Молчащие псы

Его раздражал этот фальшивый англичанин, любимчик Рыбака, каждым своим наглым словом и взглядом. Но он знал, что Вильчиньский – это один из тех немногих типов, которые способны быть крутыми даже без пистолета, нацеленного ими кому-то в живот. А поскольку и сам принадлежал к той же расе...

Ворон:

"Болезнь для него была чем-то чего он не мог выблевать

Разматывая мир словно клубок шерсти

Он обнаружил конец привязанный к собственному пальцу.

Он решил умереть, но,

Войдя в засаду

Постоянно входил он в свое тело.

Так где же тот, кто мною управляет?..."

(Тед Хьюгз "Ворон болеет")

Роберт Грейвз в "Греческих мифах" сообщает (миф о Корониде и Аполлоне), что вороны когда-то были белыми, а почернели по причине неверной женщины.

Из письма Ван Гога брату Тео (25 ноября 1877 года): "Уча историю древнего Рима, я прочитал, что если ворон или орел садился кому-нибудь на голову, такое считали знамением или благословением небес. Хорошо знать древнюю историю".

Воистину хорошо. На мою голову сел венгерский ворон, что является орлом над орлами.

"Ибо вещую птицу увидал я,

с востока солнца – ворона, до того еще

как не пропал тот в испарениях болотных...".

(Гораций, "Кармина", книга 3, XXVII)

Среди венгров ходило предание, будто бы Кишши после смерти превращаются в воронов (как в Польше Гербурты – в орлов).

"неведомые голоса молча нас окружают,

слышите их?

низко парит невидимый ворон,

замечаете его".

(Ганс Арп, "***").

ТОМ ТРЕТИЙ

СЕРЕБРЯНОЕ РУНО

" Выливаю отраву на мир, и, не больше,Пусть едка моя горькая жгучая речь,Это слёзы и кровь несгибаемой Польши, –Чтоб оковы разъесть, ваши цепи рассечь!

Кто ж завоет из вас, как последняя шавка,Заскулит, словно пёс, что к битью терпелив,Да и в пору ему – поводок и удавка,Только может куснуть, про добро позабыв.".

(Адам Мицкевич "Приятелям москалям и русским друзьям",

Перевод Валерий Спиридонов)

СОДЕРЖАНИЕ ТРЕТЬЕГО ТОМА – ПУНКТИРНО:

- Весна 1768 года. Кишш, Вильчиньский, Грабковский, их подчиненные и приятели сражаются против москалей в отрядах конфедератов.

- Репнин, после первых любовных сближений с Изабеллой Чарторыйской, совершенно теряет голову по ней и халатно относится к своим обязанностям.

- Июнь 1768 года. Подзуженное православным духовенством (по приказу Петербурга, желающего ослабить участников Барской конфедерации), украинское крестьянство начинает резню польской шляхты на Кресах. Кульминацией становится знаменитая резня в Умани (18-20 июня, 20 тысяч вырезанных самым жестоким образом). Ксендз Парис, который как раз находится в Умани, чудом, один из немногих, переживает гекатомбу.

- Чарторыйские продолжают рьяно сопротивляться России, требуя отмены раболепных постановлений сейма. Разъяренная царица требует их наказать (в числе всего прочего, секвестировать их имущество), но посол совершает шокирующее всех сальто-мортале: безумно влюбленный в Изабеллу Чарторыйскую, он торпедирует все нацеленные в бунтовщиков приказы Петербурга. За эту вольность 10 апреля 1769 года его снимают с должности.

- В ходе партизанских действий своего отряда Имре Кишш встречает того самого цыгана, которого раз уже встречал в молодости и тогда (см. главу 4 первого тома) старая цыганка наворожила ему, что если они вновь встретятся, то не расстанутся уже до смерти.

- Рыбак, один из "серых кардиналов" верхушки Барской Конфедерации, организует поход в Жмудь (1772) с целью выкрасть у русских сокровищницы с пурпурным серебром. Командиром группы искателей становится Кишш, его заместителем – старший Вильчиньский. Участие в походе принимают, среди прчих, Грабковский, Парис, Туркулл, цыган и Дамиан Вильчиньский. Рыбак с ними не выступает.

- В нешвеже искатели розовых сребреников узнают про первый раздел Польши. Нарастает конфликт между Александром Вильчиньским и Кишшем, в результате оба Вильчиньских отказываются участвовать в экспедиции, а младший, Дамиан, отсылает изменнический рапорт своим российским работодателям. Русские выпускают за поляками специальную группу.

- Через сказочный мир Жмуди наши герои, у которых преследователи топчутся по пятам, путешествуют тридцать с лишним лет, переживая различные приключения, избегая засад и ловушек, встречая чудеса "не от мира сего" (заколдованные болот, озера и боры, дьявольские замки, легендарных созданий, духов и призраков) – и не стареют, ибо они идут верной, "срединной дорогой", известия о которой добыл дядя Имре, Арпад (см. главу 4 первого тома). Поэтому в данной фазе роман обретает надреалистическую форму, близкую к жанру "фэнтези".

- На сюрреалистичном фоне описаний (всего, от природы до последующих событий) единственным реалистичным элементом остаются все более частые мировоззренческие споры между Грабковским и ксёндзом Парисом.

- В 1792 году из круга участников похода выбывает тяжело раненый Туркулл.

- У врат к пурпурному Сезаму русские атакуют группу искателей, часть из них убивают, а других исключают в ходе кровавой погони. В Варшаву в 1805 году живым добирается только Имре Кишш, когда уже свершились все три раздела Польши, и ее, как таковой, на картах не существует.

- Кишш начинает подозревать Рыбака (перед ним его предостерегла ведьма-ворожея в Жмуди), он начинает личное следствие. В 1806 году в Галиции он отыскивает Вильчиньского ("Алекса"). Оба уверяются в том, кем является Рыбак, какую роль играл он в Польше.

Рыбак был прусским агентом, делающим все возможное, чтобы углубить противоречия между Польшей и Россией; он помогал реализовать прусский план, цель которого заключалась в том, чтобы заставить Екатерину отказаться от своей доктрины (вся Польша под "протекторатом" России) и согласиться на полный раздел Речи Посполитой Обоих Народов. Одновременно он желал руками Кишша захватить пурпурное серебро дя Пруссии или, по крайней мере, отобрать его у русских, отнимая тем самым у них волшебную силу. Это он убил Мироша и Белиньского (Краммер был агентом Рыбака).

Кишш с Вильчиньским находят Рыбака в Познани и убивают его (мушкетоном деда Вильчиньского), но и сами гибнут в сражении с людьми провокатора.

ГОРСТКА АВТОРСКИХ ЭСКИЗОВ К ТРЕТЬЕМУ ТОМУ

ВОЙНА БАРСКИХ КОНФЕДЕРАТОВ

Вступление:

Со всей Польши дерзновенно выступали старые и молодые, ненавидящие этого короля, ставшего им по императорскому пожалованию, плюющие на обнаглевших "еретиков" или жаждущие лишь новой драки, которой так давно не было; все такие победные, геройские, непобежденные, в грохоте разбивающихся на земле кубков, словно самых точно нацеленных залпов, в ритме прощальных мазурок, в окропляемых благословениях приходских священников; а за ставнями, на ведущих в дом ступенях и на дорогах оставляли они заплаканные глаза и рвущиеся на ветру платочки вступивших и не вступивших в брак вдов, с памятью прожмтых лет, часов или только лишь блаженных волн девичьих мечтаний, а на над ними густели тучи, которые еще не были поражением, но всего лишь сценическими декорациями, ворожащим зло фоном первого из множества последующих антироссийских восстаний поляков.

Описание сражения:

...Придержали лошадей. Из леса высыпалась толпа русских, полк пехоты и несколько кавалерийских эскадронов. Ряды солдат, словно неведомых цветных насекомых, перемещались с громким хрустом в неожиданных порывах, словно в балете, который сложно было понять, которым управляет сама смерть . Под конец из-за кустов появились пушки. Против такой силы никаких шансов не было.

- Нуууу!... – крикнул полковник, вытаскивая саблю. – Если и должен умереть по-дурацки, то это должно быть очень глупо, по-польски!

- Мы все с тобой, твоя милость! – крикнул в ответ адъютант от имени кучи верховых шляхтюков.

Полковник поднялся в стременах.

- Дети! Видите те пушки?

- Так точно, пан полковник!

- А тех канониров?

- Так точно, пан полковник!

- Пушки могут и остаться, понятно?

- Ну так с Богом, на них!

Против русских полков и отрядов они двинулись словно тайфун, в несколько не связанных групп. Когда на половине дистанции первый ряд уже увидал, что их ожидает, он дрогнул и заколебался. Но сдержать лошадей означало, что задние ряды тут же сметут тебя. Спереди смерть была очень вероятной, сзади – стопроцентной, так что гнали дальше, лишь парочка счастливцев на флангах отскочила в сторону. Русские, приглядываясь к беглецам, аплодировали им. Темные силуэты трусов уменьшались на фоне серого кругозора, пока не исчезли словно тени.

Ветер, разошедшийся с утра, теперь был за конфедератов, поскольку толкал их в спины и в зады животных, усилился, но грохот российских пушек заглушил его одним лишь залпом. На маленьком уголке луга замешал кровавую похлебку из огня, железа и людских конечностей. Двумя днями позднее, в нескольких километрах от поля битвы, в конюшню одного из дворов приблудился раненный конь с пустым седлом и с вьюками, наполненными буханкой засохшего хлеба, сменой белья и остатками пороха. То был конь полковника.

Выжившие остановились, кружа вокруг трупов. Своего вождя они увидели на траве. Тот полз, словно щенящаяся сука, волокущая по земле болящий живот. Внезапно, к изумлению присутствующих, он приподнялся на колени и встал, показываясь на залитой кровью сцене, в отблесках заходящего солнца, словно дантовская тень, мифический великан, колеблющийся, то ли войти, то ли выйти из могилы. Не было в этот момент ничего более впечатляющего, чем эта горстка упрямых мышц, бросающих вызов преисподней. Взгляд у полковника был обезумевший, когда сквозь зубы засвистел фрагмент какого-то гимна, а потом заорал:

- Де-е-ети! Ваш комендант умрет здесь! И это стоит увидеть!

Он направился в сторону врагов и тут же получил в грудь ружейную пулю. Полковник бежал еще какое-то время, странно двигая руками, словно птица после того, как ей отрубят голову; сделал еще пару шагов и свалился навзничь с широко раскрытыми глазами и ртом.

Поле того егеря пошли против повстанцев. Толпа солдат, бегущих в атаку с воплями м жаждой убийства в глазах – это самое увлекательное зрелище из всех массовых зрелищ, которые создал человек с тех пор, как не посылает толпы девиц под каменные скальпели языческих божков, в жертву кровавым Приапам и Квельцакоатлям; наиболее увлекательным, но не для тех, против кого бегут. И останки конфедератов побежали.

А бежать было некуда, за их спинами уже стояли другие орды солдат, ожидая отхода "бунтовщиков". Поротный огонь вспыхнул второй молнией, отмечая линию горизонта, и пошел низко, по ногам лошадей. Вихрь ломал ветви деревьев, а те шли с двух сторон, ровным, невозмутимым шагом, с ранцами за спинами, с обгоревшими рожами, под стук барабанных палочек, посылая волны горячего свинца в недобитых, которые орали от боли и от страха, и падали рядами.

Ночная темнота и ее давящая тишина делали побоище, переполненное людскими и конскими трупами, разбросанного оружия и залитой кровью травы, еще более трагичным, чем когда его окутывали дым, грохот и безумие убийства.

Эпилог Барской конфедерации:

Возвращались уже не те красавцы-герои; возвращались преображенные в мрачных бандитов, безжалостные, бьющие жен, изнасилованных русскими, топящие свои дегенерировавшие души в спиртном и отчаянии; уже осознавшие, что весь их порыв, все то самопожертвование, самоотречение, не значили ничего, они были ненужными и обреченными на поражение с самого начала. Вернулись они настолько испорченными, как только способно перепортить поражение, и всеим было до задницы.

ЖМУДЬ

Алиби для экспедиции на Жмудь:

Организовывая поход Кишша на Жмудь за пурпурным серебром, Рыбак, который опасался, что посторонние будут вынюхивать его цель, нашел весьма хорошее фальшивое объяснение: Кишш со своими людьми едут на Жмудь за карликами! Именно так участники экспедиции объясняли ее цель по дороге, в литовских местечках и деревнях. Специалистка по карликам, Божена Фабиани, пишет в своей работе:

""Волна моды на карликов, охватившая весь мир, явно вздымается в периодах ренессанса и барокко, когда людское внимание притягивают феномены природы, ее странности, всяческие аномалии. Мы встречаем карликов при дворах правителей, магнатов и шляхты (...). За карликов шла ожесточенная борьба. Спрос был огромным, предложение – понятное дело, ограниченным. Так что выискивали по всей стране, разыскивая по деревням малорослых людей. Польша не оставалась в тылу. Карликов находил, в особенности, в Жмуди".

Фрагменты полусказочного мира Жмуди в старинных описаниях (для использования при рассказе о походе):

Жмудские горы: Стирб кальнис (Караульная гора), Аугстагирис (Высокая чащоба), Бобоскальнас (Бабья гора), Аперос кальнас (Гора Жертвоприношений), Свенткальнис (Святая гора); эти горы и возвышенности, являющиеся местами культа, жмудины называют "Скоповы горы". По этим горам ходили шведы во времена нашествия Карла XII, здесь они разбивали свои лагеря. Одна из этих гор зовется Шведской горой. Селяне верят, будто бы шведы до сих пор здесь имеются. Живут ли шведы на горе? Нет – они живут "в горе", даже дети знают, что шведы проживают внутри горы, вот только их трудно найти. Там должны быть какие-то подземелья, пронзающие внутренности горы, потому что костёл, стоявший на горе, провалился вглубь. В темноте выращивали специальных собак, чтобы с их помощью можно было бы выследить шведов в мрачном подземелье, вот только поначалу такое подземелье еще нужно отыскать...

Кишш и его люди находят такое подземелье в горе.

Жмудские болота (парас), искусственные острова на болотах (кранногес) и нечто вроде топей, оставшихся после озер (заросшие торфом озера – эржевитис. Крупнейшими, смешанными с лесами были Ужвармские болота (на них правит "королева болот" – Ужвармская Нимфа). Одно из этих болот можно пройти (Кишш пользуется этим) по каменной, мощеной дорогой под поверхностью воды, прозванной Колгриндой. Это самое настоящее подводное шоссе, по нему можно ехать четверкой лошадей, но любое отклонение за его край означает падение в бездонную топь. Эту дорогу когда-то построили то ли крестоносцы руками рабов, то ли шведы, окруженные жмудинами, желая выскочить из ловушки (поэтому ее называют Шведкелис – Шведской Дорогой или же Шведу виешкелис – Шведским трактом).

Озеро, появившееся из слез крестоносцев. В 1335 году жмудская крепость была осаждена крестоносцами. Четыре тысячи жмудинов (женщин, мужчин, детей) покончили с собой, перед тем спалив все свое достояние. Вождь Маргер рубил головы товарищам, чтобы под конец убить собственную жену и самого себя. Одна из женщин, якобы, убила сотню побратимов, прежде чем покончила с собой. Вид этой гекатомбы был настолько ужасен, что заплакали даже жестокие крестоносцы, а из их слез появилось черное озеро.

Сердце Жмуди – громадная чащоба, соединенная с наднеменской чащей. Эта чащоба тянулась вдоль Венты, переходила к Шешуве и Дубиссе, ограничиваясь болотистой низменностью реки Юры.

Фрагменты эскизов к описанию Жмуди:

Поле раздражающего спокойствия; грозная тишина молчащей земли, которая, кажется, угрожает омертвевшим сердцам, словно океан: войди в него, и поглотит тебя без следа!...

Горы образовывал здесь сомкнутую цепь и были густо, до самого неба, поросшими лесом. В каждой пяди этого пространства пряталась тайна. Она была в земле и в языке деревьев, в оврагах и расщелинах, на склонах холмов, алеющих от гаснущего солнца и в прохладном молчании густых лесов, днем и ночью, в диких живых изгородях...

Огромные дремучие леса, бездны, способные сохранять тайны, никогда не открывающие, под чьей тяжестью прогнулся мох, кто за кем шел шаг в шаг, с какой мыслью и с каким гербом на любу, с каким оружием в руке и ненавистью в сердце, ведомый каким фантомом или какой страстью...

ТУРКУЛЛ

Картежник:

В Барской конфедерации Туркулл не участвует, остается при королевском дворе, хотя и ненавидит Станислава Августа за то, что тот соблазнил его девушку. Он поддается страсти азартного игрока – играет, получая от Рыбака большие деньги за доносы о королевских интригах и тайнах, а потом уже на деньги от выигрышей ("Кому не везет в любви – везет в картах").

Играл в карты. Поначалу слабо, с течением времени все лучше (рутина всегда дает свое), но ему и не нужно было играть превосходно, не нужно было ему знать все тайны азарта, не нужно было стремиться к мастерству – за него играли большие деньги. Было достаточно, что он разбирался в мартингейле (удвоении ставки при каждом проигрыше), чтобы даже шулеры боялись садиться с ним за стол. Только тот, кто не боится проигрыша, может играть свободно; Туркулл же не боялся ни проигрышей, ни долгов, поскольку Рыбак покрывал все его задолженности.

Дальнейшая судьба:

Туркулл принимает участие в экспедиции Кишша на Жмудь. Перед отъездом его любовница просит ее простить, безрезультатно, он не желает с ней говорить. Тем не менее, она кричит ему вослед, что будет ждать его возвращения. Она и вправду ждет его двадцать лет. Всего двадцать лет, поскольку Туркулл не остается с Кишшем до конца тридцатилетних блужданий венгра по жмудским бездорожьям – на двадцать пятый год экспедиции он получает тяжелую рану (в ходе стычки с русскими). Умирающего Туркулла нанятые Кишшем литвины отвозят в Варшаву и собираются занести в Замок, но он сам с этим не соглашается; так что они оставляют его на Старом Месте, в доме его бывшей любовницы.

Прощание с королем:

Король желает проведать своего бывшего пажа и прибывает в дом девушки (девушки, ибо сказочное время жмудской экспедиции не постарели героев романа хотя бы на год), прося допустить его к ложу умирающего. Туркулл отказывает, говоря девушке:

- Скажи ему, что я не могу его принять, так как мой экипаж уже запряжен для отъезда, но мы вскоре увидимся, поскольку его карета тоже готовится в путь. Передай ему, что мы встретимся на перекрестке чистилища, и всего лишь на миг, поскольку поедем в различные стороны.

Смерть Туркулла:

Девушка не отходит от ложа умирающего.

Своим присутствием возле него она сражалась за собственное доверие Богу. Н, возвращенный ей после стольких лет, умереть не мог – это очевидно. Молитвами и лекарствами она объявила тотальную битву тому, что было сильнее ее, только она не могла даже допустить и мысли о проигрыше. Не для того она превратила собственную жизнь в горящую свечу, чтобы сейчас алтарь, перед которым она горела, подвел ее и отобрал единственного человека, которого всегда носила в своем сердце. Часами она находилась у его изголовья, усмиряла его кашель отварами трав, которые сама же заваривала; вкладывала ему в рот легко перевариваемую пищу и убирала его экскременты, моя любимого после того и меняя ему постель. Интимные части его тела были ее натуральной собственность, физическую память о которой она сохранила в пальцах, в касании ладони, поскольку в воображении, после стольких проведенных в одиночестве лет, ее не было. Когда он чувствовал себя получше, она читала ему требник, а он слушал и глядел на нее глазами, что становились все больше и больше. Проходили дни и ночи; во всем мире тлел лишь огонек ее призрачной надежды. Она не понимала, что мир уже осудил его на смерть и теперь насмехался над ее верой. Смерть просто обязана была прийти. И она пришла однажды в сумерках, когда девушка сидела рядом с его постелью и говорила, что после его выздоровления они вместе отправятся в паломничество к Мадонне Остробрамской. Слабым голосом, который еще мог из себя издать, Туркулл попросил у нее прощения и закрыл глаза. Она же даже не успела сказать ему, как она любила его все эти годы. Девушка сидела в полнейшей темноте, держа его стынущую руку на своей щеке. Ее лоб был орошен потом, белая полотняная повязка стискивала ее клещами. Утром она поцеловала его в губы и ушла приготовить гроб, оставив две капли слез на его холодных, запавших щеках. И вот уже не было пажа Туркулла, а только лишь ужасная боль в сердце единственной женщины, которая запомнила его, ибо для нее, для молоденькой кружевницы из комнатки на Старом Месте, никогда не было никого более важного. Она поняла, что, пока и ее не заберет жалостливая смерть, она будет и далее жить, словно изысканный сосуд, в котором после того, как вино выпили, остался лишь выветривающийся осадок печали, что некие вещи между ними так и не остались выясненными – непроизнесенные слова, невысказанные исповеди, отсутствующие, утраченные поцелуи и объятия, бесплодные мгновения, годы одиночества, пустые пейзажи, ветры, что калечат сердца, и ночи без шороха. Она боялась, найдет ли в себе достаточно силы, чтобы идти далее с осознанием того, что его на земле уже не существует; без тех мгновений, которые – пускай и были пустыми – содержали уверенность, что оба живы, и что когда-нибудь можно будет коснуться его руки. Умерла она тремя годами позднее, не более, без какой-либо причины. И вся эта история захлопнулась, словно сбитый гвоздями ящик, в котором навеки осталась тень или хапах тех дней в моей книге, словно сквозь нее проплыло бесформенное видение с давно уже умершего кладбища.

ВАРШАВА В 1792 ГОДУ

В этом году умирающий Туркулл возвращается в Варшаву, отсюда и ее новое описание: Вновь в Варшаве. Что же изменилось? Город, перед тем еще несколько не отглаженный, весьма цивилизовался в стиле рококо, привитом из Парижа. На берегах Сены белые розы рококо уже покрыла первая ржавчина, а в Варшаве они цветут, даже на головах шляхетской братии, которые редко уже увидишь подбритыми по давней моде – сейчас вооружили более современными прическами. Впрочем, смоченные духами розы из фарфора, насколько же выше ценятся они по сравнению с натуральными – к тем жалко и нос приближать. "Щеголь", когда-то штука редкая и презираемая селом, называемый еще "франтом", покрытый пудрой от макушки до пальцев в башмаках, носящий в стеклянных пуговицах фрака целый кабинет естественной истории, потому что под их стеклом мы видим гусениц, бабочек, лягушат, ящериц и другую живность, вырос числом в легион, и к всеобщему одобрению, сам едко презирает все, на чем нет заграничного штампа, и что, выдув губу, сам называет сарматизмом. Он уже преодолел все моды в мире: у него на выбор шестьсот причесок, которые позволяет эдикт Людовика XVI. Дамские туалеты, являющиеся скрещением сада, будуара и картины, заслоняют пытки корсета, затянутого так, что груди поднимаются по подбородок, а тонкую талию можно почти что охватить одной ладонью.

Дворцы все еще верны устаревшим уже во Франции десяти заповедям интерьера Луи Квинза, только верность эта относительная, поскольку Трианон, Цирей и Сан-Суси в конце концов оказались перебиты надвислянским рококо. Онемевший француз, месье де Сегюр, пишет после отъезда отсюда: "У поляков сумасшедшие доходы, поэтому у них во дворцах можно найти все, что только в мире изобрели элегантного и дорогого". Даже больше: супруга гетмана Браницкого в своей резиденции в Белостоке поставила самые дороги в Европе печи; печи настолько дороги, что в них нельзя разводить огонь, в связи с чем дама зимой перебирается в комнаты служащих. Чарторыйские вкладывают в Повонзки, свое летнее владение, миллионы дукатов, "клея обои" в туалетных комнатах, к примеру, пластинками ценнейшего саксонского фарфора.

Золото в дукатах, в основном, от содержания, предоставляемого Берлином и Петербургом, течет ручьями. Joie de vivre (радость жизни – фр.) не знает границ. Супружеская верность является более чудовищным оскорблением хорошего тона, чем двадцатью годами ранее. Госпожа еще любит своего мужа спустя неделю? Ну, это пристойно для модистки, а не маркизе! А как же милы те молоденькие епископы, аристократические юноши, модные и ветреные, и в своих фиолетовых одеждах еще более возбуждающие. Папские нунции пишут дамам наполненные страстью эротические строки. Монастырские залы для собеседований служат любимым местом для свиданий Мораль кокоток становится моралью аристократок. Жизнь – сплошной веселый праздник. Танцы, карты, иллюминация, фейерверки, поиски философского камня, посылка белья для стирки во Францию, в Париж, любительские театры, поездки на санях по всем соседям и гонки на санях, масонские ложи и охоты с гончими, празднества на покрытых цветами лодках, journées de campagne (здесь: светское времяпровождение – фр.), амуры, интриги, разврат и сказочные декорации. Apres nous la deluge! (После меня – хоть потоп! – фр.).

Чудесный high life (здесь: высший свет – англ.). Более всего ценится ум, но его члены не умны; проводят часы за туалетом, а не любят чистоты и сторонятся ванны; циничные лжецы – плачут при чтении каждой страницы глупых романов; похотливые развратники пишут сентиментальные, наполненные лунной меланхолией любовные стихи в стиле Оссиана; материалисты и скептики – свято верят в шарлатанские чудеса, и вызовут на дуэль всякого, кто бы у сомнился, будто Калиостро живет уже тысячу лет.

В прозрачные утренние часы, когда солнце отгоняет туман, с Башни Птиц можно увидеть каждый уголок и услышать всякое слово. Перед лавками на главных улицах стоят ряды экипажей: кареты, фаэтоны, коляски, брички и обычные телеги, среди которых мечутся вспотевшие шпики, пытающиеся уловить обрывки ведущихся тихим голосом разговоров. Работа тяжка, ведь все разговаривают de publicis (здесь: на публике) о деловых сделках, заключенных в Петербурге, о ценах на зерно и о новейшей, привезенной из Парижа моде, но по привычке делают это голосами, приближающимися к шепоту. Могло бы показаться, что у этого города нет никаких забот, кроме сроков выплат по векселям, представляя собой хрустально спокойный образ глубочайшей провинции империи, если бы не безногий скрипач с улицы в Старом Месте, играющий у собора. Его высокие, жалостливые мелодии несутся далеко в ущельях улиц, сквозь ворота в крепостных укреплениях на чердаки новой застройки, окружающей город, и в другую сторону, к зеленым джунглям королевского сада. Иногда кто-то бросает мелкую монету, что ударяется в пустую металлическую миску, стоящую возле музыканта, вызывая протяжный барабанный стук. Из-под Замка доносится мерный стук сапог пунцовых охранников, что прибыли сюда сомкнутыми рядами из-за далеких рек. Тогда скрипач отрывает от щеки свой инструмент, ставит его под стенкой и начинает калечить спокойствие города криками, направленными в сторону проходящих мимо него дам и господ:

- Кладите-ка в эту миску свои сворованные гроши! Складывайте сюда свое воровство, вы – воры из воров! Окажите помощь солдату, который потерял ноги в бою за здоровье отчизны, и не осмеливайтесь быть безразличными к страданиям героя! Это к вам я обращаюсь, блядские бляди, что по ночам пачкаете себя с царскими офицерами! Кладите-ка сюда остатки своего стыда! Опуститесь на колени перед миской, поскольку это уже последний алтарь, пред которым вы можете купить себе чуточку божеской любви и бальзама на свою запаршивевшую совесть.

При звуке этих слов хорошо одетые мужчины, сменившие свои юношеские идеалы и горящие мечтания на влияния, банковские должности и доходные посты, а так же залитые пудрами, благовониями и тюлями женщины, опирающиеся на руках позолоченных и посеребренных эполетами и аксельбантами загорелых пришельцев с берегов Невы, ускоряют шаг и вжимают богато украшенные головы в плечи, словно желая сойти с пути свистящего бича.

Долго следил я за этим нищим, диясь тому, что даже полицейские испытывают в отношении него какое-то странное уважение и обходят его, словно прокаженного. Он казался мне неизменным, похожим на буфера, вросшие в стены домов. Но однажды случилось кое-что, что убрало его из городского пейзажа и вызвало, что теперь город и башня обращались друг к другу лишь глубокой тишиной.

Перед собором остановилась резная карета, одна из тех барочных шкатулок, в которых по городу передвигаются магнаты, в которых даже самое уродливое женское тело кажется драгоценным в шикарном сиянии жемчужин и изумрудов, режущих оголодавшие глаза. Сколько перстней и ожерелий, браслетов и колье необходимо, чтобы хотелось есть как усатая ведьма с остатками зубов жрет ванильное пирожное? У благородной дамы, которая, бросив на момент своего спутника, вышла из экипажа, губы устали на службе стольких улыбок и похоти, что пробуждали отвращение, а не влечение. Она подошла к уличному музыканту и, вопреки его ожиданиям, не бросила ему хотя бы монетку, но, раскорячившись над ним и взявши себя под бока, заорала на него, извергая поток слов, настолько гадких, что с ней не могла бы соперничать самая злая из варшавских перекупок:

- Ах ты засранец, из дерьма выползший, отец трахнул твою мать на соломе, когда у нас во дворце ему жопу бичом разукрасили, а ты приперся сюда горло драть?!...

И оглушила его лавиной ругани родом из борделя, плюнула в миску и прошла в собор, окунув перчатки в наполненной освященной водой ладони услужливого кавалера. Тем же днем нищий исчез, и улицы облегченно вздохнули.

ТОМАШ ГРАБКОВСКИЙ

Фрагмент разговора Грабковского с епископом Солтыком:

- Ваше преосвященство. Мне всего лишь хотелось бы узнать, не создали ли инквизицию для того, чтобы легализировать удовольствие при пытке ближнего или же...

Насмешки Грабковского, нацеленные в ксёндза Париса:

(когда в ходе экспедиции за сокровищем "молчащих псов" буря уничтожает лагерь):

- Похоже, что Божье могущество гораздо сильнее обращается к нам во время бури; Парис в этом разбирается, у него на небе имеются связи.

(когда один из участников похода оплакивает погибшего приятеля):

- Обратись к Парису, он верит в воскрешение мертвых и находится в постоянном контакте с Господом Богом, так что, возможно, ему удастся чего-нибудь ускорить.

(когда перед окончательным боем в врат пурпурного Сезама Парис вздымает глаза к небесам: "Да защитит нас Господь"):

- Бог не способствует нашему делу, дорогуша. Это же тысячи народу постились перед конфедератской войной, крестом лежали перед алтарями, умоляя Творца и всех святых помочь. Вот только и Господь Бог, и святые были на стороне русских!

Бегство после проигрыша:

Ксёндз Парис бежал в самом конце, с силами у него было паршиво. Его догнала руля и бросила на землю. Грабковский повернул. Он уселся возле священника, перевязал ему рану и оттер пот со лба, бурча под носом:

- Вот видишь, не было Бога. Я не утверждаю, будто бы Его вообще нет; теперь знаю, что Он существует, вот только Его не было с нами. Его не было с нами с того момента, когда мы выступили в путь, вот только Ему и в голову не пришло сообщить нам об этом. О том, что тогда Он нас покинул.

Погоня прошла боком, в гуще деревьев.

- Беги! – простонал Парис. – Зачем ты вернулся ко мне, вместо того, чтобы бежать с другими?! А здесь нас найдут, иди отсюда, прячься!... Да ради Бога, иди уже!

- Черт подери, я не пеший курьер или гонец, - фыркнул писарь. – Не стану я больше бежать, что-то разболелись ноги!

На утро Кишш нашел их обоих. Их закололи штыками. Из обломанных веток он связал крест. Копая могилу саблей, он размышлял: а имеет ли право Грабковский лежать под крестом; так он размышлял до момента, когда память подсказала ему, что ксёндз Парис как-то напророчил писарю: "Ты и так будешь спасенным!".

Карман писаря оттопыривала серебряная коробочка. В ней Кишш обнаружил лист, сложенный как письмо; сверху Грабковский написал: "Это не моя эпитафия, так что ничего на могиле мне не калякать! Это мое предпоследнее слово друзьям и никому, кроме них, ибо никому, кроме друзей, я не говорю: до свидания, я уже достаточно насмотрелся". Имре развернул лист. Внутри было написано следующее:

"Я знал, что если достаточно долго покручусь в этом сортире вселенной, то дождусь этого момента. Заверяю вас, что он мне вовсе не неприятен. Я ухожу в страну молчания, где придурки не мелют языками, а это как раз то, что я считаю спасением. Я любил вас, хотя не любил людей, и не ожидал, что люди будут любить меня. Я был лучше, чем мог быть, хотя мне это и стоило каких-то усилий, но чего не сделаешь ради жизни в стаде. Считаю, что если бы меня схватили людоеды, то могли бы сказать: А тот Грабковский был даже ничего, в особенности, концовка была просто замечательной. И они на самом деле были бы прав! Целую вас. Г.".

АЛЕКСАНДР ВИЛЬЧИНЬСКИЙ

Подозрительность русских – тест на английское происхождение:

Русские подозревают, что лорд Стоун – это фальшивая фигура. В ходе одного из придворных приемов они проводят испытание:

...Игельстрём, стоящий в кругу офицеров в паре шагов от короля, беседующего с лордом Стоуном, громко ляпнул:

- В заднице я видел короля Георга!

Этого нельзя было "не услышать". Вильчиньский поглядел на русского так, словно желал ударить, но не сделал этого и только взглядом дал понять королю, что этого не позволяет только воспитанность. Впоследствии он снова повернулся, медленно, без какого-либо удивления, даже не морщась, с абсолютным безразличием и отсутствием заинтересованности, даже не деланным, с совершенно холодным лицом. Когда зацепку повторили, он остался невозмутимым, и только в глазах блеснуло нечто вроде нетерпения, словно бы кто-то перебил его на полуслове замечанием не по теме или, не желая того, выбил у него из руки табакерку.

Впоследствии жалел, что не ударил, не вызвал на дуэль или, хотя бы, не ответил словом: А я видел в том же самом месте вашу царицу! Он опасался, что это его выдало бы. Опасался он напрасно. Игельстрём с компанией приняли его реакцию за выражение холодного, типично английского презрения – презрения к их хамству. И им сделалось стыдно.

Вильчиньский – Стефка:

Всегда, когда он ночью выходил из дома, та подходила к нему, легко целовала в щеку и окидывала взглядом с головы до ног; останавливая взгляд на лице, которое было вечно украшено юношеской драчливостью, подкрепленное мужской гордостью; коротким прикосновением поправляла воротничок, манжет или заколку, или же сбивала ту единственную пылинку, которая отважилась усесться на его фраке.

В те одинокие ночи, уже зная про Наталью, она ревностно молилась святому, стоя на коленях перед изображением бородача, голова которого была увенчана нимбом:

- Мой небесный покровитель, пожалей меня! Сделай ее уродиной, налей вонючего гноя в ее глаза, покрой щеки ее оспой, сделай так, чтобы у нее вырос горб, чтобы все тело ее покрылось ужасными язвами! Отбери у той змеи красоту, сделай ее старой, отвратительной, хромой, пускай лицо ее превратится в покрытую морщинами гнилушку, пускай волосы у нее выпадут, пускай сердце ее покинут чувства, и пускай никогда не познает она женского наслаждения! Забери ее из этого мира на кладбище, пускай там черви щекочут ей лоно, ее груди и губы. Отомсти за меня, сладкий мой благодетель, и я буду жечь тебе свечки до конца своей жизни!

Вильчиньский – Наталья Репнина:

Эта любовь изменила его, сыграв в его душе роль песчинки в раковине-жемчужнице, но это вовсе не значит, что он утратил возможность при необходимости быть волком, превратившись в гнусного пуделя – сами проверьте, насколько тверды истинные жемчужины, как режет глаза блеск перламутровой накладки на рукоятке стилета. Она же была одной из тех неожиданных волн, что придают инструменту надлежащий тон.

Вильчиньский – Изабелла Чарторыйская:

В 1806 году, через сорок лет после из романа, за неделю перед своей смертью - Вильчиньский встречает свою первую любовь, княгиню Изабеллу:

...Самым ужасным было то, что она оделась, словно юная девушка. Искусственные цвета на лице будили жалость. Обнаженные плечи поглощали беленькую пудру в углубления сморщенной кожи и казались плохо надутыми костями, которые солнце излишне высушило. Спина стонала в зажиме корсета (под ней была палатка платья, над ней – смятая шея), с другой же стороны – приподнятый бюст с синими жилками, которых не закрывал веер, мечущийся то в одну, то в другую сторону. С изумлением глядел он на огрубевшие в суставах пальцы, на обвисшие мешки под подбородком и ушами, на щеки с массой мушек и краснеющий нос, на подведенные краской брови, на лоб, на котором следы оспы, ранее совершенно не имеющие значения, теперь буквально вопили об уродстве. Лишь в глазах этой женщины осталось нечто от затаенной прелести молодости. Слушая ее голос, он чувствовал себя в замешательстве, его пронзало чувство пустоты,ледовый холод и печаль, что время все сильнее расцарапывает воспоминания, чем следовало бы, и что даже этого ему не пощадили.

Она что-то говорила, а он молчал; все время глядя на ее лицо, и ему казалось, что где-то уже видел множество подобных лиц. То были лица путешествующих в дилижансе, которые на месте так долго, как длится путешествие, а потом исчезают из жизни. Все было чужим: лоб, волосы, выражение губ. А когда-то говорила, что сильно любит его...

"Лет проходящих поток все уносит,

Сердце когда-то тоже умирает.

С безразличием проходишь мимо врага,

Ты же перестаешь желать, узнавать.

Встретишь ту, которую любил когда-то,

И не скажешь ей ни слова..."

(Атанас Далчев, "Сердце когда-то тоже умирает").

Смерть Вильчиньского:

Лицо его после смерти было красивым, как при жизни, вот только совершенно иное: деликатное, с выражением спокойной радости, какого никто и никогда у него не видел, а руки маленькие – словно у женщины, так что казалось просто невероятным, что эти алебастровые ладони могли раздавливать с силой железных клещей.

ОКОНЧАНИЕ:

"Пора писать завещание.

Выбираю откровенных людей

Что идут потоком против течения

И всякий рассвет

Под водопадом у скал

Забрасывают удочку в поток

Возле мокрого камня.

Они, заявляю, наследуют

Гордость мою, поскольку сами

Из народа, которого никто

Не соблазнил, ни Дело, ни Правительство.

Не из рабов оплеванных,

Ни из плюющих тиранов (...)

Я оставляю веру и гордость

Чистым сердцем и храбрым юношам.

Пускай идут по горным склонам

И когда мир растрескивается

Забрасывают удочку у скал.

Я сам был из того же металла

Пока не сломало меня кресло

И подчеркнутый шрифт.

(...) если должно меня

Встретить, зло какое –

Смерть друзей и смерть

Всякого благодарного взгляда

Из-за которого у меня запирало дух –

Они будто облака на небе

Когда бледнеет горизонт.

Или словно сонный птицы крик

Там, где становится все темнее".

(Уильям Батлер Йейтс, "Башня")