Кем бы ты ни был, дрожи, встав перед лицом того, кто держит в своей руке жизни и смерти царей!". Теперь же я держу в руке твою судьбу, только нет уже в ней жизни, одна лишь смерть, которую отмеряет время. Солнце близится к зениту, только ты до этого момента не доживешь. Молись своему богу, вода в клепсидре перелилась.

Говоря это, он взял стоящий перед ним кубок и вылил золотистое содержимое на землю. Горный Старец поглядел на свой, выпитый наполовину сосуд и почувствовал ускоренное биение сердца. Он все понял и спросил:

- Кто?...

Крестоносец глянул на молчащего Хасана, и взгляд царя царей последовал за его взглядом, остановившись на лице сына.

- Пес! – прошептал он с ужасной ненавистью.

Хасан молчал и вглядывался в пространство перед собой глазами, в которых не отражалась какая-либо взволнованность. Мохаммед повернулся к пришельцу, чувствуя, что тело его начинает истекать холодным потом.

- Как… как ты это совершил?!

- С помощью пурпурного сребреника из первых тридцати, за которые еврейские священники купили Поле Крови. Каждый из них сильнее всей украденной тобой розовой казны.

В голове Мохаммеда мелькнула последняя мысль: "Этот хитроумный гяур все-таки глуп, ибо не знает, что фарисеи заплатили за Холцедаму только двадцать семь монет, и что у него имеются сребреники, передающие свое могущество обычным монетам. Если бы он об этом знал, ему не нужно было рисковать поездкой в Аламут, он и сам мог бы изготовить для себя розовую сокровищницу. Хасан тоже не знает этого, он тоже дорого заплатит за свою измену!". Душа старца засмеялась… И он послал Аллаху молчаливую просьбу, чтобы когда-нибудь незнание это отомстило тем, которые его убили. Из последних сил он прохрипел:

- Будь ты проклят, сатана!...

- Ты смешишь меня, варвар, - вздохнул Герман фон Зальца, которому длящееся ожидание уже надоело. Проклятые – это побежденные, и меня среди них нет. Ты должен благодарить меня, поскольку я выбрал для тебя милосердную смерть от яда, который усыпляет без боли…

И в этот же момент прервался, потому что заметил, что обращается к трупу. В тот же самый день крестоносцы покинули Гнездо Стервятников, вывозя весь запас пурпурного серебра. Через несколько месяцев, 15 февраля 1211 года, Герман фон Зальца в знак признания величия того, что свершил, был утвержден Великим Магистром Ордена. В энциклопедиях можно прочесть, что Зальца "заложил фундаменты могущества Ордена путем получения для него огромных земельных угодий" (энциклопедия Гутенберга). Для бедного, лишенного каких-либо влияний собрания рыцарей такое было практически невыполнимым, поэтому неожиданное, практически за один день, преображение бедняка в европейского правителя граничило с чудом для тех, которые не знали тайны пурпурного серебра. "Орден, поначалу не обладавший каким-либо значением, в начале XIII столетия обрел многочисленные земельные дарения в Европе, в основном, в южной и центральной Германии, а так же в Италии, Австрии, Эльзасе, Лотарингии, Чехии и Венгрии (энциклопедия Польского Научного Издательства).

В этих энциклопедиях и трудах специалистов можно прочитать и про удивительную метаморфозу, случившуюся с ассасинами под правлением Хасана III, сына убитого с его же помощью Мохаммеда. Подкупленный "сребреником Иуды" Хасан усмирил секту так, что она перестала быть угрозой для христиан.

"Отравил Мохаммеда II его собственный сын и наследник, Хасан III, прозванный Реформатором или Новым Мусульманином, и это потому, что навязал секте верховенство принципов религии (…) ассасинские же книги, содержащие законы наемных убийц, приказал сжечь. Ассасины как раз перестали существовать в качестве политического сообщества убийц, превратившись в секту чисто религиозного толка. Этот странный Горный Старец, который вел жизнь, подобную как сотни других мусульманских шейхов, правил в 1210-1221 годах" ("Континенты", 2-1976).

Форпост крестоносцев в Палестине функционировал до 1291 года, только большая часть орденских рыцарей давно уже проживала в Европе, выискивая место для основания независимого государства. Поначалу они выбрали Венгрию (Семиградье), чтобы довольно быстро прийти к выводу, что территории, прилегающие к юго-восточному побережью Балтики, гораздо сильнее привлекательны – так как обещают большие перспективы. Поначалу, в 1226 году от польского князя Конрада Мазовецкого они получили клочок хелминской земли взамен за разгром врагов Мазовии, пруссов. Потом они пустили в ход пурпурное серебро, и в Европе начался контрданс беззакония: любая светская и церковная (включая папу римского) власть, к которой крестоносцы обращались, признавала их права на все большие территории Пруссии на основе явно поддельных документов (в особенности же, Крушвицкой привилегии Конрада). Таким вот образом победили они Пруссию с формально-правовой точки зрения, но ее необходимо было завоевать еще и мечом, ломая сопротивление населявших эти земли язычников. Этого они добились в 30-х годах столетия с помощью ливонского Ордена Меченосцев.

В 1237 года крестоносцы посредством пурпурного серебра поглотили орден ливонских рыцарей, и теперь прибалтийская держава черного креста растянулась от Гданьского Поморья до самого Финского Залива, с одним только белым пятном посредине. Между Пруссией и Ливонией оставалась дикая, труднодоступная, не завоеванная Жмудь.

Жмудь (литовская Жемайтис, латинская Samogitia) вплоть до конца XIX столетия была наиболее таинственной страной Европы. Если бы таковая не существовала на самом деле, в нее трудно было бы поверить, потому что даже легенды обладают какими-то пределами достоверности. Столько вещей и явлений здесь, казалось, обладали совершенно невероятными мерками. Здесь были строения, родом из древних баек; курганы, столь же мрачные, как оставшиеся без детей матери; и кресты, настолько одинокие, будто обезумевшие отшельники. То была страна не знавших границ чащоб, бездонных озер и болот, которых не знала нога человека; страна, наполненная призраками и упырями, смесь отвратительно недружественных и сказочно соблазняющих местностей. На обширных пространствах этого мини-континента между Неманом, Вилией, Невяжей и побережьями Балтики, мерцающий горизонт которой представлял собой не вычерченную людьми границу, туземные племена веками жили мечтами, заякоренными в мифологическом прошлом, словно бы очередные столетия представляли собой непреходящее целое.

Для крестоносцев Жмудь была вызовом, она торчала на их гордыне, словно болезненный прыщ, и они делали все возможное, чтобы эту страну завоевать. В 40-х годах XIII столетия первые, пробные экспедиции рыцарей терялись в жмудинской бездне, словно рыбацкая лодка, затянутая Нептуном в морские глубины – из них не вернулось ни единого кнехта. Но когда крестоносная экспансия на восток была приостановлена Александром Невским в кровавой битве на льду озера Пейпус, Орден отказался от завоевания Руси и все свое могущество обратил против жмудинов.

Первая крупная жмудинская кампания имела место в 1252-54 гг., она принесла ничтожные результаты.. Жмудинские князья, понимая, что сами никак не справятся, примирились с Миндовгом, повелителем Литвы, признали его верховенство, после чего совместно разгромили ливонского отделения крестоносцев над озером Дурбе (1260). Известии об этом поражении угнетателей подняла на мятеж пруссов, и так вот чуть ли не все прибалтийские владения Немецкого Ордена встали в огне. Недавно выстроенные замки крестоносцев начали рушиться один за другим; белые плащи с черными крестами покрыли множество залитых кровью полей; повстанцы повсюду одерживали победу, Орден встал перед лицом катастрофы. Но тут Великий Магистр Анно фон Зангерхаузен вскрыл секретные сокровищницы Ордена в Венеции, извлек оттуда сундуки золота и и горсть пурпурного серебра, и вновь случилось "чудо". Из всей Европы прибыло в Пруссию христианское рыцарство, вдохновенное набожным энтузиазмом бить более слабого во имя Христа, а поскольку среди мятежников появились "молчащие псы" – восстание было задавлено, словно бы ведро воды вылили на горящий факел.

По сравнению с этим генеральным успехом, практически недостойной внимания мелочью было предоставление Миндовгу счета за Дурбу с помощью нескольких розовых сребреников - короля Литвы убили в 1263 году свои же побратимы, литовские князья, на которых повлиял литовский "молчаливый пес".

В течение всего XIV века крестоносцы расширяли свои владения мечом (начиная с коварного захвата Гданьска в 1308 году и овладения Гданьским Поморьем) и пурпурным серебром (благодаря нему, они, один за другим, выигрывали у Польши судебные процессы перед папским судом; они же купили сотрудничество чехов во время правления Яна Люксембургского и т.д.). Особенно яро они нападали на Жмудь, которой с 1341 года правил трокский[1] князь Кейстут, сын Гедимина, управлявший Литвой совместно с братом Ольгердом. Именно он организовал против крестоносцев 42 ответных похода. Обратная дорога после одной из таких экспедиций (около 1347 года) вела через единственный порт Жмуди, священное место для жмудинов, Палангу…

В Паланге находилось святилище главного божества жмудинских племен, Праужиме (Праамжимас, Прокоримас, Прамжу, Праурме). Это божество было женской разновидностью фаталистического бога предназначения и необходимости по имени Лайма, когда оно было злом, и Лаккимас, когда означало добро. Культ этот предполагал, что все существующее: боги, люди, животные и весь космос управляются в силу неумолимого закона необходимости и окончательного предназначения, от которого нет ни обжалования, ни бегства, а его материальной проекцией был священный огонь. Так называемые жертвенные огни, представляющие собой алтари, горели во многих местах Жмуди; их зола, якобы, обладала чудодейственной лечебной силой; языкам их пламени ворожили, благодаря ним, узнавали правду; затухание жертвенных огней предвещало поражение или стихийный катаклизм – виновных в том, что жертвенный огонь погас, сжигали на костре. Самый важный из священных костров горел на прибрежной горе в Паланге, его постоянно поддерживали жмудинские вайделотки – жрицы, давшие обет поддержания девственности под угрозой сожжения, закапывания живьем или утопления в реке. Кейстут увидел в Паланге красивейшую из вайделоток, дочку богатого жмудина, Видымунда, знаменитую Бируте. О ее красоте кружили столь же увлекательные легенды, как про ученость Кейстута (он владел несколькими языками), о его отваге, праведности и удаче. Прекрасный историк, Юлиан Клячко, пишет в книге "Уния Польши с Литвой":

"Кейстут обожал сражения ради них самих, ради тех впечатлений, которые те давали; ради примет, которых открывали. Неоднократно брали его в плен по причине отбирающего рассудительность запала, загонявшего его в самый опасный водоворот сражения, но столько же раз его и освобождали, поскольку он умел склонять на свою сторону стражей и надзирателей тюрем. В одном из таких приключений, после восьми месяцев тевтонской неволи, ему удалось сбежать в орденском одеянии (знаменитом белом плаще с черным крестом) на коне самого великого магистра; перейдя границу, он тут же отослал коня обратно, вместе со своими извинениями".

Фигуру Кейстута Клячко определяет предложениями, в которых часто встречается слово "честь" и его производные: "Сердце его было простым, а душа – благородной (…) В эпохе, не слишком отдаленной от мужей, таких как Ричард Львиное Сердце, он верил в честь (…) был воплощением образцового – за исключением веры – христианского рыцаря, пропитанного любовью к людям, военным запалом и чувством чести (…) Как неприятель, так и друг, знали, что слово Кейстута священно, что выше отваги он ценил только честь". Самое любопытное, что Клячко почерпнул данную характеристику из… германских хроник! Даже германские монахи, записывающие хроники Ордена, которого Кейстут был смертельным врагом, признавали, что "прежде всего, любил он правду и славу".

Третьей же его любовницей была Бирута. Господин в Жмуди, Троках, Подлесье и Полесье влюбился и порушил священные законы своего народа, похитив девицу от священного огня.

Первую ночь они провели на стоянке в глубине чащи. Когда князь приблизился к ее шалашу, та встала на входе с ножом в руке. Когда он сделал еще один шаг вперед, девушка приложила кончик клинка к своей шее. Так они стояли, друг напротив друга, молча, глядя себе в глаза, окруженные струхнувшими воинами, один из которых должен был ранее дать нож вайделотке, чтобы та защитила себя и Кейстута от мести Праужиме. Потом он произнес что-то шепотом, которого никто не расслышал, зато ее рука опала, и Бируте отступила в глубину шалаша. Кейстут прошел за ней. Когда утром они садились на лошадей, она уже не была вайделоткой, он же не был дикарем. Оба стали влюбленными.

Бирута родила Кейстуту несколько сыновей (в том числе, знаменитого Витольда) и несколько дочерей. Народ ее любил, поскольку, желая умолить Праужиме, она стала пламенной покровительницей древнего обряда, и своей верой заразила супруга. Тогда народ полюбил и Кейстута, ибо теперь он крепко встал при вере отцов, в то время как все большее число литовских князей более или менее открыто глядело в сторону христианства. Кейстут позволял супруге часто посещать Палангу, где ее принимали с уважением, надлежащим королеве, веря, что Праужиме простила Бируте с тех пор, как ее старшая дочь, Микловса, стала вайделоткой. Однажды, в 1381 году, княгиня вернулась к мужу с сообщением, что неподалеку от побережья Паланги затонул корабль крестоносцев…

Неполные сто лет, начиная с 1290 года, пурпурное серебро, привезенное туда крестоносцами, отступавшими из Святой Земли, лежало в тайной венецианской сокровищнице (Венеция была столицей Ордена с 1291 года). Из этой сокровищницы и брали пурпурные сребреники, подкупающие с неслыханной силой, доказательством чего является, хотя бы, факт, что в XIV веке крестоносцам удалось подкупить людей при дворах литовских князей, сражавшихся с Орденом, и так перессорить литвинов, что черный крест уже мог не опасаться их меча (наиболее полезной оказалась попытка рассорить Владислава Ягелло - Ягайло с его дядей Кейстутом и двоюродным братом Витольдом). Литовские князья, обманутые советами "молчаливых псов" из своего окружения, как можно скорее начали вступать в союзы со смертельным врагом Литвы, оставаясь слепыми к самоубийственности подобной политики.

В 1309 году столица Ордена была перенесена в Мариенбург[2], где уже существовал построенный крестоносцами так называемый Высокий Замок, но прибалтийская территория была всеще слишком беспокойной и ненадежной, чтобы можно было рискнуть размещением здесь серебряного сокровища. Только лишь когда был выстроен Средний Замок и могучие внешние укрепления, а Литва понесла несколько тяжелейших поражений и казалась негрозной – в 1380 году Великий Магистр Винрих фон Книпроде принял решение. Пурпурное серебро было загружено на корабль, охраняемый двумя другими судами, и этот конвой отправился маршрутом через Гибралтар, Ла-Манш и датские проливы в Балтику. Сухопутный путь был слишком рискованным, поскольку Европа была беспокойна, в ней вспыхивали войны различного калибра. Но когда конвой добрался до Гданьского залива (1381), Балтийское море оказалось столь же беспокойным. Чудовищная буря разбросала суда и занесла их, вместе с сокровищем, далеко северо-восток. Ночью капитан увидел свет и понял, что находится близко к берегу. Он пытался удержаться подальше от него, только это никак не помогло. Корабль разбился на ниспадающем в море склоне горы, увенчанной священным огнем, и застрял в камнях. Утром палангские жмудины перебили большую часть переживших кораблекрушение и овладели пурпурным серебром, которое Кейстут хорошенько спрятал, узнав от подвергнутого пыткам казначея Ордена, какими необычными свойствами отличается эта добыча.

В 1382 году Ягелло, дружащий в этот момент с крестоносцами, пленил дядю в замке в Креве и приказал его казнить. Говорили, что огромную роль здесь сыграла интрига Марии, супруги повешенного Кейстутом Войдыллы – мстительная женщина должна была действовать через Бильгена, брата коменданта кревского замка. Но говорили и то, что решающую роль сыграло пурпурное серебро, которым крестоносцы перекупили Бильгена и Марию, в результате чего та подпитывала ненависть Ягеллы к князю Жмуди.

Мы никогда, наверное, не узнали бы, как проходило само убийство, если бы не визит в Польше (при дворе короля Стефана Батория) одного из наиболее необыкновенных представителей вида "гомо сапиенс", англичанина Джона Ди. Дело это имеет ключевое значение для выяснения истории пурпурного серебра в период, предшествующий события, о которых я расскажу на беллетристических страницах этой книги. Потому-то я посвящу ему больше внимания; при этом я воспользуюсь, среди прочего, замечательной работой Романа Бугая "Тайные науки в Польше периода возрождения" и одной рукописью.

Бугай, ознакомившись со всей (весьма богатой) литературой на тему Джона Ди, представил знаменитого мага и оккультиста так:

"Доктор Джон Ди был превосходным ученым и философом, и его заслуги ценятся и в настоящее время. Он написал ряд научных трактатов в сфере астрономии, математики, науки о календарях и географии. Только более всего он прославился своими магически-кристалломантическими экспериментами (…). В результате тщательного изучения в области оптики, он сконструировал особое зеркало, которое, якобы, обладало способностью показывать видения. Зеркало сделалось знаменитым по всей Европе. Вот как сам Ди описывает этот предмет в предисловии к английскому переводу "Эвклида" (1570): "Наверняка, подобное странно слышать, но в действительности это еще более чудесно, чем могут о том известить мои слова. И только лишь оптическим вкладышем можно пояснить порядок и причину данного явления: можно все выложить так, что результат обязан наступить" (…). В часовне, недоступной для посвященных, Ди в присутствии своего медиума проводил сеансы с духами, то есть, так называемые "действия". В качестве медиума ему служил аптекарь-алхимик Эдвард Келли…".

О подобных зеркалах в качестве эксперта писал Игнаций Матушевский: "Подобные зеркала играли немалую роль в магии, ибо они служили, наряду с кристаллами (…) для того, чтобы вызывать определенного рода духов (…). Маг, всматривающийся длительное время в блестящую поверхность, замечал в ней образы местностей или людей (…). По крайней мере, рассказы об опытах подобной категории, проводимых ранее в Европе (Джон Ди), звучат весьма подобно" ("Колдовство и медиумизм. Исторически-сравнительное исследование").

А вот иной польский ученый, Рышард Гансинец:

"Успехи в сфере оптики, когда Ди экспериментальным путем смог вызывать призраки, непонятные для непосвященного, смогли склонить его к занятиям кристалломантией, процесс которой, с научной точки зрения, принадлежал области оптики" (Кристалломантия").

Наряду с магическим зеркалом, Ди владел еще и магическим кристаллом. "Кристалл этот, в форме померанца (…), маг приказал установить на золотом основании, и в течение всей жизни пользовался ним с огромным почтением (…). Его медиум, Келли, непреложно верил в реальность призраков, показывающихся в кристалле (…). Располагая столь чудесным источником информации, Ди сделался пророком" (Бугай).

Человеком, который привел к приезду Джона Ди в Польшу, был серадзкий воевода, Альбрехт Лаский. Он выехал в Англию в 1583 году и посетил Джона Ди в Мортлейк, где 2 июля знакомая волшебника, Мадини, предупредила всех, что им грозит заказное убийство (эти и другие подробности я черпаю, среди прочего, из книги M. Casaubon "A true and faithful Relation…", Лондон 1659). Так каким же весом должны были обладать разговоры поляка с англичанином, если уже на том этапе, всего лишь вступительном для ангажирования Батория в попытку добычи пурпурного серебра, все дело пытались сделать невозможным путем заказного убийства? "Помимо того, в своем дневнике Ди вспоминает о каком-то шпионе, который тайно следил и наблюдал за ним в Мортлейк. В этой напряженной, переполненной беспокойством ситуации Лаский вместе с Ди и Келли приняли неожиданное решение покинуть вместе с семьями Англию и выехать в Польшу" (Бугай).

23 мая 1585 года польско-английская троица предстала перед королем Стефаном Баторием в неполомицком замке. Баторий, храбрый венгр, посаженный на польский трон, интересовался тайным учениями ("Выезжая в Польшу, он советовался с астрологами, в том числе и срок своего брака с Анной Ягеллонкой определил на основе указаний астрологов"). Интересовала его и жадность восточного соседа, Ивана Грозного, поэтому в 1579, 1580 и 1581 годах он предпринял три победных похода против России, которые на какое-то время притормозили империалистические намерения Ивана, по крайней мере, в военной сфере. В 1578 году, когда он принял решение о первой из этих экспедиций, его пытался отговорить от нее "ради добра страны" доверенный советник, придворный чернокнижник Вавржинец Градовский, только монарх не прислушался к его советам. Тогда "Градовский (…) попытался в 1578 году отравить короля, за что был посажен в тюремную камеру в Раве. Само же дело вышло на свет по причине обвинения Градовского некоей "старой колдуньей" (Бугай).

В пыточной камере в Раве обвиняемого положили голым на "ложе справедливости", вдобавок обув в "испанские сапоги". Когда уже у него были вывернуты все суставы и размозжены все пальцы на руках и ногах, вдобавок еще и посыпаны солью, только лишь тогда он признался во всем, и тогда же король Баторий впервые услышал о пурпурном серебре. В ходе очередных военных кампаний против Ивана Стефан Баторий пытался узнать о нем побольше, поджаривая над огнем ноги пленникам, только несчастные понятия не имели, о чем идет речь, по причине чего умирали в состоянии не слишком сыром, а король начал сомневаться в правдивости Градовского. Только лишь от схваченного русского боярина, оказавшегося весьма образованным человеком, к тому же – начальником над царскими шпионами, Баторий узнал, что царю пурпурное серебро служит для того, чтобы доверенных людей врагов Москвы превращать в доверенных людей Москвы, то есть, в "молчаливых псов". На вопрос, почему он так называет этих предателей, пленник пояснил: "Потому что пурпурное серебро вырывает язык их совести и полностью затыкает рот их памяти о родине". На вопрос, где же находится сокровищница с этим серебром, боярин еле выдавил: "Где-то на Жмуди". На вопрос, где конкретно, простонал: "Не знаю", после чего отдал Богу душу, совершенно измученный слишком жаркой манерой ведения с ним дискуссии.

Пересекая Литву, Стефан Баторий у кого только мог выпытывал сведения по интересующему его делу, но услышал только лишь легенду о "серебре Убуртиса" (которую я приведу впоследствии), а высланный на Жмудь с отрядом солдат ротмистр Шандор Кишш вернулся ни с чем. Поэтому, вскоре после последнего похода (1582) монарх и послал Лаского в Англию (1583), чтобы тот привез ему ясновидящего Джона Ди.

Местом встречи короля с англичанином был выбран укромный замок в Неполомицах, который был окружен специальным отрядом военных, состоящим, в основном, из венгров Кишша. О масштабе угрозы свидетельствует факт, что перед встречей с магом Баторий составил свое завещание.

Известны два "спиритических" сеанса дуэта Ди-Келли перед Баторием (27 и 28 мая 1585 года) – в основном, по изданной в 1659 году в Лондоне 23-томной работе М. Касобона со столь же обширным названием, из которого я процитирую всего лишь фрагмент: "Истинное и достоверное сообщение о том, что происходило в течение множества лет между доктором Джоном Ди (…) и определенными духами (…). Его приватные конференции со (…) Стефаном, королем Польши….". Касобон перепечатал крупные партии дневника, который доктор Ди вел с 22 декабря 1581 года по 23 мая 1588 года. Почему не перепечатал всего, этого мы сегодня никогда уже не узнаем, хотя можем догадываться. Двумя сотнями лет позднее, другой британец, Хелливелл, перепечатывая дневник Джона Ди, тоже не опубликовал всего, чем располагал (J.O. Hallivell "The Private Diary of Dr. John Dee…" Лондон 1842). Потомок Хелливелла, с которым я связался, не мог мне этого объяснить, не мог мне этого объяснить, И только лишь, когда я рассказал, по какому следу иду, переломал свои сомнения и представил мне семейные документы с личными заметками Джона Ди. Один из них позволил мне понять тот странный провал между 23 мая 1585 года (первая встреча дуэта Ди-Келли с Баторием) и 27 мая 1585 года (первый известный по печатным сообщениям оккультный сеанс для короля) – провал, на который предыдущие исследователи не обратили внимания. А они обязаны были это сделать, ибо, разве не странно, буквально даже бессмысленно, что Ди с Келли представили свои сверхъестественные способности только лишь на пятый день с момента их приветствия королем? Что они все это время делали в неполомицком замке?! И разве не дважды удивительно то, что оба известные из печати сеансы – это просто куча банальных фраз вдохновенного призрака, говорящего о божьем милосердии, о необходимости сойти с дороги греха и т.д. и т.п.? Зачем было необходимо окружать замок кордоном из самых верных людей Кишша и написание завещания королем? И наконец, в третий раз: неужели не странно в отношении уже упомянутой банальности контактов Батория с двумя англичанами (предполагая, что они столь идиотские, как это нам известно из печатных сообщений), что наследник Ивана Грозного, царь Федор, делал все возможное, чтобы проведение этих сеансов не допустить? Это этих попыток, вне всякого сомнения – с помощью пурпурного серебра, мы находим на странице 129 книги Бугая: "В ходе пребывания в Польше Ди получил крайне выгодное предложение от царя Федора, желавшего привлечь оккультиста в Москву, предлагая ему колоссального годовое содержание".

Документ, находящийся в руках потомка Хелливелла, имеет стократно большее значение, чем все напечатанные сообщения. Это описание двойного сеанса, состоявшегося 24 мая 1585 года. В королевском помещении находилось пять человек: король Стефан Баторий, воевода Альбрехт Лаский ротмистр Шандор Кишш, доктор Джон Ди и медиум Эдвард Келли (переводчик не был нужен, поскольку король превосходно знал несколько языков, в том числе латынь и немецкий). Баторий потребовал от мага раскрыть ему тайну пурпурного серебра. Ди поклонился и попросил что-нибудь такое, что могло бы его "навести" (король вручил ему сребреник, найденный у Градовского), и вместе с Келли приступил к делу, используя для этого зеркала и кристалл. Погруженный в транс Келли увидел темное, выложенное камнем помещение в мариенбургском замке. За столом сидел седобородый мужчина, который, возможно, и был бы похож на древних пророков, если бы в лице его не отражалась злоба, а взгляд не был бы столь же острым, словно железный клинок, закаленный в адском огне. Одет он был в белую рясу с черным крестом на левом плече. Напротив него у стола стоял рыцарь, доспехи которого частично закрывала накидка с большим крестом, идущим через всю грудь от шеи до пояса. Он то судорожно сжимал пальцы, то выпрямлял их, выбрасывая из себя слова хриплым шепотом, словно в горячке. Под высоким готическим сводом каждое слово, даже самое тихое, взрывалось и отражалось мощным эхо к висящим на стене распятию, клепсидре и боевому щиту с мечами и огромным рогом, которые сияние свечей дбывало из полумрака очень четко, словно в тире.

- Боже мой, сохрани меня передо мною же! – произнес рыцарь.

- Аминь, - спокойно ответил на это сидящий. – Да убережет тебя Господь перед твоей слабостью.

Рыцарь оторвал взгляд от распятия и поглядел на своего собеседника.

- Брат мой, разве не помнишь ты, что этот человек неоднократно освобождал взятых в плен орденских братьев, это он спас комтура Оттона и его людей в захваченном Иоганнисбурге, что он всегда защищал…

- Я как раз просил Господа, хотя ты наверняка не дослышал, чтобы именно тебя всегда защищал перед слабостью в сражении со злом, ибо слабостью являются жалость и слезливые воспоминания, пристойные лишь женщинам. То, о чем ты вспоминаешь, было давно, времена изменились. Но наши обязанности не поменялись, и их следует исполнять.

В глазах рыцаря блеснуло отчаянное возражение.

- Я, брат Великого Магистра Ордена Девы Марии… я, перепоясанный рыцарь… я должен быть палачом?!... Да еще и таким образом, не кинжалом или мечом!... Брат!...

- Ты обязан быть десницей справедливости, а перед тем забрать назад принадлежащее нам. И ты знаешь как Иди уже!

Рыцарь упал на колени.

- Брат, умоляю тебя… Прикажи мне выйти на бой одному против сотни, я пойду!... Прикажи отобрать жизнь у врага, но в сражении, на поле, не так!...

- И так необходимо для славы Господней.

- Что?! Пятая заповедь: не убивай, - сказал Спаситель!... Пускай это сделает кто-то другой!

- Ты ошибаешься. Пятая заповедь: не убий, вот что сказал Господь. Своих рук ты не запачкаешь, все сделают кнехты. Ты же только проследишь. Убийство язычника, это не грех, даже убийство его таким вот образом, не скрываю – варварским. Так желает Ягелло, и это повиснет на его совести, а то, что он поручил это нам, то в этом же наше счастье, ибо мы сможем вернуть себе розовое серебро. Впрочем… убийство вождя язычников, который сражается с Христовой верой ради деревянных идолов, что размножаются по их лесам, это поступок – милый Святейшей Троице! In morte pagani gloryfikatur Christus[3]… Пойми наконец, брат! Без этого серебра, даже если бы у нас были самые острые на всей земле мечи, самые твердые щиты и самые мужественные сердца, здесь мы не удержимся, раньше или позднее нас сметут!

- Нам поможет Господь!

Сидящий снисходительно поглядел на стоящего на коленях, в его глазах замерцала тень изумления человеческой наивностью.

- Воистину… он поможет нам, но только если мы поможем себе сами!... Вот ты говоришь: кто-то другой… Кто?! Амое главное из всех вещей – это наше быть или не быть! Секрет хнают всего лишь пять членов Ордена: Hochmaister, Grosskomtur, Oberster Marschall, Oberster Spitter и Tressler[4]. Теперь ты стал шестым. Шестым я сделал тебя без согласия на то Большого Совета, который обвиняет меня в утрате сокровища. Посвящая тебя, я нарушил закон, но должен был это сделать, поскольку сам уже слишком стар, чтобы ехать туда, а помимо себя я доверяю только лишь тебе, брат!

Он склонился и поднял рыцаря с колен, чтобы прижать его к себе.

- Если ты этого не сделаешь, это станет приговором мне и тебе! Фон Ротенштейн только и ждет, чтобы убрать нас. Смерть Кейстута и пурпурное серебро заткнут ему рот, ты же после меня примешь на себя руководство Орденом! Но Большой Совет выразит на это согласие только тогда, когда ты свершишь столь великое деяние.

Голова рыцаря дрожала в объятиях старца, голос которого неожиданно сделался ласковым и мягким, словно тело змеи:

- Ты сделаешь это, брат, для нас двоих, для Ордена и для Христа, ведь правда?...

- Сделаю… - прошептал рыцарь.

- Да укрепляет твой разум и десницу твою Дух Святой. Поспеши, Ягелло может раздумать, или же он сам может узнать о пурпурном серебре и обокрасть нас… Опасаюсь я этого языческого пса…

- Я боюсь только Бога…

В голосе Великого Магистра зазвенела колокольная бронза:

- Я же имею право отпустить грехи любому, кто действует во славу Ордена! Ego te absolve in nomine[5]…

- Брат, - перебил его рыцарь, - заглядывая в глаза собеседнику, - веришь ли ты в спасение?... И, ради христовых ран, скажи мне правду!

Старец ласково поцеловал его и произнес:

- Una salus servire Deo, caetera fraudes… Intelligis?... Prudenter age et fiat voluntas Dei… Sine mora![6]

В этот момент Келли расхохотался во весь голос: ха, ха, ха, ха, ха! – и пришел в себя. В соответствии с записью доктора Ди: это сам сатана расхохотался при последних словах, а медиум, сам того не понимая, лишь воспроизвел эту реакцию, как перед тем воспроизвел диалог Великого Магистра Винриха фон Книпроде с его младшим братом Ульрихом.

Второй сеанс состоялся вечером того же дня. На сей раз Келли увидел темный коридор замка в Креве. В освещенной лучиной нише стояло четыре человека: комендант замка, Прора; его брат, молчащий пес крестоносцев, Бильген[7]; прибывший с Бильгеном посланник Ягеллы, Зыбентей, и безымянный палач, местный, человек Проры[8]. Далеко, на другом конце коридора, раздались сильные удары по полу, эхо от них бродило вдоль стен, и казалось, будто весь замок дрожит в своих основаниях. Четверо ожидавших увидели в полутемном провале увеличивающиеся силуэты – это был Книпроде с сопровождавшими его кнехтами и ведущий их заместитель Проры. Бильген склонился к уху брата:

- Идут.

- Слышу!... Вот только…

- Только что?

- Только все еще трудно понять, почему Ягелло желает, чтобы все сделал этот волк-крестоносец?

Бильген осклабился в усмешке.

- Князь мудр, он желает иметь чистые руки, чтобы потом, если бы все сделалось известным, никто бы не лаял, будто бы он приказал убить собственного дядю.

- Говоришь – мудрый? А вот мне кажется…

Бильген приложил ему палец к губам, значаще глядя на Зыбентея, после чего спросил:

- Ты будешь разговаривать с крестоносцем или я?

- Мне все равно. А кто это?

- Книпроде, брат Великого Магистра… Хорошо выбрали, это самый храбрый во всем Ордене человек. Говорят, что сердце его крепче панциря его доспехов.

- Поглядим… У самых твердых мякли руки, когда вставал они перед Кейстутом. Жмудины верят, будто бы он может убивать крестоносцев взглядом.

Бильген весело рассмеялся.

- А может князю хотелось проверить: правда ли это, ха, ха, ха, ха!... Не больай, этот человек в сотне битв участвовал; хотелось бы мне иметь столько же грошей, сколько он наших убил.

- Тьфу! – сплюнул Прора.

Они замолчали. Через мгновение крестоносец, держа свой шлем в левой руке, а правую – на рукояти короткого кинжала, сунутого за пояс в том месте, с которого свисали цепочки, удерживающие ножны меча, встал перед ними.

- Кто из вас управляющий замком? – спросил он.

- Это я, - ответил Прора, выныривая из тени.

Комтур повернулся к нему и злобно процедил:

- Тогда почему брата Великого Магистра Ордена приветствует в воротах какой-то слуга?

Прора затрясся от злости, он хотел уж было рявкнуть что-то, но вновь почувствовал руку своего брата, только теперь на плече. Бильген вышел вперед и сладким голосом сказал:

- Прошу прощения, благородный комтур, но мы ожидали вас несколько позднее. Мой брат дарит Орден таким же уважением, как и все мы, доказательством чему может быть приготовленный для вас ужин…

- Я не стану есть… - перебил его Книпроде, едва удержавшись от того, чтобы не сказать: с вами! – давайте сразу же к делу. Где пленник?

Бильген вынул из руки брата тяжелый ключ и показал его крестоносцу со словами:

- В подземелье.

Книпроде отдал шлем одному из кнехтов, поглядел на ключ, словно перед ним была некая диковина, и спросил:

- Куда?

Они отправились по лестнице в подвалы, не обменявшись ни единым словом. Только внизу крестоносец спросил у Проры:

- Он сам?

- Нет, с ним слуга, Остафий Омулич.

- Он будет мне мешать.

- Не будет, - глухо заметил на это Прора.

Все остановились перед дубовой дверью. Бильген вставил ключ в замок, дважды повернул и обеими руками дернул за ручку. Дверь злобно заскрипела и раскрылась настежь. В слабом свете показался сгорбившийся силуэт человека, готового к сражению.

- Выйди! – приказал ему Бильген.

Человек не пошевелился. В бледном освещении факела горели белки его глаз. Бильген отступил в сторону, и в тот же самый миг слуга Проры нажал на спусковой крючок арбалета. Болт погасил один глаз мужчины, пробивая череп навылет и бросая Омулича навзничь. Тело за ноги выволокли в коридор, а крестоносец направился к двери, двая знак кнехтам, чтобы те обождали. Тут же подскочил Бильген.

- Господин! Сам?...

- Да.

- О, Господи! Благородный господин!...

- Чего ты боишься? Ведь у меня есть оружие, а у него нет.

- Так ведь он и голыми руками справлялся с оружными!...

- Паршивыми тогда должны были быть те рыцари. Сойди с дороги.

- Господин! – не уступал Бильген, - нельзя ведь его мечом… ну… князь Ягелло требовал, чтобы не было крови… князь хотел…

Литвин приложил ладони к шее и призвал на лицо ужасную гримасу удушаемого. Книпроде вздрогнул.

- Знаю. Ваш князь желает, чтобы все выглядело на самоубийство через повешение. Я бы не стал браться за это, если бы не то, что… В общем, не твое дело! Отойди.

Бильген пропустил его. Комтур вошел в высокое помещение с забранным решеткой отверстием наверху и захлопнул за собой дверь. Какое-то время он водил глазами, чтобы те привыкли к еще большей, чем в коридоре темноте, поскольку камеру освещал лишь несчастный светильник.

В углу, на каменной скамье, сидел 85-летний мужчина, закутавшийся в ферязь, под шеей завязывающуюся серебряным шнуром, выглядел он гораздо моложе своих лет. Его лицо было повернуто к крестоносцу, но тот не видел глаз под двумя кустами густых бровей – могло показаться, что Кейстут провалился в сон. Комтур стоял неподвижно, тело его было заряжено нервной вибрацией. Он глянул в сторону – стены молчали той же самой тишиной. Неожиданно в этой тишине раздались слова, произнесенные на столь совершенном немецком языке, что Книпроде почувствовал запах кирпичных помещений Мариенбурга:

- Ты убил невиновного. Разве твой Бог, твоя вера, позволяют такое?

Немец почувствовал себя легче; голос вернул ему уверенность в себе, реальность мира.

- Убийство язычника грехом не является! – твердо ответил он.

- Выходит, убийство двух язычников, тоже не грех. А чем же является беззащитного рыцарем, получившим свой пояс после клятвы придерживаться рыцарского кодекса?

Комтур сделал шаг вперед.

- И это говоришь ты? Человек, который живьем сжег стольких взятых в плен братьев?

- Не я, а наши жрецы, криве-кривейты, и только лишь тогда, когда меня при этом не было. Я не позволял мучить пленных, очень часто их освобождал. Вы уже позабыли про комтура Иоганнисбурга и его людях?... И о том, что это не мы протянули руку за собственностью Ордена, но Орден протянул руку к землям наших отцов?!

Книпроде опустил глаза, словно прихваченный на вранье школяр, но тут же с яростью поднял их.

- Жаль слов, не будем об этом говорить!

- А о чем? Видимо, ты хочешь о чем-то поговорить, прежде чем убивать, в противном случае, сам бы сюда бы не пришел.

- О серебре с корабля, которое ты украл у Ордена. Где оно?

Литвин презрительно фыркнул.

- Где оно находится? – повторил Книроде уже громче.

- В земле.

- Где?!... Говори!

- Заставь меня.

Говоря это Кейстут поднял ладонь и задержал ее над пламенем светильника, так чо по камере разошлась вонь горящей плоти.

- О пытках позабудь, поскольку они ничего не дадут.

Книпроде почувствовал, что вновь охватывает его то странное чувство, смесь беспомощности и страха перед человеком, которого держал в горсти, и который над ним издевался, поскольку боялся не тот, который обязан был бояться. И внезапно из его уст вышли слова, которых сам он не желал говорить, или, скорее, которые он хотел сказать иным образом, более непоколебимо, только никак не мог он удержать того другого, который ворочался в нем с момента разговора с братом. В голосе крестоносца невольно прозвучала просительная нотка:

- Я должен… обязан узнать…

В этот момент Кейстут поднялся. Он не был великаном, только угол падения света создал иллюзию, будто бы литвин перерастает крестоносца на голову – казалось, что своим телом он заполняет все пространство, от одной стены до другой. Он подошел к Книпроде и мягко сказал:

- Я знаю, что ты должен… И я тебе скажу.

Крестоносец широко раскрыл глаза.

- Скажешь?

- Я помогу тебе, но только если ты поможешь мне.

Книпроде отшатнулся:

- Я не могу позволить тебе сбежать, твоей смерти желает Ягелло, а он союзник Ордена.

- Я и сам ее желаю, слишком уж устал… Нет, я не о том думал. Скажу тебе взамен за другую жизнь.

- Чью?

- Женщины.

- Женщины?!... А-а, ты думаешь о той, что подстрекала твоего племянника, о жене Войдыллы. Нет, женщин я не убиваю.

- Вот и я не хочу, чтобы убил, но чтобы спас. И я имею в виду не жену того крота, но о женщине, с которой не сравнилось бы и тысяча Марий… Такую женщину, гордую и прекрасную, словно весна, боги посылают миру один раз в поколение, только лишь ради одного. Я был ним, и знаю, что все вы можете мне завидовать!... Послушай, крестоносец! Ничего уже не желаю я от жизни, желаю лишь, чтобы она выжила, чтобы Ягелло забрал от нее свои грязные лапы!... Обещай, что спасешь Бируте, и я скажу тебе.

Комтур почувствовал, что рядом с этим человеком он делается меньшим, и даже не заметил, как сердце впервые у него дрогнуло не от страха.

- Мне известно, что Ягелло пленил твою жену, но не знаю, где держит.

- В Бресте, на мазовецкой границе.

- И что ты хочешь, чтобы я сделал?

- Освободи ее или помоги, чтобы ее освободил мой сын, Витольд.

- Так поступить мне нельзя. Подобное решение должен принять только мой брат, Великий Магистр Ордена, по согласию Большого Совета и в согласии с Ягелло.

- Похить ее!

- Такого мне тем более нельзя без согласия брата.

- Тогда вынуди, чтобы брат на это согласился!

- Сомневаюсь, что он согласится. Орден не желает сейчас войны с Ягеллой.

- Тогда поищите свое серебро сами!

Книпроде замолк, чувствуя на своем лице жесткий, палящий взгляд Кейстута. Откуда-то выше, из-за окна, доносились окрики стражи. Он поднял голову. Между решетками виднелись звезды, разбросанные на темно-синей скатерти неба. Крестоносец пришел в себя, слыша голос литвина:

- Сколько раз в жизни ты сделал что-то такое, чего тебе было нельзя, но что было хорошим? Если не сделал ни разу, то встанешь перед своим Богом с пустыми руками, когда он призовет тебя дать ему отчет.

- Хорошо… - шепнул немец, - я свяжусь с твоим сыном, и мы попробуем выкрасть ее из Бреста.

- Еще одно. Сначала сделаешь это, а только потом отправишься за серебром. Оно от тебя не убежит, а вот Ягелло может убить ее в любой день. Тебе придется поспешить.

- Принимаешь меня за глупца?!... Нет, сначала я проверю, не обманул ли ты меня!

Кейстут пожал плечами.

- Воистину глупо говоришь. Если бы я желал тебя обмануть, сделал бы это безнаказанно. Я и так сегодня умру, ведь не можете же вы сказать Ягелле, что, прежде чем я буду убит, вам следует проверить, указал ли я истинное место… У меня меньше причин верить тебе, но я все же верю… Клянусь именем Праужиме и своей любовью к Бируте, что не обману тебя!

Открылась дверь, сделалось светлее, когда Бильген посветил лучиной.

- Чего?! – рявкнул Книпроде.

- Прости, благородный комтур, но мы опасались… потому что… так долго…

- Прочь!

Дверь захлопнулась. Вновь они остались одни, глядя друг на друга словно заговорщики.

У меня уже нет времени, - произнес комтур, …так где же?

- В Паланге. Обратись к матери-настоятельнице вайделоток святилища Праужиме и скажи: Свенткалнис, Свентупис, Свенткалнядауба, и она укажет тебе место на склоне горы, неподалеку от священного дуба предков. Ты и сам можешь найти его, но тогда пришлось бы долго копать вокруг дерева. Она покажет тебе, в каком месте вонзить железо.

- Что означают эти слова?

- Это пароль. По-жмудински: Священная гора, Священная река и Священный яр. Запомни: Свенткалнис, Свентупис, Свенткальнядауба. Повтори.

Книпроде повторил несколько раз, а Кейстут его поправлял. Тот же, когда урок закончился, глянул на грудь комтура и увидел небольшое распятие, висящее на цепочке на шее.

- Это твой бог?

- Да.

- Я о нем слышал. Его зовут Кристусисом, - уважительно произнес Кейстут, - и он приказывает прощать… Это правда?

- Правда… - ответил крестоносец, горло его что-то сжало.

- Ты любишь его?

- Как никого другого.

- Тогда положи на нем руку и поклянись, что вначале спасешь Бируте, а только потом отправишься за серебром.

Книпроде взял крестик в руку, сжал пальцы и почувствовал маленькое тело Иисуса, врезающееся ему в кожу.

- Клянусь.

- А теперь убей меня.

Крестоносец стоял, слоно не расслышал.

- Чего ждешь? Если нет силы, дай кинжал, я сделаю это сам.

- Ягелло не желает крови…

- Так, значит?... Он считает, что обманет народ. Тогда он глупее, чем я думал… Хорошо, пускай будет так. Иди за своими людьми.

Комтур не пошевелился, не выпуская распятия из руки.

- Прощай, - сказал Кейстут и повернулся к лавке.

Крестоносец, словно загипнотизированный, сделал шаг назад, второй, еще один, пока не оперся спиной о деревянные доски. Только после этого он отпустил крест, схватил за ручку и, дернув ее, выбежал в коридор. Щелкнул замок, тут же закрытый Бильгеном. Он, Зыбентей и комендант замка вопросительно поглядели на комтура. Книпроде оттер пот со лба и попросил:

- Пить!

Прора махнул рукой, и слуга побежал за водой. Тем временем комтур сбросил с себя плащ и начал отстегивать ремешки крепления панциря. Доспех бросил на пол, а вместе с ним пояс и позолоченный меч. Крестоносец молчал, а окружавшие тоже молчали, не понимая, что делает немец. Оставшись в кафтане, он подошел к двум кнехтам, вытащил у них мечи из ножен и примерил – они были одинаковыми. До Проры дошло до первого и, выдув губы, он с издевкой бросил в сторону Бильгена:

- Хорошо ты сказал, что это храбрейший из Ордена, вот только не прибавил, что полоумный, потому что, если дать Кейстуту меч, то и десятка Книпроде будет мало!

Возвратился слуга с водой. Крестоносец духом опорожнил металлическую кружку, обливая себе бороду, бросил ее за спину и сказал Бильгену:

- Открывай!

Тот отрицательно показал головой, сунул ключ за пояс и, расставив ноги, встал перед комтуром. С лица его пропала услужливая мина, слова он цедил резко, словно бил камнем о камень:

- Приказы были другие! У тебя, Книпроде, имеется приказ от своего брата и от старейшин твоего Ордена, у него, – указал на Зыбентея, - имеется приказ Ягеллы, у меня имеются свои рассказы, а у них, - указал Прора на слуг, - приказы от нас. Так что пускай каждый делает то, что ему надлежит! Ты должен задавить Кейстута!

- Молчи, подлый! – крикнул комтур, но Бильген все так же баррикадировал дорогу своим телом и своими словами:

- Рыцарства ему захотелось, сучий потрох!... Не зайдешь ты туда с мечами, не будешь меряться со стариком, это тебе не турнир! Он убил бы тебя, а потом – и не подойти, разве что с самострелом, выставляясь на гнев князя! Возьми кнехтов и веревку, разве что руками справитесь, дело ваше, вот только…

Закончить он не успел. Книпроде молниеносным движением приставил ему кончик меча под подбородок и прошипел:

- Слишком много лаешь, пес. Одно движение, и я прошью тебе горло. Ганс!

Стоящий ближе всего кнехт подскочил, вырвал у застывшего Бильгена ключ из-за пояса и по знаку комтура открыл дверь.

- Присвети!

Кнехт снял факел со стены и сунул его в темноту камеры. Неожиданно он вскрикнул и с побелевшим лицом отступил назад. Все забежали вовнутрь, толпясь в двери, и остановились будто вкопанные. Под окном на привязанном к решетке серебристом шнуре от ферязи висело величественное тело князя Жмуди. Голова у него свесилась на грудь, ладони были стиснуты в кулаки настолько сильно, что казалось, будто бы слышен треск суставов. Через мгновение, тишину, разрываемую тяжелым дыханием крестоносца, нарушил Зыбентей, что-то бормоча по-литовски. Книпроде из всего понял лишь одно слово: Бируте, и повернулся к Бильгену с вопросом. Тот же, весьма вежливо, словно бы толко что между ними ничего и не произошло, пояснил:

- Про Кейстута он сказал, что тот сдох, как и его девка, нарушившая закон Праужиме.

- Что ты сказал?!

- А вы и не знали, господин? Зыбентей, прежде чем прибыть сюда, утопил ее по приказу князя в Бресте, как собаку. Это уже дней пять назад случилось.

Лицо комтура начало синеть, и вот тут Келли потерял сознание, опустившись на ковер.Это было ровно в полночь.

Вот что стало мне известно из заметок доктора Ди, найденных мною в Англии. Достоверная ли это запись? С точки зрения графологии, она вне всяких сомнений, вышла из-под руки мага. А вот как с достоверностью? Скрупулезный и рационально-холодный ученый, Роман Бугай, изучив жизнь доктора, написал: "Ди, мистик и сторонник магии, в глубине души всегда оставался ученым и честным искателем истины".

Но давайте еще раз вернемся к Ульриху фон Книпроде. Из Кревы он отправился в Палангу, а его люди по дороге говорили, что командир страдает от странного заболевания, которая неожиданно превратила его в старика, и потому-то он молчит, словно заколдованный. В Паланге крестоносцы попали в засаду, приготовленную жмудинами. Большую часть кнехтов вырезали в бою, но нескольким удалось сбежать. Никто из них не знал, что комтур мог бы не допустить сражения и тем самым всех спасти, если бы он представил жмудинским воинам пароль, полученный от Кейстута. Только брат Великого Магистра Ордена этого не сделал.

Как для нападавших, так и для защищавшихся непонятным было то, что комтур даже не добыл меча. Он сидел на своем коне в неразберихе сражения и ждал. Могло казаться, будто бы он мертвенным взглядом следит за резней собственных людей, только на самом деле он видел лишь безбрежную пустоту мира, растянувшегося от Паланги до самых дальних горизонтов творения Господа, в которой находился только он один.

Книпроде позволил взять себя в плен без сопротивления. В глубине Жмуди, между обширными озерами в окрестностях Ворни, его поставили, сидящего на коне и привязанного к седлу, в полном доспехе, на вершине жертвенного холма; коню ноги закопали в землю, обложили бревнами и хворостом, после чего подожгли Священный Огонь, а сбившийся вокруг народ презрительно пел на своем странном наречии:

"Ant kalnelio, prie upelio

Dieną naktį ugnele smelk,

smelk, smelk.

Ten Žvaginis su Ruginiu

Oželi dievni at garbes smaug,

smaug, smaug.

Tu oželi žilbardzeli auk,

auk, auk.

Dievuks musų tavęs lauk,

lauk, lauk.

("Там на горе, при ручье,

Днем и ночью огонь горит,

горит, горит.

Там Жвагинис с Ругином

Козлов во славу Бога давят,

давят, давят.

Ты, козел седобородый, расти,

расти, расти.

Наш Бог тебя ожидает,

ожидает, ожидает".)

Закованный в сталь "козел", казалось, и вправду растет по мере того, как языки пламени охватывали костер, и поднимался к небу вместе с дымом вместе с чудовищно хрипящим конем. Белый его плащ, украшенный черным крестом, вздулся пузырем и сгорел в мгновение, словно сухой лист, а доспехи постепенно раскалялись, принимая цвет интенсивного багрянца.

И так вот в 1382 году смерть не по естественным причинам понесли: князь Жмуди Кейстут, его супруга Бируте и комтур Ульрих фон Книпроде, который не вернул Ордену пурпурное серебро. Это же событие привело и к четвертой смерти – в том же самом году, получив известие о смерти брата, скончался от сердечного приступа (официально, потому что более вероятным является то, что разъяренные товарищи из Совета Ордена этот приступ "ускорили") Великий Магистр Винрих фон Книпроде, после которого власть в Ордене взял в свои руки заядлый враг Книпроде, Конрад Цёльнер фон Ротенштайн. Только Орден уже так и не обрел пурпурного сокровища, не мог он больше множить молчащих псов в других народах, не мог он ссорить он друг с другом своих противников. Потому – когда через неполные три десятка лет старые молчащие псы Ордена вымерли – в 1410 году на полях Грюнвальда против Ордена солидарно встали нации, которые все минувшее столетие пытались добраться один другому до горла: поляки Ягеллы, с 1385 года короля Польши; литвины князя Витольда, а еще русины, чехи, моравяне, молдаване и татары. Армия Ордена была раздавлена, и "Deutscher Orden" никогда уже не обрел давнего могущества, постепенно клонясь к упадку.

Гораздо дольше, чем могущество Ордена, существовал культ Бируте, которую жмудинский народ почитал даже и после принятия христианства. Еще в ХХ веке литовский поэт Майронис (скончавшийся в 1932 году) писал, исрользуя настоящее время: "По деревням ходят песни о святой Бируте". Вершину приморской горы в Паланге тогда заняла часовня, построенная за счет собранных среди жмудинов средств и называемая "Baksztis szwietas Birutas" (могилой святой Бируте). Сомневаюсь, сохранилась ли она до настоящего времени[9], но Гора Бируте стоит наверняка, словно памятник тех времен, что минули вместе с людьми, столь же несчастными, как и мы.

Так исполнилось проклятие Горного Старца. Ибо крестоносцы владели еще двумя сребрениками из двадцати семи, за которые иудейские священники купили Поле Крови – Великий Магистр Ордена всегда хранил их в специальном ларце, потому-то их не отослали на корабле. С их помощью крестоносцы могли бы создать второе розовое сокровище, но они об этом не знали, а тратить их на подкуп двух людей было глупостью. Их передавали из поколения в поколение, ожидая таких двух, благодаря которым они могли бы вновь обрести весь пурпурный Сезам. И таким вот образом, после многих лет, эти два сребреника попали в руки прусских королей, но это уже другая история (я расскажу ее во вступлении к тому II).

В чьи руки попало пурпурное серебро сразу же после убийства Ульриха фон Книпроде – этого я так и не узнал. Одно только точно: серебро осталось в Жмуди, быть может, в Паланге, на склоне горы (там его закопал Кейстут), которую уже при христианстве назвали горой святой Бируте (геологически эта гора принадлежит Тельшевским горам).

А во времена Батория пурпурным сокровищем распоряжались уже русины. Король о том знал. Заметка доктора Ди о втором, вечернем сеансе от 24 мая 1585 года кончается утверждением, что монарх снова был разочарован, и что последующий сеанс состоится на следующий день, то есть 25 мая. Вот только запись того сеанса не сохранилась (или же никогда и не была кому-либо открыта) – возможно, что она сгорела в 1666 году во время Великого Пожара Лондона, когда огонь поглотил часть заметок Джона Ди. Но возможны и другие варианты.

Во время третьего сеанса Келли должен был увидеть нечто такое, что стало чрезвычайно угрожающим для владельцев пурпурных сребреников – возможно, то была топография места, в котором держали сокровище. Дело было настолько существенным, что как раз в этот момент король готовился к большому, решающему походу против русских, имея поддержку папы римского и западных держав. Шандор Кишш тут же был послан с группой "коммандос" на Жмудь за пурпурным серебром. Только все закончилось ничем, поскольку Баторий, совершенно неожиданно, будто бы после прикосновения волшебной палочки, скончался – в Гродно, в 1586 году (некоторые историки предполагают, что его отравили придворные врачи). Пурпурное серебро обладало даром делать весьма "неожиданными" уходы некоторых смертных с нашей юдоли. Если же говорить про Кишша, то он и его люди пропали в жмудских пущах – они никогда уже не вернулись, никто никогда уже не обнаружил их тел.

После исчезновения со сцены Батория и Кишша (причем, не прошло и года после неполомицких сеансов!), стражи пурпурных сребреников вспомнили, что живет еще человек, который в любой момент может навести кого-нибудь чужого на след, ибо он обладает даром ясновидящего – Эдвард Келли. И с этого момента Келли уже был живым трупом, смерть начала его разыскивать. На него осуществлялись многочисленные покушения, из которых он выходил целым только лишь благодаря своим сверхъестественным способностям. Только подобного рода игра не могла продолжаться вечно – в 1595 году Эдвард Келли погиб в странных обстоятельствах в Праге" (Бугай).

Здесь следует пояснить еще одну вещь. Я упоминал, что Баторий, расспрашивая в Литве о пурпурном серебре, услышал легенду о "серебре Убуртиса". Содержание этой легенды известно, поскольку в свое время ее записал ксендз Людовик Адам Юцевич в "Воспоминаниях о Жмуди". Эта байка рассказывает о немецком рыцаре, который превратился в дьявола-душителя, когда жмудины сожгли его живьем (так может, речь шла об Ульрихе фон Книроде?), и о русском крестьянине Убуртусе, который пришел на Жмудь и дьявола победил, добыв его сокровищницу, укрытую в горе Джуга (Юцевич назвал эту легенду "Мудрый Убуртис и дьявол"). Весьма любопытным является предположительный источник легенды об Убуртисе. Так вот, один из сотников смоленского полка, что был вспомогательным для польско-литовской армии под Грюнвальдом, звался Убуртянец или же Убуртинов (в немецких источниках: Uburtinus). Именно эта сотня русинов на обратном пути на родину отсоединилась от своего полка и пошла кружным путем, через Жмудь.

Вся последующая часть истории пурпурного серебра содержится в рамках длившегося несколько столетий поединка между Великим Княжеством Московским, с течением времени превратившимся в Российскую Империю, и Польшей – поединка, в котором Польша, сама не зная о том, обречена была на поражение и уничтожение. Тот, кто начал бы читать "Молчаливых псов" с предыдущего предложения, спросил бы сразу: почему это Польша в XVI и XVII столетиях – гигантская держава, растянувшаяся между Балтикой и Черным морем на севере и юге, между Одером и Днепром на западе и востоке, заранее была обречена на поражение и уничтожение? Ответ не заключается исключительно в пурпурном серебре, хотя оно оказало весьма полезным, а под конец – и решающим инструментом этого поражения.

Начнем с того, что в России империалистическую кровожадность повелителей поддерживал распространенный во всем обществе культ тех же повелителей, в то время, как в Польше из поколения в поколение привилегированные классы, магнаты и шляхта, силой понижали ранг и рамки власти монархов, приведя ее, в конце концов, до комического уровня. Польша сделалась курьезно страной Европы – у нее единственной не было сильной регулярной армии (ее заменяло шляхетское ополчение, которое становилось в ряды, если того желало, и не становилось – если не желало), и она не знала сильной, абсолютистской, королевской власти, способной вести осмысленную внешнюю и внутреннюю политику. Отсутствие такой власти было не только результатом моральной нищеты и глупости обладателей голубых кровей, но еще и их продажности; "молчаливые псы" изнутри и втихую, неумолимым терпением разлагали народ и его правительство, как бактерии разлагают больную плоть. Действовать тем же оружием в отношении противника было нельзя в свяхи с другим существенным недостатком – отсутствием в Польше пурпурного серебра, которое Россия берегла, словно зеницу ока, и которым весьма разумно пользовалась.

Баторий был сильным правителем, и "молчащие псы" не могли придержать его эффективно, как только устроив ему "неожиданную" кончину. Русский историк Карамзин писал: "Король этот, один из величайших монархов на свете и самый страшный неприятель России, кончиной своей доставил много радости Москве". Потом был еще один шанс, уже последний столь крупный – в XVII столетии.

В 1610 году главнокомандующий польских войск, гетман Станислав Жулкевский, разнес на клочки русскую армию в битве под Клушиным, занял Москву, склонил русских бояр к избранию царем польского королевича Владислава IV и начал готовить польско-русскую унию. Все шло, как по маслу, русская аристократия в большинстве поддерживала поляка. И если бы все это удалось, сегодня Польша доходила бы до Камчатки, разговаривала бы со США как равный с равным, а может даже, как и более равный. А не удалось дело потому, что папаша, польский король Зигмунд III, сделал все, чтобы… отодвинуть сына от царского престола! Боярин – хранитель сокровища, человек, имени которого мы не знаем, и который действовал в сговоре с двуличным (на первый взгляд способствующим Польше) московским патриархом Филаретом – вскрыл на Жмуди тайник со сребрениками, и новорожденные "молчащие псы" из окружения Зигмунда стали подстрекать отца против сына. Зигмунд III потребовал царского трона для себя лично, а от русских, чтобы те оптом перешли в католичество, что было нонсенсом, и что, естественно же, возмутило православный народ. В результате всей той польской свары царем стал… сын Филарета, Михаил, тем самым учредив династию Романовых. Миру известно мало случаев, когда из рук выпускают столь грандиозный шанс.

Последствия разногласий, возникших по причине пурпурного серебра и раздирающих Польшу изнутри, проникновенно заметил придворный проповедник Зигмунда III, Петр Скарга. В проповеди "О домашнем несогласии" он с опережением на несколько сотен лет и с громадной точностью пророчествовал упадок и последующую неволю Польши:

"Придет посторонний неприятель, вцепившись в вашу смуту, и станет говорить: "Разделено сердце их, теперь погибнут", и не омешкает посвятить своего времени для своей мягкой, но для вас – злой тирании. Ждет того тот, который вам зла желает, и говорить станет: "Ну, ну, сейчас пожрем мы их, поскользнулась нога их, и никто отнять у нас их не может". И несогласие это приведет на вас неволю, в которой все свободы ваши утонут и в смех обратятся; и станет так, как говорил Пророк: "сделается слуга равным с господином, рабыня равной с хозяйкой своей, и священник – с народом, и богатый – с бедным, и тот, кто купил имение – равен с тем, что его продал". Ибо все, с домами и здоровьем своим в неприятельские руки попадать станут, подчиненные тем, кто их ненавидят. Земли княжества крупные, которые с Короной соединились и в единое тело с ней срослись, отпадут, и разрыв этот вынужден из-за раздора вашего (…). И станете вы, будто вдова осиротевшая, вы, что другими народами правили. И станете на посмешище и оскорбления неприятелям своим (…). Станете служить врагам своим, как Святое Писание грозит: "в голоде и жажде, в обнажении и недостатке всяческом. И наденут ярмо железное на выи ваши"…".

Автор этих пророческих слов умер в том же самом 1612 году, в котором поляки угробили возможность объединения в единое целое Короны, Литвы и Руси под польским скипетром. И с этого момента начинается спуск к уничтожению. Польша съеживается и делается ничтожной, а рядом вырастает могучая, современная Россия.

Эту новую Россию начал выстраивать царь Петр Великий, а сокровищем его сокровищницы в "процессе грубого проникновения российских интересов в организм Речи Посполитой, цель которого заключалась в порабощении ее государственных сил" (Юзеф Фельдман) было спрятанное в Жмуди "серебро Убуртиса". А как еще можно было бы объяснить, что в Польше, начиная с XVII века, поколение за поколением магнатов и целые генерации шляхты позволяли продать свои души Петербургу, и, устами провозглашая "любовь к отчизне", делали все, чтобы отчизну эту ослабить и отправить в неволю. Пока "молчащие псы" набирались из пешек, все это не было таким уже угрожающим. Но с тех пор, как ними стали князья, принимающие решения о судьбах страны – все уже было предрешено. Уже при короле Августе II "царь Петр подкапывался под его трон с помощью своих приспешников, к числу которых теперь принадлежали наиболее важные сановники Речи Посполитой" (Фельдман). Мицкевич так говорил об этом: "Петр Великий организовал громадную разрушительную машину, начиная против Польши эту войну подстрекательств и подкупов, что стала прелюдией к насилиям его последователей (…). В одном можно не сомневаться, что российский кабинет всегда шел этим путем".

Решающий удар России наступил в момент смерти Августа III. Именно тогда царица Екатерина II Великая посадила на польском троне своего бывшего любовника, Станислава Августа Понятовского (1764). Одновременно Петербург поднял гигантское наступление коррупции, подкупая польскую шляхту (в основном, депутатов сейма) и магнатов золотом; ну а наиболее важных сановников, тех,у кого имелось решающее влияние на короля и судьбы народа – пурпурным серебром.

Через сто лет, в 1866 году, великий польский художник, Ян Матейко, представил трагедию Польши XVIII века символической картиной "Рейтан", изображая на этом холсте сейм и главных изменников. Это возбудило гнев внуков тех "молчащих псов". Один из аристократов, выдавая себя, в соответствии со всеми правилами поведения этих серебряных тварей, за оскорбленного патриота, рявкнул:

- Отослать это в Петербург, там купят!

Матейко прищурил свои честные глаза и презрительно процедил:

- Купили живых, могли бы купить и нарисованных!

Теперь же нарисую и продам их я. Разверну перед вами сагу об измене и о борьбе с изменой; борьбе, кульминационным моментом в моем рассказе станет величайшая из экспедиций, которую когда-либо отчаявшиеся самоубийцы предприняли с целью обнаружения и уничтожения сокровищницы с пурпурным серебром. К этому рассказу я готовился в течение многих лет, собирая материалы и выслеживая те сюжеты, которые не были полностью ясными. Поначалу для меня ясным было только лишь одно: я обязан написать это, для себя и для вас, ибо пришел к тому самому выводу, который сформулировал американский писатель Эдгар Лоренс Доктороу в интервью для "Санди Ревью":

"Я пришел к выводу, что если и есть нечто, что всех нас объединяет, то это наша собственная история (…) и это дело слишком серьезное, чтобы можно было оставить его политикам и историкам".

Я прошу отложить эту книгу всех тех, кто не любит истории, кто погружается исключительно в современности. "Когда мы говорим "история", то инстинктивно думаем о прошлом; и это ошибка, поскольку история представляет собой помост, соединяющий прошлое с настоящим, и в то же самое время определяет направление, направленное в будущее". Приведенное выше предложение, взятое из работы превосходного историка Алана Невинса "Gateway to History", как нельзя более лучше соответствует "Молчащим псам". И еще Р. Д. Коллинвуд, который написал в "The Idea of History":

"Всяческая история является современной историей: не в бытовом значении данного слова, когда современна история означает описание событий относительно недавнего прошлого, но в точном смысле – осознания наших действий в ходе их совершения. Тогда история является знанием о самом себе живого разума".

И речь как раз идет об этом сознании и знании о себе, ибо "человек, лишенный исторической памяти, не приготовлен к трудностям сегодняшней жизни" (Чингиз Айтматов).

Главными героями данного рассказа станут личности польской и русской национальности, а так же представители венгерского семейства Кишшев, потомки ротмистра Шандора Кишша, того королевского "desperado" для специальных поручений, которого Баторий привез из Венгрии на берега Вислы, и семья которого здесь уже и осталась. Все мужские представители рода Кишшей были обременены заданием, которое им поручил исполнить ротмистр Шандор, но сменялись поколения, а задание все так же оставалось неисполненным. Когда в 1765 году умер 68-летний Ференц Кишш, на поле боя оставались еще: его сын, 35-летний Имре Кишш, авантюрист, ищущий счастья в самой далекой Азии, и внук, 15-летний Золтан Кишш, сирота с рождения, поскольку мать его скончалась родами. Ференц Кишш на смертном ложе передал сыну сведения, собранные предыдущими поколениями Кишшей, и взял от него клятву, после чего спокойно уснул. С этого момента Имре Кишш должен был сам заняться своим сыном, поскольку на свете они остались абсолютно сами – последние из Кишшей.

Однажды летним утром, продав семейную деревню в Малопольше и все, что только можно было продать, три человека отправились в Варшаву: Имре, Золтан и их слуга Станько. Станько радовался, поскольку мог, наконец, сбежать от беременной Марины, дочери кузнеца. Золтан тоже радовался про себя, так как, наконец, мог увидеть что-то помимо дедова имения. Ну а Имре был пропитан горячкой пурпурного серебра, отыскать которое его обязывали три вещи: семейная традиция, клятва и любовь к невозможным вещам.

ГЛАВА 1

"A LA MORT"

Я всхожу на башню и вниз гляжу со стены:

Над долиной, над вязами, над рекой, словно снег,

Белые клочья тумана, и свет луны

Кажется не зыбким сиянием, а чем-то вовек

Неизменным — как меч с заговоренным клинком.

Ветер, дунув, сметает туманную шелуху.

Странные грезы завладевают умом,

Страшные образы возникаю в мозгу.

(Уильям Батлер Йейтс "Башня, перевод Григория Кружкова)

Все, что я сейчас расскажу, я увидел с Башни Птиц, что стоит неподалеку от города, словно забытый страж разрушенного дворца. Ее стройный силуэт из черных, поседевших камней, высится с севера над горизонтом, а ветер, непрестанно дующий с востока, тихо шелестя, обдувает ковры трав и врывается в ноздри, принося запах далеких пространств и какое-то рвущее душу беспокойство. Осенью он срывает листья с деревьев, оставляя мрачные скелеты. Пустоши, растягивающиеся между башней и городом, делаются тогда похожими на сожженную землю. Бесплодные залежи и бурое небо, будто во сне.

До меня в башне проживал безымянный старик, о котором хорошо говорили только птицы, потому что он их кормил и умел3с ними разговаривать. То был уже последний отшельник, понимающий животных в цивилизации, что существует и до настоящего времени, и в которой первым инстинктом человека, к которому приближается животное – это схватить или ударить. Человек вечно оставался глухим к дружбе, сигнализируемой другими созданиями, он игнорировал всяческие знаки понимания и сигналы тактичных приглашений, пока это недружелюбие создало между ним и животными непреодолимый разрыв. Осталось сожительство со вшами, гнидами, клопами и тараканами, ну и традиционное алиби в форме плененных птиц, избиваемых плетью лошадей, скота и домашних собак, но уже тогда, в первых годах станиславовской эпохи, в моду начали входить все менее разумные породы собак, словно бы человек желал избавиться от комплексов, что рождаются тогда, когда хозяин до неприличия глупее своего четвероного питомца.

Всякое появление старика на вершине башни вызывало огромную суматоху среди птиц. Они слетались отовсюду верещащими оравами и обседали его полукругом, завистливо поглядывая на фаворитов, которым можно было садиться на рукавах, плечах и даже на волосах. Птичник нашептывал им что-то на каком-то странном языке, некоторых пернатых звал по имени и всех ругал, когда птицы толпились и толкались друг с другом. Наибольшей дружбой он дарил птиц, сбежавших из городских клеток. Там (в городе) они получали полное содержание, за что, однако, нельзя было купить их сердца, а когда им удавалось сбежать, благодаря невниманию служанки или непослушанию ребенка, птицы сразу же становились очень дикими, недоверчивыми и беспокойными. Такие птицы знали, что к человеку нельзя приближаться под страхом смерти. Вот только птичник был волшебником, и он умел склонять их на свою сторону.

Когда отшельник заканчивал свою речь и выслушивал, что собирались ему сказать птицы, он крошил хлеб, сердясь при виде драк за кусочки – при этом он приказывал, чтобы гости кормились поочередно, по одному. Потом птицы улетали, а старик погружался в тишину, глядя в небо, наполненное Богом. Он чувствовал, что от этого своего наблюдения становится лучшим и более умным, и знает он гораздо больше, чем в день, образ которого никогда не переставал его преследовать. Тогда он был молод и изнасиловал девушку, грубо сломив ее сопротивление, когда же кончил, она прижалась к нему своей покрытой слезами щекой. Он тогда бросил ее, и теперь не может себе этого простить. Она видела его, как он сидел на башне и сосредоточенно в гаснущее пламя собственной жизни, которое потратил понапрасну, хотя мог стать исключением и обмануть дьявола. Я попрощался с ним в отчаянном вое тысяч птиц, когда выбрал смерть.

Вокруг башни разворачивается великая фантастика ночи с ее звездами, а далекие голоса собак, воющих на Луну, призывают влюбленных и во мраке подыгрывают тайной любви. Потом приходит день, солнце выгорает в своем путешествии, и когда оно, все окровавленное, прощается с миром, появляюсь я. Вдыхаю окружающий меня воздух вместе с постепенно темнеющим вечером со вкусом липкого, пьянящего напитка; тяжелые ароматы кустов, выделения краснеющих древесных стволов и запахи, прилетающие в дуновениях со стороны реки Вислы. Отсюда, с вершины, я вижу все, словно бы я был Келли, вглядывающимся в волшебные зеркала и черпающим из них всю истину. Делать это нелегко, но каждый может войти в Башню Птиц, вскарабкаться по крутым ступеням на самый высокий этаж, на отмытую дождями платформу, которую окружают зубцы с бойницами и попробовать. Достаточно иметь призвание к колдовству, к вызыванию духов из перстней мавров и ламп, а так же силу заклинать реальность двадцатью четырьмя зигзагами алфавита. Тогда все делается открытым, до самых отдаленных границ мира и страны, о которой я хочу вам рассказать.

Я вижу все это очень четко: все выглядело совершенно по-другому. Корона и Литва уже несколько столетий объединенные в одно государство, тогда были гораздо большими, ведь механического двигателя никто не знал. Небо и реки были гораздо чище, земля наполнена лесами, ночи были более романтичными, да и звезд было больше, но сколько же их упало вниз с того времени. По дорогам без конца и края плыли цыганские повозки, цветастые, будто сказки. У рыб было больше свободы, животные чувствовали себя более безопасными, только лишь люди были такими же – жестокими и слепыми. Наверняка, жизнь была точно такой же гнусной и наполненной прелестями, а за мечтания ты платил такую же цену, но вот часы тикали медленнее и оставляли тебе время на более мучительную тоску. Из воздуха в легкие врывалась пыльца необычных кошмаров, вылепленных из теней воскрешенной Винкельманном античности и агонии Священной Инквизиции, сюда же следовало прибавить немножко Гомера и Торквемады, саксонского фарфора и порнографии французских мастеров рококо, шумихи карнавалов, залитых ливнем фейерверков, и блеска коронаций в пышности, родом с золотых галеонов. Мир застыл на склоне великого дня минувших столетий и ожидал нового дня революции, машин и фабричной смазки. Если вам хотелось впитать последнюю капельку средневековья, щепотку ренессанса, горстку контрреформации, понюшку жизнерадостности барокко и охапку обманчивой иллюзии просвещения – это было самое идеальное время.

С вершины башни видно каждое селение, каждое имение и каждый город, а лучше всего – Варшаву, во всем ее величии, на первый взгляд совершенно похожую на другие столичные города, в которых на каждом шагу встречаешь красавиц, каждую всего лишь раз, как один-единственный случай, но каждая овладевает тобой, проходя мимо, и в этом заключается колдовство этого заносчивого мира больших господ. Рано утром каменные дома и дворцы незаметно стареют, а жизнь тащится настолько сонно, что даже святые в глубоких нишах костела при кладбище мечтают о чем-то, пускай даже гадком и несвежем, что могло бы разодрать эту посеревшую простынку. Только в полдень город просыпается словно похмельная невеста, потягивается и начинает работать выстраиваемое с момента коронации Станислава Августа реноме съезжего дома всей Польши и Европы. По мере ухода времени, под конец дня раскручивается карусель балов-маскарадов, пикников, званых обедов, выездов, балов, ансамблей, "вечеров", театров, шулерских малин, танцев, концертов, флиртов и чудесных интриг. Мир походит на громкую свадьбу, на которой все пользуются испорченностью отдающейся гостям невесты.

Правда – ни в одном ином городе того времени, за исключением, разве что, Неаполя и Петербурга, не соседствовали друг с другом столь непосредственно, самая изысканная роскошь и самая чудовищная нищета (трупы бедняков валялись на улицах так долго, пока их не убирали, за счет милостыни прохожих, самая бедная из бедных погребальная каста), только нищета является чем-то мало привлекательным, чтобы мы могли заниматься ею в этой книге. Давайте-ка вернемся к более забавным вещам.

Иностранцам, приезжающим в Варшаву в средине 60-х годов XVIII века, импонировала восхитительная свобода хозяев, наполненная доверенным, легким тоном, столь отличная от немецкой несгибаемости, итальянской скупости, французской пустоты и английской напыщенности, пропитанная сарматским темпераментом в забаве и ссоре, пониманием в напитках, богатством столов, гнущихся под самой богатой столовой посудой, умением танцоров и любовной сноровкой изысканных дам, не стесняемых какими-либо побочными склонностями при пересечении границ флирта. Достаточно сказать, что в ходе варшавского сезона семейной жизни просто не существовало; муж и жена проживали отдельно, не зная друг о друге, они встречались совершенно случайно на балах или в театре, ну а карнавал представлял собой истинный мораторий приличной жизни, он был отсрочкой вплоть до самого поста всяческих запретов, за исключением сексуального насилия и убийства. Париж сходил с ума от зависти[10].

Сегодня уже можно спокойно глядеть на те времена, и тогда можно отметить в эпохе упадка польского общества множество приятных сторон. Это был бы истинный рай, если бы не чрезвычайное размножение и распространение венерических заболеваний, называемых "варшавскими", скрупулезную статистику которых вел тогдашний знаменитый врач, доктор Фонтен, но разве мог бы удержать европейское первенство город, совершенно их лишенный? "Соотношение сифилиса к остальным заболеваниям составляет 6:10 – столь сильно распространено это повсюду царящее зло. Нет ни сословия, ни возраста, которые не были бы охвачены этой болезнью. На сотню рекрутов в Варшаве приходится восемьдесят с венерическими заболеваниями", - пишет посещающий сарматскую столицу Й. Кауш ("Nachrichten über Polen").

Станиславовская Варшава была знаменита и рекордным количеством пяти категорий проституток, начиная с дорогостоящих кокоток-содержанок (итальянок, француженок и немок, гораздо реже – полек), о которых шведский путешественник ностальгически писал, что они "даже мертвого могли бы вернуть к мужским занятиям своими губами". Их можно было видеть в роскошных экипажах в городе или на бал-маскарадах в Радзивилловском дворце, где сенсациями дня были выходки, заключающиеся в том, чтобы отбить мужчин от содержанок дамами из света. Потом шли девки, имевшие собственное жилье и изображавшие из себя замужних женщин или вдов, с целью повышения за счет этого цены. Потом шли падшие женщины, снимающие комнаты в домах горожан. И так дале, вплоть до сточной канавы. В это весьма сложно поверить, но нигде более не проживало столько безносых, ну а мужчины публично хвалились принимаемыми лекарствами. Вплоть до 1793 года, то есть до самой банковской и политической катастрофы, это сборище всяческих непристойностей ужасно привлекало европейских паразитов обоего пола (всяческих подозрительных графов, баронов и баронесс, художников, фокусников, шулеров, алхимиков, целителей и масонов, певиц, субреток et consortes), стремящихся в Варшаву и здесь погружающихся в надвислянское apres nous la deluge (после нас хоть потоп). Одним из первых в этом плане, в 1765 году, был знаменитый Джакомо Казанова, большой знаток женщин, который никогда не делил их на дам и проституток, впрочем, автор максимы для всех эпох: "В наши счастливые времена вовсе не нужны продажные девицы, раз мы встречаем столько подчинения у приличных женщин".

Чего искал в Варшаве этот "Человек Европы", сам называющий себя шевалье де Сенгальт, вольный каменщик, bon-viveur, эрудит, философ, шулер, поэт, историк, переводчик, мемуарист, математик, алхимик, шпион, дипломат, предприниматель и беглец из "свинцовых камер" венецианского Дворца Дожей. Развлечений? Вполне возможно, так как Париж ему уже приелся, в Венеции было полно шпионов инквизиции, Лондон был нафарширован пуританами, Рим – кредиторами, ну а Берлин представлял собой "прусские казармы", которых невозможно было выдержать. Казанову манила Вена, но и над голубым Дунаем трудно было выдержать с тех пор, как императрица Мария-Терезия внедрила в своем государстве так называемые "Комиссии по чистоте", совершенно исключающие достойную забаву вдвоем. Монархиня пришла к выводу, что наихудшим из проступков является внебрачная чувственная любовь, что следовало из глубоких мыслей императрицы на тему множества грехов. Она считала, будто бы гордыню трудно отличить от достойной похвалы степенности; скупость, вообще-то, является гадким недостатком, но попытка ее искоренения нанесла бы удар экономии; обжорство само себя наказывает несварением, так же как лень – скукой, ну а зависть невозможно поймать на горячем. Оставалась только несчастная чувственность, и вот ее следовало искоренить. В подобной ситуации Джакомо, чемпион континента по соблазнению монашек, должен был высмотреть для себя какую-то другую метрополию. В том, что он выбрал Варшаву, нет ничего удивительного; гораздо более любопытно то, что в нее он добрался через Петербург, где переговорил с эмиссаром начальника германских розенкрейцеров, доктором медицины Шляйссом фон Лёвенфельдом.

Впоследствии Казанова утверждал, что его мечтой было стать секретарем польского короля, и что он делал все, чтобы принять эту должность ради того блеска, который она приносит с собой. Тут он лгал. И делал это чуть ли не в каждом предложении своих мемуаров, в том числе и в том месте, где мы читаем, что "избегал любовных интрижек и карт, работая для короля с надеждой стать его тайным секретарем". Но уже через три месяца кредиторы обложили его, словно свора собак – кабана, ведь он попал в страну, в которой азартные игры были не только безумием, но и профессией.

Уже при предыдущем правлении эпидемия азартных игр распространяла опустошение ("В карточных играх таяли наиболее громадные магнатские состояния; в одну ночь проигрывали по полмиллиона золотых", - писал Казимеж Конарский в "Варшаве времен Саксов"), но только лишь при Станиславе Августе Варшава увидела, что такое настоящий азарт Мнение путешествовавшего тгда по Польше англичанина Н. У. Врекселла не оставляет ни малейших сомнений: "Ни в какой из европейских стран страсть к карточной игре не достигает столь губительных высот, равно как и не приводит к столь фатальным последствиям". Тогдашний хроникер, Енджей Китович, сообщает: "Крупных господ охватил какой-то безумный гонор проигрывать в карты по несколько, а то и по полтора десятка тысяч червонцев. Кто не разбирался в картах, кто не мог похвалиться, что на публике в Варшаве не проиграл или не выиграл в карты тысячу-другую и имел для того средства, считался скупцом и грубым человеком".

Казанова был опытен в шулерстве, только он никак не мог предположить, что на берегах Вислы встретит гораздо лучших, чем он сам. Китович упоминал в своей книге о том, что "великий коронный подскарбий, Адам Понинский, щулер по профессии, стоял во главе конгрегации мошенников и командовал шулерскими бандами". Но это было уже позднее, в конце 70=х годов. В тот момент, когда Джакомо Казанова прибыл в Варшаву, вождем этого тайного сообщества был его земляк, двадцатисемилетний шулер из Милана, Карло Алессандро Томатис, которого король в первый же год своего правления (1764) назначил "начальником спектаклей", то есть директором первого в Варшаве публичного театра, а во второй (1765) сделал итальянца своим камергером и дал титул графа де Валери. Интимная близость короля и мошенника (можно понимать это и наоборот, ибо Томатис был королем картежников, а Понятовский – политическим шулером) родилась в Петербурге, где оба получили приманку для своей деятельности. Новоиспеченный граф открыл свой театр в старом театральном здании на улице Крулевской (в Саксонском Саду) в 1765 году, относясь к нему, как к источнику доходов, но мало заботясь о репертуаре. Правда, наибольшие доходы он получал от шулерской деятельности, развитой в промышленных масштабах. "К ней он умело приспособил весь свой стиль жизни. В карты играл целыми ночами…" (Вацлав Токарж).

Именно с этим человеком, который сыграет важную роль в драме пурпурного серебра, столкнулся в Варшаве шевалье де Сенгальт. Поначалу последнего обыграли в "Квиндичи" (Пятнадцать – (ит.)) и в "Макао". Очутившись на мели, Казанова воспользовался первым же случаем, чтобы обратиться за вспомоществованием к королю (он был с ним в хороших отношениях, благодаря рекомендательным письмам, которые привез с собой в Польшу). Случай представился во время обеда у королевской любовницы, пани Шмидт. В какой-то момент шевалье воспользовался знанием правил элегантных собраний и провозгласил "философическую" сентенцию из Горация:

- Нищий, который не навязывается к монарху, получит больше, чем настырный проситель.

На следующий день, во время мессы, ему незаметно передали рулон с двумя сотнями дукатов ("Только поблагодари Горация", - сказал Понятовский), и Казанова дал концертный показ игры в "Ландскнехта", игры, прозванной адским именем "Дьявольская", уголовно преследуемой во Франции уже во времена Людовика XIII. До него не дошло, что люди Томатиса позволили ему выиграть, ибо такой получили приказ; Томатис и те, которые отдавали приказы уже ему, рассчитывали на то, что Казанова, выиграв состояние в карты, Польшу покинет. Но так не случилось - шевалье приехал сюда не только лишь за золотом и потому не намеревался говорить "пас".

В этот момент он сделался крепким орешком, так как его нельзя было попросту убить. Защищала его не сколько королевская протекция, на которую можно было бы махнуть рукой, сколько международная слава и факт, что уже в Гааге он выступал в качестве посла французского военного министра и сразу же военно-морского флота, герцога де Шуазеля, так что и сейчас мог быть агентом державного кормчего западной Европы. Поначалу даже считалось, что это имеет какую-т связь с попытками Понятовского установить сотрудничество с Францией, но весьма скоро оказалось, что Казанова играет другую, гораздо более опасную игру. Задача исключения его из этой игры была возложена на Томатиса, а его оружием были карты.

В последний день января 1766 года оба господина встретились на костюмированном балу во Дворце Коссовских. Это был великолепный дом, вечно наполненный слугами, музыкантами и гостями, профессиональных картежников среди которых имелся целый легион. В тот день сливки общества Варшавы, с участием всех зарубежных послов, их любовниц, а так же самого короля, развлекались от души до самого рассвета, и не только лишь танцами. Но как раз во время танцев случился небольшой инцидент, отмеченный немногими, но для нас настолько существенный, что мы никак не можем пропустить его. После окончания менуэта Томатис шепнул несколько слов придворному кассиру, Генрику Бастиану, который передал эти слова в ухо приятелю монарха, Ксаверию Браницкому. Тот незамедлительно отыскал Казанову и с вызовом произнес:

- Шевалье, вы смеялись, когда я танцевал!

Джакомо, которого застали врасплох, удивленно глянул на него и ответил:

- Синьор генерал, я смеюсь настолько часто, что если бы желал танцевать лишь тогда, когда не смеюсь, мне пришлось бы танцевать исключительно на похоронах своих друзей.

- Шевалье, либо вы передо мной немедленно извинитесь, либо завтра я станцую на ваших похоронах! – предупредил его Браницкий. – Даже если я танцую неважно, дерусь хорошо!

- В этом случае вам совет: всегда сражайтесь, но никогда не танцуйте! – посоветовал ему рассерженный Казанова.

В этот момент к ним подошел король и прервал ссору:

- Господа, я запрещаю вам ссориться! Клянусь, что за дуэль посажу обоих в маршальскую башню на хлеб и на воду до самого конца карнавала!