Молодой лес

II

Трудно представить себе, что расстояние от Белого Верха до белого дома преодолено. Словно за эти несколько дней прошли годы. Будущее сразу придвинулось ко мне, и я уже в нем. Поскольку настоящее — это только действительный отблеск будущего, постольку его стоимость выше.

Когда после боя я очутился на шоссе, уверенный, что меня никто не взял на мушку, сразу же подумал: это сон. Мне казалось, что я, как призрак, парю в воздухе, существую только в своем воображении. Не знаю, как приветствовать этот день, как выразить свою радость? Прыгать, петь или сдержать порыв? Может, он, этот день, и не будет целиком нашим.

Партизаны снуют по израненному местечку в поисках чего-то. Церковный колокол молчит. Я помню, как он звоном будил нас, когда мы были в горах. В ночном бою колокольня изрешечена пулями, ранен, искалечен большой колокол: в его боку зияет дыра.

На стенах сельских домов следы пуль. Только дом Сильного не пострадал, словно воюющие стороны старались не повредить его.

Я сел у церковной ограды, чтобы немного передохнуть, оправиться от волнения и взглянуть отсюда на долину и разбросанные в ней села. Как местные жители восприняли события прошедшего дня? Они здесь не привыкли праздновать, возможно, они испугались того, что случилось нынче.

Желто-пурпурная осень набросила на котловину печальное покрывало. И село, в центре которого видна церковь, не оживает. Все затаилось. Одинокий выстрел, слышимый порой, мешает празднику на улицах. Я ожидал иной встречи с людьми, для которых этот день должен был стать особенным.

Но вот на третьем этаже дома Сильного отворилось окно, и в нем, еще затененном, показался силуэт человека. Из его рук вниз по стене выплеснулось большое алое полотнище. Ветер подхватил его, оно затрепетало и словно ожило. Затем окно закрылось.

В селе все оживились, будто только и ждали этого знака. Вдоль стен и в окнах показались красные платки, покрывала, женская одежда — все красного цвета. Среди этой алой пестроты не было ни одного настоящего флага, кроме того, что появился на одиноком доме Сильного. Он выделялся среди всех этих лоскутов, как выделялся среди сельских домов дом Сильного.

Улицы ожили, наполнились гомоном и пением людей. Надтреснутый голос разбитого колокола звал всех на улицу. Толпы шли на площадь к дому Сильного.

А дом стоял, спокойно ожидая, когда к нему приблизится людской водоворот. Очутившись на площади, в тени дома, толпа начала замирать, утихать. Глаза людей были устремлены на грозно возвышающийся дом и алое знамя. Люди замолчали и замерли. Кто-то из передних рядов попятился назад. А дети, кучкой стоявшие между домом и толпой, отбежали в сторону. Отражаясь в окнах первого этажа, толпа казалась плотнее, грознее, чем была на самом деле.

Лесоруб Младен с топором на плече вышел из толпы и направился к дому. Он остановился под флагом, снял с плеча и прислонил к стене топор, обеими руками ухватился за свисавшее полотнище и рывком дернул его. Взметнувшись, оно затихло в его руках. Смяв флаг, дровосек бросил его в толпу.

— Правильно! — послышались голоса. — Смерть предателям! Они теперь хотят спрятаться за красными флагами! Пусть вывесят тот, что торчал до сегодняшней ночи! Проклятье Сильному! Бейте камнями!

Разъяренная масса схватилась за камни, но в этот миг, прежде чем успел полететь хоть один камень, в окне, из которого до этого свисал флаг, появилась девушка. Она стояла как изваяние, и лицо ее белело в проеме окна. Передо мной словно ожила картина великого мастера, на которой воедино слились женская красота и женская храбрость. Не мигая, смотрела девушка на людей, охватывая взглядом всех. Так иногда смотрит на тебя человек, нарисованный на картине. Его взгляд находит тебя, где бы ты ни стал. Под взглядом девушки толпа затихла, люди опустили глаза. Наступила тишина. Только дробный стук падавших из рук камней нарушал ее.

В тот момент я был на стороне девушки в окне, боялся за нее, восхищался ею, завидовал ее мужеству. Только бы не пришла в себя ошеломленная толпа и не выместила на ней свою ярость.

Тонко уловив момент, когда люди становятся слабыми, когда ярость переходит в стыд, когда силу побеждает разум, девушка выскочила из дому. Задержавшись на секунду в дверях, она взглянула на опущенные головы и бросилась туда, в середину толпы, над которой на полголовы возвышался лесоруб Младен. Толпа расступилась перед девушкой, уступая ей дорогу, подобно тому, как до недавних дней уступала путь ее отцу, когда тот наскакивал на людей во всем своем величии и бешенстве. Подойдя к лесорубу, она положила ему руку на грудь и жестко спросила:

— Почему сбросил знамя, Младен? Я его сшила, я и повесила. Верни знамя! Немедленно! Верни! — Она обеими руками схватила его за ворот и не отпускала до тех пор, пока перед ней не появилось измятое, испачканное полотнище. Взяв его, девушка так же стремительно вбежала в дом. Вниз по стене снова скользнуло алое полотнище и заколыхалось на ветру.

Толпа загудела, словно только сейчас пришла в себя.

— Мы не продаемся за такие мелкие деньги, Весна! — язвительно бросила какая-то женщина.

— А я ничего не продаю, — отрезала Весна в ответ.

— Доверие не покупают! — отважился крикнуть один парень.

— Кто покупает, тот не заслуживает его. Такого доверия мне не надо.

— Отцовская кровь! — послышался из толпы еще чей-то голос.

— Отцовская ли, чертячья ли, но посмейте только снять флаг! — добавила она, захлопывая окно.

— Жаль, что такого отца дочь! — раздались голоса.

Девушка вышла снова. Теперь она шла спокойно, даже слишком сдержанно. Остановилась недалеко от меня. На ее лице больше не было следов превосходства. Глаза ее уже не сверкали гневом. Она казалась одинокой, да, в сущности, она и была такой. Она словно стеснялась встречаться взглядом со смотрящими на нее со всех сторон односельчанами. Перед оправившейся толпой Весна была одинока. Я даже немного испугался за нее. Мне было жаль, что она сейчас не такая, какой я ее видел в окне. Я вообще боюсь женской чувствительности, боюсь женских слез. И если бы Весна сейчас заплакала, слезы обратили бы ее победу в поражение. «Не сдавайся, Весна, — твердил я про себя, — не падай духом, подними голову, срази их взглядом, как тогда, из окна». Словно услышав мои мысли, Весна чуть подняла голову. В ее черных глазах я не заметил ни предполагаемых слез, ни страха. Только слабая улыбка заиграла на ее лице.

— Жаль, что такого отца дочь, — снова произнес кто-то за моей спиной.

— Да, жаль, что такого отца дочь, — повторил другой так, чтобы девушка услышала.

— Да здравствует Бора-Испанец! — раздалось возле меня.

Не успев понять, чем вызван этот незаслуженный клич, я взлетел над толпой. Крепкие руки лесорубов и возчиков, которые я чувствовал всем телом, подняли меня над множеством голов, движущихся где-то внизу, подо мной, подобно бурлящей реке. Все перемешалось: небо, земля, люди. Я, как на качелях, то взлетал, то падал. Когда меня поставили на землю, все вокруг меня продолжало вертеться. И первым человеком, которого я узнал, была Весна. Мы стояли с ней плечом к плечу, почти касаясь друг друга.

Какая-то старая крестьянка протиснулась между нами, раздвинула нас руками и прошептала мне:

— Посмотри, как эта отцова дочь притиснулась к тебе. Думает, что ты ради нее приехал из Испании!

— Не бойся, — ответил я, глядя поверх головы старухи на Весну. Она тоже смотрела на меня. Что-то в ее взгляде напомнило мне юные годы, когда я был одинок, и безгранично верил людям, и требовал от них доверия к себе.

Толпа двигалась, увлекая нас. Но мы с Весной оставались все на таком же расстоянии друг от друга. Потом меня оттеснили в сторону, но вскоре мы снова оказались рядом.

Я не мог оторвать от нее взгляда и даже не встал в хоровод, боясь, что потеряю ее, если пойду танцевать. А может, я боялся, что она встанет в круг рядом со мной?

Празднество не утихало, словно в войне уже сделан последний выстрел. Как будто этот небольшой освобожденный клочок земли не был совсем рядом с дулами орудий, скрытых за соседним пригорком, и под грозящим небом, куда еще нацелен не один наш ствол. Люди, забыв обо всем, жили только сегодняшним днем, но я больше не могу делить с ними эту радость. Думаю о тропах, опутавших село, о небе, к которому поднимаю голову при каждом ударе бубна. В моей голове скрежет танковых гусениц, гул самолетов, движущиеся колонны, наступающие шеренги солдат. Я вижу, как падают люди, и меня охватывает страх, когда думаю о том, что может случиться с этим народом, в эту минуту охваченным восторгом.

И когда уже казалось, что этот день так и кончится в праздничном настроении, вдруг раздался взрыв. Толпа всколыхнулась, словно у нее под ногами подалась земля, и замерла. Песня смолкла. После второго взрыва, более близкого, плотная масса людей стала мгновенно растекаться. Огонь участился. Батальон бойцов, до этого растворившийся в скоплении людей, выстраивался на площади, готовясь выступить по приказу командира.

Весна упорно продолжала стоять недалеко от меня. Она не вздрагивала и не бросалась на землю даже тогда, когда гранаты со свистом проносились над нашими головами. Девушка не послушалась, когда я скомандовал всем: «Ложись!» Ее близость не позволяла упасть и мне, хотя, повинуясь инстинкту самосохранения, с силой притягивавшему меня к земле, я тоже должен был лечь. Весна спокойно смотрела, как люди в панике разбегаются, как ничком бросаются на землю.

С окутанного дымом пригорка продолжали стрелять. А мы вдвоем все стояли, словно не слыша выстрелов. Теперь мы без стеснения смотрели друг другу в глаза. Да и некого было стесняться — взгляды лежащих бойцов были устремлены в землю. Мне казалось, что рядом со мной стоит мой старый боевой товарищ, с которым меня связывает дружба, рожденная пережитыми опасностями. Чувствую, как во мне все сильнее разгорается желание заговорить с девушкой и как я начинаю бояться этого желания. Эта боязнь сильнее страха перед воющими над головой снарядами. «Пойми, она дочь Сильного, беги от нее, ложись, как и все другие, только не стой рядом с ней, не будь побежденным ею, как другие. Погаси в себе это желание, не дай ему разгореться!»

В этот момент я услышал:

— Товарищ Испанец, я должна с тобой поговорить. Не смеешь мне отказать.

Я сразу отметил про себя, что она обратилась ко мне на «ты».

— Не смею?

— Ни в коем случае.

— Вы меня заставляете?

— Заставила бы, если бы могла.

А она могла. Почему я должен скрывать это? Это она вынуждает меня стоять прямо, стоять под снарядами рядом с ней.

— А если бы у вас была такая сила?

— Мы бы поговорили.

— Посмотрим.

— Посмотрим, — повторила она. — Мое желание никогда не исполняется, если я слышу такой ответ.

— Возможно, на этот раз исполнится. Как видите, мы уже разговариваем.

— Нет, это не разговор. Ты стесняешься. Я тебя понимаю. Боишься, что скажут люди. Дочь Сильного… Можно ли здесь что-нибудь изменить? «Отцова дочь», ты же слышал.

— Могу ли я здесь что изменить?

— Думаю, ты единственный, кто это может сделать. Люди любят тебя.

— Их дружба мне дороже всего. Их доверием я не пожертвовал бы ни за что на свете.

— А я имею право на дружбу?

— Конечно. Только смотря на чью.

— Об этом-то я и хочу говорить с тобой.

— Нас никто не должен видеть вместе.

— Понимаю.

— Но когда нам разговаривать? Возможно, вечером мы уйдем отсюда.

— Тогда и я иду за вами.

— Лучше — с нами, — сказал я шутливо.

— Как раз этого я и хочу.

— Ладно, что-нибудь придумаю, чтобы поговорить с тобой.

Заметив, что на нас смотрит один из бойцов, мы отвернулись друг от друга и разошлись.