Молодой лес

VIII

Дни идут, и забываются многие военные эпизоды. Война оставляет за собой общую картину, детали которой не могут сохраниться в памяти. Следы войны никогда не обнаружат всего, что таят в себе. У них нет языка, которым они выразили бы то, что в них записано.

Все, что происходило на ратном поприще вчера, сменится сегодня новыми событиями, сегодняшнее сменится завтрашним. И так до бесконечности. Война заметает свои следы, чтобы постоянно не напоминать людям о себе. В памяти остаются только названия ущелий, гор, рек, где ты получил боевое крещение в сражении.

Из бесконечной совокупности военных событий в памяти остаются самые крупные. Они врезаются в сознание людей, чтобы те хранили их для своих страданий.

Из того студеного дня, а их этой зимой было с излишком, у меня, возможно, в памяти не осталось бы ничего, если бы не то происшествие на лесопилке со мной и Весной, которое запомнилось мне ярче всех связанных с войной событий. С той минуты, когда распался хоровод, этот день ежедневно обновляется в моей памяти. Время не властно над ним. Будто и нет войны. Многое из прошлого ушло в забытье. А тот день врезался мне в память, как единственное настоящее и прошлое. Этот день преломляет события, как призма преломляет свет, чтобы я мог ярче осветить каждый момент, пережитый в зале. И даже горькие минуты мне сейчас дороги. Повторится ли он еще, как повторяются другие?

Глухой даже пообещал устроить мне встречу с Весной, но я не решился на это. Я не хотел иной встречи, кроме такой, какая была. Многие тот день забыли, как забыли и другие дни, более значительные. Я боялся, что наша новая встреча будет не такой, хотя первая встреча не принесла ничего, кроме волнений. Мы оба боялись. Это чувствовалось и в наших письмах, которые теперь уже писали мы сами. Наша предполагаемая встреча откладывалась, но тем яснее она нам представлялась. Близкая или далекая, она была некоим образом как бы и уже пережитым прошлым, и продолжающимся настоящим, но передвинутым в будущее. Мы ощущали момент встречи, чувствовали его и то время, которое нас отделяет от нее.

Пока я с таким восторгом мечтал о встрече с Весной, я не мог и предположить, что меня заденет осколок ручной гранаты. Когда раздался взрыв, я почувствовал удар, но боли не ощутил. Мелькнула мысль, что я смогу теперь, наверное, встретиться с Весной. Но я сразу же отбросил эту мысль. Я остался в строю, никому не сказал о ране и продолжал командовать. Когда огонь прекратился, я сел, чтобы взглянуть на раненую ногу. Кровь сочилась из-под колена правой ноги и стекала в ботинок. Рана мне показалась пустяковой. Этот кусочек железа подыскал себе удобное местечко. Боли я не чувствовал, но жажда томила меня. Я отковырял кусок дерна и пососал мокрую траву. Если бы не жажда, я не пошел бы на перевязочный пункт. Но когда попытался подняться, тело меня не послушалось. Я только беспомощно дернулся, но встать не смог.

Хочешь не хочешь, пришлось подчиниться партизанам, которые настаивали, чтобы я пошел в лазарет. По требованиям партизанской медицины небольшие раны и незначительные заболевания не считаются достойными внимания.

К счастью, лазарет был переполнен, в нем не оказалось ни одного свободного места. Более чем на половине кроватей лежало по два человека. Я и не представлял себе, что при первой встрече с медициной меня удивит такое большое число раненых. Но я был даже рад, что для меня там не оказалось места.

Благодаря заботам комиссара, проводившего меня до лазарета, и Глухого, который сразу же высказался против больницы, меня принесли в дом на краю села, возле леса.

Дом этот удивил меня. Он был гораздо меньше дома Сильного, но его внутреннее убранство не уступало тому дому.

Носилки, на которых я лежал, внесли в комнату, поразившую меня своей красотой. Не верилось, что можно еще найти уголок, которого не коснулась война. Комната эта по своему убранству была так далека от войны, как я от мира. Видимо, мне выпало на долю внести сюда запах войны. Меня положили на большую, обтянутую плюшем кушетку. Я вытянулся и раскинул руки, стараясь занять как можно больше места на удобном ложе. Мой взгляд блуждал по комнате, полной ковров и занавесок, по фарфоровым вазам, картинам, по множеству статуэток. Все это было расставлено умело, со вкусом. Другие комнаты этого дома, по словам Глухого, были одна красивее другой. Дом этот принадлежал священнику.

Когда Глухой появился в комнате, одетый в новую ризу с вышитыми на ней серебряными и золотыми крестами, с серебряным кадилом в правой и церковной книгой в левой руке, я не сразу узнал его. Решил, что это каким-то образом сюда прилетел с другой стороны фронта поп, чтобы гнать безбожников из своего дома.

Пустующий поповский дом превратился в лазарет, здесь же разместился и штаб отряда. Возле меня постоянно сменялись посетителю приходили связные из разбросанных по Витуне частей, раненые, люди из окрестных сел. Все желали мне скорого выздоровления. А я ждал, когда ко мне придет Весна. Конечно, Глухой не сидит сложа руки. Наверняка даже в таком переполненном лазарете можно было найти место. Видимо, у Глухого что-то было на уме, если он так настаивал, чтобы меня положили именно здесь. Похоже, что он создавал все условия для нашей с Весной встречи. В поповский дом приходило много партизанок, и никто при появлении здесь Весны не мог в чем-либо упрекнуть ее.

Я ждал ее прихода каждую минуту, представляя себе, как она спускается с гор, подходит к дому, осматривается, чтобы выбрать момент, когда никого нет, и входит. Но это только игра воображения. Ее нет, я зову ее и, услышав шаги на пороге, думаю, что это Весна, что она услышала мой зов. Я закрываю глаза, лежу не дыша, прислушиваюсь, как она приближается, жду прикосновения ее рук.

Так я ждал изо дня в день пятнадцать суток. Рана моя осложнилась, поднялась температура. Меня бросало в жар, и тогда я чувствовал себя радостно, восторженно. Такое состояние обычно начиналось у меня после полудня и длилось несколько часов. Заканчивалось все это либо потерей способности что-либо понимать, либо прояснением.

Однажды таким утром, не знаю, на какой день, я пришел в себя. Странное было состояние — то ли сон, то ли явь. Неожиданно перед моими глазами появился какой-то светящийся шар, излучающий свет и тепло. Меня снова бросило в мутный сон, снова началось мучение. Свет все сильнее. Глаза режет. Я дергаюсь, зажмуриваюсь, но ничего не помогает. Я пытаюсь убежать от него в густую тень, но она все дальше. Дорогу мне преградил какой-то бассейн, я прыгаю в него, чтобы охладиться, но вода горячая, а солнце все припекает. Я стараюсь теперь уже, как мне кажется, совсем сознательно проснуться. Приоткрыв глаза, вижу перед собой огромные глаза. Кроме них, нет ничего: они заполнили все пространство, мешают мне уснуть. Я снова приоткрыл глаза. Передо мной все те же глаза. Женское лицо, обрамленное темными волосами. Весна! Она сидела рядом и смотрела на меня. Одна ее рука была у меня под шеей, другой она расчесывала мои волосы. Значит, я все еще сплю! Весна и раньше виделась мне каждый день, и я всегда думал, что пришла ко мне, но стоило пробудиться, как девушка исчезала, оставался лишь сон. И на этот раз я решил, что это только сон, и примирился с мыслью, что видение исчезнет. Она всегда появлялась передо мной именно такой, с такими же глазами, положив одну руку под мою голову, а другой расчесывая мне волосы.

— Сюда нельзя, командир без сознания, — слышу я голос Глухого.

— Как это? — спросил кто-то.

— Не в себе, вот как.

— Дай только взглянуть на него.

— Можно, если тифа не боишься.

— Тогда лучше зайду в другой раз.

— Как хочешь.

— А что это ты тут вывешиваешь? Что это за лозунг, парень?

— Тифозный, — ответил Глухой. — Вот, смотри: «Тиф! Вход запрещен». Помоги повесить.

— Ей-богу, не могу. Тороплюсь…

Разговор, который тупо отзывался в моей голове, помог мне уяснить, что я не сплю, что Весна действительно возле меня. Но я еще не совсем уверен в этом и потому стараюсь ничем не спугнуть видение. С изумлением смотрю я на глаза, каких еще никогда не видел. Все очарование женских очей слилось в этих больших глазах, что смотрят на меня, будят ото сна. В них отражается и мое обострившееся лицо и неподвижная фигура. Но вот глаза ее затуманились, мое отражение заколыхалось и исчезло. Это сон? Но в этот момент я почувствовал, как из этих глаз на мое лицо капнуло несколько слезинок. И вдруг все исчезло. Я больше не вижу Весну. Слезы затуманили мои глаза. Чувствую только ее руки на своей шее и щеку.

Слышу какие-то неразборчивые слова, словно их издалека приносит ветер. Снова передо мной тот зимний день, громадный зал лесопилки наполнен людьми. Все точно так, как было там, только теперь страх больше и тишина полнее. И эти страх и тишина привели в чувство. Мы ушли от всех и прижались друг к другу. Но и здесь чьи-то глаза преследуют нас. Мы что-то говорим друг другу, но я не понимаю ничего, кроме нескольких слов:

— Весна, как я рад, что все так получилось. Я верну войне свой долг. Если бы не это ранение, вряд ли я увидел бы тебя. Как я ему благодарен!

Это были первые слова, которые я запомнил.

Девушка выпрямилась, выпустила меня из объятий и начала расчесывать мои волосы двумя руками, накручивать пряди на пальцы, приглаживать их. Она, наверное, еще не понимала, в сознании я или нет. Я жадно смотрю на нее, что-то говорю, чтобы доказать, что я в полном сознании. Весна мне не отвечает, только смотрит на меня и играет прядями моих волос. А глаза у нее грустные-грустные! Я стремлюсь перебороть то бессвязное, что проникает в мою голову, оторваться от бреда и продолжить тот зимний день.

Мне хочется спросить ее, разошлись ли с праздника люди или все еще смотрят на нас, и вдруг я понял: сегодня не тот день, что на лесопилке, теперь не та зима, не то празднество.

— Бора, помолчи, у тебя жар, — сказала Весна, вытирая с моего лица пот. — Подожди, пока спадет.

— Ничего у меня нет, Весна. Обычно это начинается после обеда. Сегодня схватило раньше, чтобы к твоему приходу пришел в себя. А сейчас мне совсем хорошо.

— Рана болит? Ранение тяжелое?

— Я совсем здоров. Через несколько дней встану. Эта рана специально для нас.

— Я столько перестрадала! Не могу никого спросить, а Глухого нет как нет. Только прислушиваюсь к разговорам, не упомянет ли кто твое имя. А делаю вид, что не слушаю. — Она ласково дотронулась до моего колена. — А тебе повезло.

— Вдвойне.

— Как вдвойне?

— Как же иначе мы бы увиделись?

Весна улыбнулась.

— Действительно, ты немного не в себе.

— Да, по тебе схожу с ума.

— Нет, я о другом. Не о ране и о себе.

— Просто так, вообще?

— Да, чтобы больше был мой.

— Однако, несмотря на мои глупости, чуть было не выздоровел до твоего прихода. Хорошо, что помогла температура. А тебя все нет и нет.

— Она, как вижу, помогла и мне.

— Кто, температура?

— Да, Бора.

— Хорошо, что она вмешалась.

— Да… вмешалась. Когда у тебя был комиссар?

— Неделю назад, Весна. Почему спрашиваешь.

— Просто так.

— Что-нибудь случилось? — спросил я взволнованно.

— А ты с ним не разговаривал обо мне?

— Что ты, Весна! Никогда и ни с кем.

— Даже в шутку? А в бреду?

— В бреду? Не знаю. Ты что-то скрываешь.

— Не волнуйся. Но мне кажется, что он нарочно направил меня к тебе. Могу поклясться, он что-то заметил. Когда вернулся, нашел меня и сказал, что было бы хорошо, если бы я помогла лазаретному персоналу. Там много раненых, а готовится наступление. А потом, как бы мимоходом, что подозрительнее всего, сказал, что неплохо бы было завернуть к тебе и сказать: то, о чем вы договорились, сделано. Чтобы ты не беспокоился. Не знаю, о чем идет речь. Вы это знаете сами. Я уверена, что сюда послана не из-за этого поручения.

— Ничего не припоминаю. Ни о чем особенном мы с ним не договаривались. Не бойся, он хороший парень. Неужели я проговорился в бреду?

— И без этого он мог многое заметить. Помнишь тот зимний день?

— Его уже замело снегом, Весна.

— Такие следы не под силу замести снегу. Этого я больше всего боюсь.

— А я, видишь, не боюсь, — произнес я, поглаживая ее руки. — Тот день лучше всех. Может ли такое повториться? Он стоит целой жизни. Не отдам его ни за какое будущее. Это ведь был наш первый день.

— Ты все-таки немного сумасшедший.

— Да, Весна. Мы оба сумасшедшие. Ты каждый день меня обманывала, приходила и уходила. Три раза за сегодняшний день. Почему ты убегала? Сейчас держу тебя крепко и не отпущу. Уверяю, это не бред. Как убедить тебя, что это не сон? Давай попробуем. Я буду спрашивать, а ты отвечай.

— Хорошо, спрашивай.

— Вот первый вопрос. Какой день для тебя самый дорогой на свете?

— Тот же, что и для тебя.

— А самый тяжелый?

— Тот же, Бора, что и для тебя.

— Еще вопрос. Только не сердись. Ты любила кого-нибудь?

— Да, Бору-Испанца.

— С каких пор?

— Всегда.

— Еще, на всякий случай. Я несколько раз закрою и открою глаза. Если каждый раз буду тебя видеть, значит, ты и в самом деле здесь. И это не сон. Согласна?

Когда я закрыл глаза, наверное, в сотый раз, она начала целовать мои глаза — то один, то другой. Говорила шепотом, чтобы я их больше не открывал, чтобы действительность не превратилась в сон, чтобы она не исчезла.

— Ну, вот, — сказала она наконец. — Видишь, с тобой еще не все в порядке. Глаза мутные, усталые, чуть не смыкаются.

— Но мы же только что установили: я не сплю.

— Эта твоя игра кажется мне сомнительной. Разве она не подтверждает мои слова?

— Весна, клянусь, я здоров. Давай еще немного поиграем. Представь себе, что мы только сейчас, в этот момент, увиделись. В сущности, так оно и есть. Скажи, ты хоть немного любишь меня? Я тебя об этом еще не спрашивал.

— Немного. Совсем чуть-чуть. А ты меня?

— Тоже чуть-чуть.

— А я тебя еще меньше.

— С этого момента не разговариваем. Ответь только: я в сознании?

— Нет, раз спрашиваешь…

Я скрестил руки на груди, прикинулся обиженным. Она стала серьезной и перевела взгляд вверх. Так мы молчали несколько секунд. Потом словно что-то толкнуло нас друг к другу. Мы обнялись. Объятие затянулось Весна быстрым движением вырвалась и отскочила в сторону. Я протянул руки, чтобы поймать ее и обнять снова. Она хватала мои руки и клала их мне на грудь. Один раз на секунду прижала их к своей груди. Мне нравилась такая игра. Хотелось, чтобы она не прекращалась. Но девушка, видно, боялась ее.

— Довольно, Бора, теперь ты только мой раненый, а я твой врач. Об остальном надо забыть. Пока не выздоровеешь, должен меня слушаться. Обещай мне это.

Она поставила мне термометр. Я тайком отодвинул руку в сторону, чтобы термометр показал меньше градусов. Когда Весна подошла, чтобы взять его, я снова прижал руку к боку. Термометр послушался меня.

— Хорошо, — произнесла она.

— Я же сказал, что здоров. Сегодня температура немного должна подскочить. Иначе какой я больной. Если бы ты могла постоянно быть возле меня!

— Я буду здесь, поблизости. И буду часто навещать тебя.

— Каждый день?

— Если представится возможность.

— Надо, чтобы так было. Ведь Глухой недалеко.

— Только бы нас никто не застал вдвоем. На всякий случай, если кто неожиданно войдет сюда, делай вид, что я только что вошла к тебе.

— Например, спрошу: «Откуда ты, Весна, появилась?» Или: «Спасибо, Весна, что догадалась навестить меня!»

— Верно, верно. А я бы извинилась, что не располагаю временем, и сразу бы вышла.

— Весна, берегись только, когда приходишь и уходишь. Слушайся во всем Глухого. Ты же видела, он повесил на дверь табличку. При виде такого оружия вряд ли кто решится войти сюда.

— Но на всякий случай надо принять меры.

— Пока Глухой здесь, ничего не бойся.

— Не надо играть с огнем.

— Мы же договорились, как держать себя.

— Да, все в порядке. А что было только что?

— Я забыл. Покажи.

— Нет, нет, Бора… Когда поправишься.

— Чтоб скорее поправился, покажи…

Я ласково привлек девушку к себе, и мы обнялись снова. В этот момент возле двери послышался старческий голос:

— Можно войти? Чего вы заперлись среди бела дня?

— К раненому? Можно, почему бы и нет. Только сначала прочитай, что написано на двери, — Глухой говорил громко, чтобы мы его слышали.

— Смерть оккупантам и здешним предателям…

— Где ты читаешь, старая? — спросил Глухой.

— Лозунг, сынок, над дверью. Везде это пишут.

— Здесь такого нет. Разве не видишь — тиф!

— Какой тиф, бога ради? Все беды на нас. Особенно на него. Как ему, тяжело? А эта болезнь заразная?

— Заразнее некуда!

— Ко мне, старухе, не пристанет. Не бойся. Да и невелика беда, если заболею. Но так и быть, послушаюсь тебя. А как он? Бредит?

— Бредит. А тебе он зачем? Что передать, когда придет в себя?

— Ничего, хочу взглянуть на него. Кто бы подумал — и тиф еще! А еще хотела пожаловаться ему на наш комитет. Я просила дать мне две рамы из дома Сильного…

— Ну и что, не дают?

— Не дают. Сильный построил дом для дочки. Знал, что делает. Они боятся возвращения Сильного.

Весна дрожала всем телом. Она прижалась ко мне, свернувшись в клубок, словно намереваясь одним прыжком выскочить в окно и скрыться где-нибудь на Витуне. И мне казалось, что эта незнакомая старуха видит нас, испытывает нашу совесть, следит за нами. Я обнял Весну, как испуганного ребенка, стараясь успокоить ее.

— Конечно, могли бы тебе, бабушка, дать эти две рамы.

— Могли, сынок. До вчерашнего дня и сами проклинали его. А теперь, добравшись до власти, все забыли. Хотят подлизаться к Сильному и к его дочке. Говорят, может вернуться. Скажи Испанцу, заклинаю тебя, что я приходила. Он меня знает, вместе были на торжестве.

— Скажу, конечно. Жалко, что его свалил тиф.

— В наше время все беды на хороших людей. Прошу тебя, когда ему полегчает, скажи об этих рамах.

— Раз они тебе нужны, бери и без Испанца.

— Эх, если бы это было можно!

— А как у тебя с мебелью? — спросил Глухой.

— Никак… Помоги тебе бог, как ты заботишься о бедняках. О мебели я боюсь и слово сказать. Грубо разговаривают со мной. А сами бьют себя в грудь: все, мол наше, народное. А если оно наше, почему не дают? Добра из этого дома хватило бы на все село. Не знает Испанец, что они там делают. Все ему расскажи. Перестрадала я этой зимой, как никто другой. В моей хатенке ветер гуляет, как в какой пещере.

— Все ему расскажу. Он им покажет.

— Так, так, сынок… Скажи ему и о нескольких стульях. У меня просто не на что сесть.

Едва кончился этот разговор, вспыхнула ссора Глухого с новым посетителем. Дело чуть не дошло до драки. Глухой говорил и о тифе, и о высокой температуре, но посетитель не обращал на это никакого внимания, яростно рвался к двери, кричал, что тиф — пустяковая болезнь, она ничто в сравнении с наступлением, о котором ему надо лично поговорить с Испанцем.

Весна вырвалась из моих объятий и испуганно отбежала в угол комнаты.

— Успокойся, Глухой его сюда не впустит! — Я был уверен, что и на этот раз Глухой выйдет победителем.

Когда за дверью все стихло, девушка снова села возле меня на кушетку. Нервы ее были напряжены. Ей казалось, что кто-то следит за ней и что она не выберется из мышеловки, в которую попала.

— Ты сказал, что этот день все еще длится, — произнесла она сломленно. — Почему за любовь приходится так дорого расплачиваться? Только бы не было еще хуже. Страх отнимает у меня все силы. В бою я другая.

— Успокойся, ты трепещешь, как листочек. — Я снова привлек девушку к своей груди. — Успокойся, Весна, больше сюда никто не придет. Теперь мы одни.

— Одни? Наступит ли день, когда мы по-настоящему будем одни?

— Может быть, еще рано думать об этом, Весна, но ясно, что этот день не за горами.

— Мудрые слова! — заметила она с иронией.

— Возможно. Но давай больше об этом не будем.

— Что бы ты сделал, Бора, если бы кто-нибудь нас застал здесь?

— Этого не случится. Ну, а если… Сказал бы, что ты моя. Разве это не так?

— А я бы пошла навстречу смерти в первом же бою. Ты не имеешь права изменить себе же.

— Изменить? Я не считаю, что мы совершили какой-то проступок.

— А другим разве ты позволил бы подобное?

Вопрос этот попал в самую больную мою рану. Об этом я старался не думать, а сейчас… Увидев, что я разволновался, Весна крепко обняла меня, как бы раскаиваясь. Больше мы уже ничего не слышали: ни Глухого, ни его наставлений, ни спора, ни шагов в коридоре. Для нас словно наступил какой-то новый день, тот далекий день, который только что казался нам недосягаемым. Молодость брала свое.

Мы с трудом расстались. Договорились, что опа придет сюда завтра.

Я хотел записать все это в дневник, находясь под свежим впечатлением от всего происшедшего в этой комнате. Но тетрадка, которую я вел, бесследно пропала. Как в воду канула. Ее пропажа подняла меня на ноги. Я перевернул все, что мог, но дневника нигде не было. Утешала меня только мысль, что в комнату никто не входил, кроме Весны и Глухого, а его спрашивать мне не хотелось.

Беспокойство наполнило меня. Мысль, что Глухой отдал дневник Весне, не прогнала страх, охвативший меня ночью. Я плохо спал. Только теперь я по-настоящему понял, какие тайны скрывает в себе эта тетрадка, в какое трудное положение ставит меня ее содержание, какую большую ошибку я сделал, начав вести дневник и записывать в него все, что касается нас двоих. Не хотелось, чтобы все эти записи попали в чужие руки. Мысль о потере была для меня тяжелее боли от раны, от температуры, от дум о предстоящем наступлении.

Рано утром Весна вернула мне радость. Я уже подумал, что следует немного рассердиться на нее, но она опередила меня необычной нежностью. Улыбаясь еще в дверях, она вынула из-за пазухи мою тетрадь и прижала к груди.

— Прости, Бора, но мы не могли противиться искушению — ни я, ни Глухой. Этой ночью я не сомкнула глаз. Благодарю тебя за нее, за бессонную ночь. За эти часы я узнала тебя лучше, чем за все прошедшее время. Эти страницы меня приводят в восторг и вселяют страх. Разреши и мне принять небольшое участие в твоем писании. Не сердись, я уже кое-что в этом отношении сделала сама. Только прикрыла нас двоих, и больше ничего. Скажи, что не будешь сердиться.

— Не буду, Весна.

— Ты это сказал как-то нехотя.

— Обещаю не сердиться, даже если ты сожжешь тетрадь.

— Этого я не сделаю никогда. Просто кое-что исправила, чтобы нам не так бояться. На всякий случай, если тетрадь попадет в чужие руки или ее украдут. — Она стала перелистывать тетрадь. — Вот, взгляни. Изменила все имена. Как тебе нравится твое новое имя? Правда, красивое?

— Очень нравится. Особенно потому, что ты мне дала его.

— И меня зовут по-другому. Так все изменила, что никто не догадается, о ком идет речь. И Витуну назвала по-другому. Что ты об этом думаешь?

— А что ты сделала с Белым Верхом?

— Его я пощадила. Ничего для него не могла придумать. Долго мучилась. Хотела назвать его Черным Верхом, но ты так много говоришь о его белизне, да и очень уж я его люблю. Он такой белый, что ему никак не подойдет черный цвет. Ничего, по нему нас никто не узнает. Каждая гора имеет какую-нибудь белую вершину.

— А как с отцом, Весна?

— Он остался в целом таким же, только имя ему я тоже изменила. Звучит не хуже прежнего прозвища.

— Вот и хорошо. А наши имена звучат красиво. Только к ним надо привыкнуть.

— Теперь никто ничего не узнает. Каждая гора может так называться. И на каждой ведется борьба. И молодость такая же. Что ты думаешь об этом? — Она показала на обложку тетради и первую страницу. На них крупными буквами было написано: «Не для опубликования».

— Согласен с этим. Да я и не думал об опубликовании.

— Нет, Бора, позднее можно.

— А позднее кто поверит всему этому? Молодые нас просто не поймут. Мы покажемся им слишком наивными. Им было бы просто непонятно, почему мы с тобой считаем себя грешниками. Мы сейчас и в самом деле грешники. А может быть, и нет? — произнес я неуверенно. — Наши товарищи по борьбе осудили бы нас. Мы ведь их обманываем. Вот почему все это не для опубликования ни сейчас, ни после.

— Хорошо, оставим это пока для нас, а там посмотрим.

— Зачеркни, Весна, эту надпись. А внизу на всякий случай напиши: «Только для архива».

Весна уже приходила ко мне смелее. В наших отношениях мы становились все свободнее и старались как можно больше взять от жизни, так не похожей на войну. Но рана заживала слишком быстро. Должен признаться, я не радовался такому скорому выздоровлению.

Такая раздвоенность удаляла меня больше, чем я мог предположить, от всего, что творилось вне этого дома, от того, чем жили мои сверстники, мои товарищи по оружию. Иногда я чувствовал неловкость, на душе было тяжело. Я старался отвлечься, притупить боль, не думать ни о чем, что могло бы помешать этим минутам радости, украденной у суровой действительности. Я находил оправдание своему поведению в том, что мне пришлось пережить, и в том, что еще ждет меня. Счастье никогда не бывает полным, если приходится боязливо озираться, а со мной было именно так.

За несколько дней до того, как я встал на ноги, Глухой принес мне пачку писем, скопившихся в доме попа за все это время. Раньше он их не давал мне, чтобы я не разволновался. Писем было много, я распечатывал их одно за другим, всматривался в подписи. Читал я их до вечера, разбираясь в неразборчивых почерках, фразах без точек и запятых. Время за чтением проходило незаметно. Два письма, которые мне особенно понравились, я отложил для Весны. В одном из них говорилось о ней, о каком-то сражении, где она отличилась. Раз так пишут, значит, ничего не подозревают. Я пожалел, что девушка не здесь: из осторожности мы решили, что она сегодня не придет.

На следующий день я читал остальные. Мне попалось письмо, в котором говорилось об одной молодой паре. Поняв, о чем речь, я решил не углубляться в письмо, чтобы не узнать в нем нас двоих. Но слова письма притягивали меня и, словно нарочно, заставили остановиться как раз на том, чего я хотел избежать:

Я схватил другое письмо:

В других письмах, которые я даже не стал читать, наверняка были подобные слова. Все словно подстроено, чтобы, обвиняя других, осудить меня. Люди спрашивали моего совета и суда. Чтобы ответить, мне нужна была смелость. Я не видел пути ни вперед, ни назад, словно сорвался в какую-то глубокую пропасть, из которой не выбраться. Снова во мне столкнулись два человека, и в беспощадной борьбе одерживает верх то один, то другой.

Я должен был сделать то, чего требовал от других. К этому меня обязывали полученные письма и завоеванный здесь, на Витуне, авторитет. Мне надо было судить самого себя по тем законам, какие я применял в отношении других. Но не было сил произнести приговор.

Можно ли заставить себя перестать любить? Запретить себе? Есть ли что-нибудь тяжелее моего положения? Но на нас с Весной смотрит вся Витуна. Я не находил себе оправдания: ведь на Витуне все молоды. Каким же должно быть истинное решение в этом столкновении двух противоположных личностей? Примирения между ними быть не могло.

Мои муки, как и эти письма, по сути своей и были приговором. Но у меня не было сил сказать Весне, что мы должны пожертвовать нашей любовью ради той, другой, которой мы обязаны отдать всего себя. Я выбрал несколько писем, самых суровых, и положил их на стол. Им я предоставлю последнее слово.

Весна опоздала на день, а он мне показался целой вечностью. Я не заметил, как она вошла, услышал только ее испуганный голос:

— Что с тобой? Ты чем-то взволнован? Побледнел, осунулся, словно в тебе не осталось ни капли крови. Лицо в морщинах. Доктор приходил?

— Эту болезнь доктора не лечат.

— Опять бред. Иду за доктором.

— Нет, ни в коем случае, Весна! — Я взял ее за руку и усадил.

— А это что? — спросила она, запустив пальцы в мои волосы. — Седина! И сколько их, белых!

Весна поднесла к моему лицу большое зеркало. Я не узнал себя. Просто не верилось, что это я, что это мое лицо и волосы, так я изменился за эти два дня. Я оттолкнул зеркало. Как я был бы счастлив, если бы это был бред: пройдет приступ, и все исчезнет — и письма, и моя омраченная совесть, и привидение из зеркала.

— Тебе идет седина! Но седеть еще слишком рано!

— До сих пор и я думал, что рано.

— И теперь должен так думать. Эта седина не от возраста. Да и не так уж их много, седых волос. Но как они неожиданно появились!

— Виноваты последние две ночи.

— И правда, не тиф ли у тебя?

— Тяжелее тифа.

— Температура?

— Да. Только другого сорта.

— Не понимаю. Скажи, что это за болезнь.

— Болезнь совести. Лучше не спрашивай. Если бы могло быть так, чтобы ты ничего не узнала! Вот письма. Они тебе объяснят все.

Она взяла их и начала читать. Я смотрел на нее, оживляя в памяти наш недавний разговор. Она сказала тогда, что пошла бы искать смерть в бою, если бы кто-то застал нас здесь. Только теперь до меня дошел смысл ее слов.

Весна прочитала два верхних письма. Другие только просмотрела. Затем снова вернулась к двум первым. На ее лице больше не было очарования юности, которым я столько раз любовался в этой комнате. Смелость и гордость девушки в окне исчезли. На письма теперь боялась смотреть.

— Те двое встречались тайком, — тихо промолвила она. — А какое наказание для нас?

— Именно то, что мы переживаем. Разве может быть что-нибудь тяжелее? Время и борьба принесут нам помилование.

— Или накажут еще строже?

— Не может быть наказания тяжелее того, какое мы себе определим сами.

— А легче?

— Это зависит только от нас.

— Для всего этого надо быть слишком сильным, Бора.

Она глубоко задумалась. Странное выражение застыло на ее лице. Взгляд стал суровым, замкнутым, словно она надела на себя маску. Я смотрел на нее, стараясь отыскать на ее лице прежнее выражение.

— Такой конец пришел не по нашему желанию. Слишком рано мы встретились, — тихо сказала она как бы про себя, продолжая держать руку в моих волосах.

— Не будет же, Весна, вечно длиться это тяжелое время.

— Мы двое останемся в нем, пока живы. У нас нет иного пути. Один раз мы убежали от него, изменили ему. Оно нас нагнало и теперь требует расплаты.

— Может, снова убежим от него, но не изменим ему.

— Лучше бы ты ничего не говорил! Если бы человек мог забыть то, что хочет забыть!

— А я не хочу ничего забывать, Весна. Такие уж мы есть, и изменить нас нельзя. Стать другими мы не можем.

Не помню точно, чем все это кончилось. Не помню, что я еще говорил, чтобы убедить себя и ее. Мысль о расставании, о минуте прощания смущала меня. Я боялся, что решимость покинет нас и, что страшнее, вернется снова все, от чего у нас не было сил отказаться. Мы оба молчали. Я прикрыл руками глаза, боясь взглянуть на девушку, потом протянул руку, не открывая глаз, чтобы поймать руку Весны, но наткнулся на пустоту. Вскочив с дивана, я бросился к двери. Казалось, меня ничто не может остановить, пока я не догоню Весну. Если бы не Глухой, я выскочил бы из дома и побежал за ней.

— Знаешь, как люди становятся святыми, Испанец? Для этого тебе не надо читать жития святых.

Я вернулся в комнату и свалился на диван.