Молодой лес

IX

Наступил самый подходящий момент, чтобы восстановить нарушенное душевное равновесие: противник начал наступление. Разве может в такой момент человека тяготить что-то личное, не связанное с общечеловеческими страданиями? Разве сила человека не в том, чтобы подняться над эгоистичными требованиями собственной личности?

И все же я не чувствовал себя достаточно сильным, чтобы стать именно таким, каким требовала создавшаяся обстановка, и поэтому я искал лекарство, которое заставило бы меня стать таким. Я старался найти его в этом адском урагане, который обрушился на Витуну. Искал избавления от личных страданий, с которыми вступил в страшную битву. Но разве мои личные страдания так уж мелки? Излечит ли меня эта решающая битва?

Страха смерти я не чувствовал, напротив, стремился испытать его, будто он мог заглушить мои муки. Но ни бомбы, обрушившиеся на нас с неба, ни грохот окружающих Витуну неприятельских пушек не могут вызвать его. Я знаю, что такое отсутствие страха вовсе не означает истинную храбрость: это нечто совсем иное. Настоящая храбрость всегда сопровождается страхом, и величие ее в том, что она побеждает страх. Мне нечего побеждать: я не чувствую страха, поэтому моя храбрость не имеет ценности. Поэтому я и стремлюсь к опасности, чтобы испытать страх, тот тяжелый страх, в котором цена собственной жизни стала бы выше всех других ценностей и в котором растворились бы все мои страдания.

Мысль о Весне была неотделима от моего «я», постоянно жила во мне, не исчезая ни на минуту и не делая никаких уступок. И чем больше я старался отогнать от себя эту мысль, противопоставить ее той драме, какая разыгрывается на Витуне, и таким образом победить, тем навязчивее и упорнее она становилась. Но она, эта мысль, придавала мне смелость, готовила к предстоящей битве.

Каждый день становилось все тяжелее и тяжелее, но не настолько, чтобы облегчить бремя, которое я сам, по своей вине, взвалил на себя давно, а особенно в тот час, когда и мы и письма вынесли приговор. Приговор, который обязывает, но не освобождает от вины и не успокаивает.

Слушая гул орудий и скрежет машин, я вспоминаю слова Весны: она говорила, что пойдет на смерть, если кто-нибудь застанет нас в моей лазаретной комнате.

Зачем я показал ей эти письма? Я ведь мог убедить девушку, что ее появление в моей комнате ничего не означает, этого не следует пугаться. Мы же тогда не сделали ничего такого, чего надо было бояться. Я знаю, что обязан был так сказать ради Весны. Где ее застало наступление противника? Ищет ли она гибели, чтобы сдержать слово и очистить совесть, как она говорила? Она искала смерть и тогда, когда должна была доказать свою преданность нашему делу.

Никак не могу напасть на ее след и не знаю, как это сделать. Надеюсь, что Глухой знает, где она, но не решаюсь спросить его об этом. Он словно стал совсем другим человеком: держится на расстоянии. С того дня он ни разу не назвал меня по имени. Теперь я для него только командир. Слушается меня усерднее обычного, а это мне мешает. Не слышу ни одного замечания или возражения. Это меня обижает. Возможно, и Весна сейчас вела бы себя так же? Может, и она стояла бы передо мной по стойке «смирно»? А настоящий разговор с Глухим значил бы для меня много. Больше, чем когда-либо, мне сейчас нужен человек, с которым я бы мог быть откровенным. А таким человеком может быть только Глухой.

Я написал Весне письмо, написал еще тогда, в доме попа, в тот день, когда она выскочила из комнаты. Думаю, что это самое красивое письмо, когда-либо написанное мной. Но в конце его была фраза, которая сводила на нет все написанное выше: «Время — судья, которому мы должны покориться». Я не собирался отправлять это письмо Весне: просто хотелось, чтобы оно было написано. Но каждый раз, когда я встречался с Глухим, мне хотелось отдать ему письмо для Весны.

Беспокоит меня и поведение комиссара. С тех пор, как я вышел из больницы, я боюсь смотреть ему прямо в глаза, избегаю его, стараюсь не оставаться с ним наедине. Убежден, что он многое знает о моих неприятностях, и каждый раз боюсь, что он заговорит со мной об этом, как ему и положено по должности. Будь я на его месте, я сделал бы это. Хорошо помню, как однажды, прежде чем встретиться с Весной, я ощетинился на него, узнав, что его часто посещает жена. Я считал такие свидания недостойным для его положения поступком, особенно когда они старались уединиться. Помнит он это, помнит! Наверное, сейчас он выбирает подходящий момент сказать мне, что думает, сказать так, как он это умеет делать: спокойно, без драматизма, но невероятно убедительно и веско. Поэтому я избегаю его, стараясь не дать такой возможности.

Гонимый душевными страданиями, в поисках избавления от гнетущего меня бремени, я необдуманно бросаюсь в самое пекло схватки. Комиссар всегда недалеко от меня, никак не хочет оставить меня одного. Раньше этого не было. Сейчас он просто ходит за мной по пятам, словно хочет погибнуть вместе со мной. Просто чудо, как это смерть обходит навязываемую ей жертву. Два раза мне удалось оторваться от комиссара, и я попал под такой огонь, что с обеих сторон, как подкошенные, падали люди. Потом я уже не мог отделаться от него. Насколько глубоко он проник в мои намерения, говорят его слова, сказанные мне во время одного боя: «Иногда большее геройство жить, нежели геройски погибнуть. Нашей совести доверено гораздо больше жизней, чем наши две. Особенно тебе. Не всегда человек может быть праведным судьей самому себе». Больше я не избегал комиссара. Меня даже охватило желание все рассказать ему, но он, как только чувствовал, что такой момент наступает, искусно уклонялся от моей исповеди. Может, не хотел знать больше того, что знает.

Меня по-прежнему охватывало стремление быть там, где тяжелее всего, чтобы в глазах бойцов заслужить прощение. За все, в чем я во имя их всех обвиняю себя. Хотелось, чтобы комиссар понял это.

Желание услышать что-нибудь о Весне не оставляло меня. В такие дни больше всего говорится о храбрых людях, об их подвигах и гибели. Рождаются легенды, произносятся все новые имена. Но имени Весны среди них нет. Она как в воду канула. Эта битва словно похоронила ее имя, как часто настоящее хоронит прошлое. Но не могу поверить, что бойцы вычеркнули ее из своей памяти. Неужели и вправду Витуна замела снегом ее имя, чтобы навеки стереть все ее следы?

Эта мысль не дает мне покоя. Она требует от меня прийти на помощь Весне, спасти ее. Может, Весна переброшена на какой-то удаленный участок, где имена забываются? Я обязан спасти ее, это вырвет и меня из душевного хаоса. Я должен найти ее во что бы то ни стало, чтобы ее имя не угасло так сразу и неоправданно. Это ли единственная причина или за ней скрываются более глубокие побуждения, в которых я не хочу признаться? Стоит ли задумываться, раз предлог найден и в него я должен верить?

Эта мысль не выходит из головы, преследует меня, заставляет спешить что-то предпринять, пока меня не остановило какое-нибудь известие о Весне. А я боюсь, не случилось ли самое страшное. Мне потребуется много смелости, чтобы побороть свой стыд и гордость, прежде чем обратиться за помощью к Глухому. Да и не поднимет ли он меня на смех? Мне кажется, что он смеется надо мной. Об этом говорит его подчеркнуто исполнительная стойка «смирно», которой он мстит мне вот уже несколько дней. Чтобы избежать унижения, лучше всего вручить ему письмо для Весны, но без адреса вместе с остальной почтой, как бы случайно, по ошибке, не сказав ни слова. Он сразу все поймет, догадается, кому оно предназначено. Если глаза его загорятся и к нему вернется озорное настроение, возможно, и я решусь сказать ему несколько слов на дорогу.

Я написал несколько приказов, согласовал их с комиссаром, запечатал в конверты и надписал адреса. Среди конвертов положил и то, мое письмо. Когда комиссар вышел послушать, что это за подозрительная пальба вдруг поднялась у нас в тылу, я решил позвать Глухого. Только теперь я вспомнил, что комиссар всегда куда-нибудь уходил, когда я вручал Глухому почту. И когда связной возвращался в штаб, комиссар всегда ненадолго оставлял нас наедине. Раньше мне это как-то не бросалось в глаза.

Я позвал Глухого. Он вошел, вытянулся передо мной, поприветствовал меня, подняв кулак. Увидев приготовленную почту, он протянул руку, взял письма и прижал к груди, стоя по-прежнему неподвижно, будто восковая фигура.

— Неси. Все срочно, — заметил я.

— Слушаю!

— Чего так застыл?

— Армия есть армия.

— Но мы ведь партизаны.

— И у нас кто-то приказывает, а кто-то слушает.

— Да, но не так.

— Иначе я не умею.

— Умеешь, умеешь, Глухой.

— В других условиях.

На письма он и не взглянул.

— Посмотри на адреса, все ли тебе понятно.

Он начал перебирать письма и одно за другим складывать их в карман. Когда очередь дошла до моего, повертел его в руках, затем улыбнулся и положил отдельно в другой карман. И вдруг исчезла напряженность. Передо мной стоял обыкновенный человек, и я ждал, когда он заговорит своим обычным голосом.

— Значит, не хочешь окончательно примкнуть к лику святых?

— Всегда ты такой, Глухой.

— Когда такой, когда не такой.

— Знаешь, где она сейчас?

— Сопровождает беженцев по другому склону горы. Все время в движении. Нажали на них со всех сторон, не поймешь, откуда стреляют.

— Сможешь пробиться?

— Не бойся, смогу.

— Ничего о ней не слышно.

— Не слышишь ты. Люди знают, что ты не любишь говорить о женщинах. Надо ли что-нибудь сказать или только передать письмо?

— Смотри сам.

— Тогда расскажу ей все. Значит, теперь могу порвать свое письмо. И я написал одно такое же.

— Это твое дело. Вы и без меня большие друзья.

— Видимо, мы не совсем понимаем друг друга.

— Надеюсь, ты писал его не от моего имени?

— Да, что-то вроде этого.

— Но ведь теперь, Глухой, она бы узнала твой почерк.

— Это, в сущности, не просто письмо, а пересказ.

— Упорный ты человек.

— Только немного храбрее тебя.

— Как думаешь, когда ты ее увидишь?

— Сегодня-завтра. Как только найду беженцев.

— Скажи ей, чтобы берегла себя.

— Так же, как и ты? Хорошо тебе сказал комиссар.

Нас прервала артиллерийская канонада. С самого утра снаряды засыпали Витуну. Я не заметил, когда ушел Глухой. Разговор с ним дал мне долгожданную возможность немного разобраться в своих запутанных мыслях. Дьявольский огонь помешал мне.

Какое значение может иметь письмо с этой последней фразой? Ровно никакого. Но разве она не ставит крест на всем сказанном выше? «Время — судья, которому следует покориться». Надо было эту банальную фразу зачеркнуть, если уж у меня не хватило смелости переписать письмо заново. Она выхолостила весь наш последний день, чтобы никогда его не воскресить. Без нее письмо имело бы тот смысл, какой я и хотел вложить в него. А после нашего расставания эта последняя фраза должна подтвердить наше решение. Она была мерилом моей и Весны зрелости. Но сегодня, когда я решился передать письмо, эту фразу оставить было нельзя. Она должна была исчезнуть. Я ругал себя за малодушие, казался противным самому себе. Если бы сейчас каким-либо чудом здесь появился Глухой и предложил исправить письмо, я наверняка не сделал бы этого. Все было бы по-старому. Последняя фраза осталась бы на своем месте. Но если бы вместо меня это сделал Глухой, я был бы счастлив.

К тому же и с датой было не все в порядке. Хорошо было бы поставить сегодняшнее число. Сегодняшняя дата придала бы письму истинную ценность.

Все предыдущие дни с самого начала наступления были как бы подготовкой. Сегодня вся гора окуталась дымом. Ее покрыли могилы, покропила людская кровь. Переживет Витуна этот день, ее имя останется в памяти на долгие времена. Сегодня с ней венчаются тысячи ее сыновей, которым судьба определила этот день как день рождения, жизни или смерти.

Все, что непреодолимо мучило меня до сих пор, постепенно отходит, уступая место более тяжелым мучениям. Мысли о Весне все реже приходят в голову. Передо мной вся Витуна, опоясанная обручами смерти. Обстановка требует настоящего слова и дела. Ошибусь, и тысячи людей заплатят жизнью за мою ошибку.

Много тяжелых дней было в моей жизни, но этот самый страшный. Если бы существовал день искупления и прощения партизанских грехов, таких, как мой и Весны, то сегодняшний был именно таким. И как бы в доказательство того, что и в такие часы не забываю о Весне, не могу примириться с мыслью, что мое письмо не обозначено сегодняшней датой. Завтрашний или послезавтрашний день, убежден, не будет таким роковым, как нынешний. Сражение достигло решающей фазы.

Кольцо окружения сужалось, стягивая нас в адский котел. Ночь должна вынести решение: пробиться нам или навсегда остаться здесь.

«Продержаться до ночи. Ни шагу назад!» — таков был мой единственный приказ. Я поглядываю на солнце все чаще, но оно не движется, словно застыло на месте. Мысль о прорыве отодвинула все остальное. Все будто выветрилось из памяти. Забыл я и о Весне. Впервые за сегодняшний день. С каких только пор я этого желаю!

Здесь, внизу, недалеко от нас с комиссаром, завязалась жестокая схватка. Разорванная партизанская цепь во главе с командиром части показалась из леса. Командир бежал прямо на меня. Я выскочил из укрытия и преградил ему путь.

Он вытянулся, словно собираясь рапортовать, но прежде чем успел произнести хоть слово, я ударил его наотмашь. Он тряхнул головой и взглянул на меня.

— Ну как, пришел в себя? — спросил я.

— Заслужил этого…

— Это еще не все. Решим после прорыва. А сейчас назад, в атаку! — крикнул я, одновременно давая знак стоящему в резерве батальону двигаться вперед.

— В атаку! — закричал командир. — За мной!

Цепь повернулась и бросилась за ним в лес. Комиссар бежал справа от меня.

Так неожиданно прорыв окружения начался до наступления ночи.