Молодой лес

VII

Землю покрыла тяжелая пелена снега. Огромные вершины Витуны из темно-зеленых превратились в снежно-белые купола. Ночь ясная, светлая, с полной луной, какая может быть только на такой высоте. Настоящий полуночный полдень.

Три колонны лыжников с трех сторон приближались к окруженному местечку. Мы с комиссаром шли с самой сильной частью отряда. Наша партизанская цепочка растянулась и чернела на снежной целине, как караван в пустыне. Из уст бойцов вылетал пар. На бровях, ресницах, прядях волос, на девичьих косах и платках осела изморозь.

Глухой еще не вернулся. Если бы я мог остановить колонну и задержать нападение, я бы это сделал, чтобы только дождаться возвращения связного. Зная характер Глухого, я считал невозможным, что он может появиться после того, как прогремит первый выстрел.

Вскоре после полуночи, за час-два до начала атаки, я увидел лыжника, спускающегося по крутому склону прямо к нашей колонне. Я узнал его — это Глухой. Он летел как на крыльях, и за ним клубилась снежная пыль. Он спускался по крутизне, как бы желая поразить невольных зрителей своей ловкостью и смелостью на лыжне. У подножия горы он свернул чуть влево и устремился прямо к голове отряда, ко мне. В двух шагах от меня он круто повернул, резко затормозил, осыпав мое лицо снегом.

Глухой пристроился к цепочке сразу же позади меня. Я почувствовал его нетерпение и беспокойство. Он наезжал на мои лыжи, обгонял, толкал меня вперед, давая понять, что несет какое-то сообщение.

На первом коротком отдыхе он прошептал:

— Тебя ждет большая новость, как только займем это местечко. Постарайся!

На следующей остановке Глухой повторил эти слова. Что это за новость? Почему «постарайся»? Что он мне скажет? Чем обрадует? Эта ночь не сулит ничего хорошего. Вот-вот начнется бой. Я чую его нюхом. Перед схваткой всегда так.

Все ближе осажденный гарнизон. Надвигается боязнь неуспеха, страх за жизнь людей, которых веду, страх за эти колонны молодых партизан, змейкой ползущие по снежной целине. Завтра они продолжат свой путь, но не все — кто-то останется здесь навсегда. Так было до сих пор. И может ли быть иначе?

Все три колонны, используя укрытия, тени, глубокие сугробы, незамеченными вошли в селение и заняли деревянные дома неподалеку от зданий, где укрепился противник.

Рассматривая возвышающиеся передо мной укрепленные здания, бойницы и торчащие из них дула, я сравниваю их с нашими деревянными домишками, которые заняли мы. Я смотрю на снежную поляну, по которой придется идти на штурм, и меня все сильнее одолевает беспокойство. Мысль о неуспехе гнетет меня. О таком исходе не хочется думать, но боязнь неудачи сама лезет в голову. Знаю, уверенность — половина победы, особенно для того, кто командует. Но не всякая победа дается легкой ценой. Разве можно обойтись без жертв?

Я сам выбрал для нападения это местечко и поставил задачу занять его. Комиссар согласился. Нам никто не давал приказа мерзнуть здесь. Но мы обязаны были бороться непрестанно. Я каждый день думаю об этом. Нет времени даже на отдых.

Наш сегодняшний противник должен понимать, что он окружен и отрезан от своих. Напрасны его надежды на помощь. Тогда почему он не сдается? Мы заслужили того, чтобы хоть одно сражение выиграть без крови. Эта мысль захватила меня и толкает к действиям. Ничто, в сущности, мне не мешает после первого залпа предложить гарнизону сдаться. Пригрожу ему пушками. Может, удастся взять на испуг. В страхе и винтовка становится пушкой.

Начинаю верить в свой план. Посоветовался С комиссаром. Он одобряюще улыбнулся. Если не получится, будем атаковать. Для этого мы здесь..

До начала остается минут десять. Комиссар и я стоим возле окна и тихо разговариваем. Несколько связных уснули позади нас на полу, словно эта война их и не касается. Устали. Их сну не мешает мысль о трухлявых деревянных стенах дома, которые пули будут дырявить, как тесто. Восхищаюсь ими и шалею, что я уже не тот юноша, который во время войны в Испании использовал для сна каждую минуту передышки. Тогда я отвечал только за себя и так же, как и они, верил в жизнь, предаваясь сну в такие моменты, когда многие засыпали, чтобы уже больше не проснуться.

Глухой непрестанно вертится возле меня и, улучив минуту, указывает мне глазами на соседнюю пустую комнату.

— Говори скорей, — повернулся я к нему, не сводя, однако, глаз с укрепленного здания напротив.

— Завтра на встречу с тобой приходит Весна.

— Какую встречу, ты свихнулся?

— Личное свидание.

— Ты что, меня дураком считаешь? Пойми, я не хочу быть дураком. Во мне есть и что-то более сильное, нежели желание и слабости. Прежде всего наша борьба.

— Верно, мой Бора. От сегодняшнего боя зависит и приход Весны. Она придет, если мы займем это местечко.

— Ты говоришь о ее приходе, как о совсем обычной вещи, хотя сам прекрасно понимаешь, что я не могу с ней встретиться. Говори прямо, какую кашу ты там заварил?

— Я не завариваю, я проясняю. Пригласил ее от твоего имени прийти сюда.

— Ты что же, раскрываешь наши планы?

— Ничего не раскрываю. Разве это тайна, что мы где-то нападаем? Каждый знает, куда идем. К тому же я ей не назвал это местечко. Временно окрестил его буквой А. Через несколько часов она сама узнает, что означает эта буква. Она спросила: «А вы его займете?» — «Не беспокойся, Весна, если уж Испанец возьмет кого-нибудь на мушку, у него не сорвется. Ты же, когда попалась на глаза, не устояла? Узнает, что ты придешь, возьмет наверняка, голову даю на отсечение».

— Так и сказал?

— Честное слово.

— Будет лучше, если ты займешься ею. Люби вместо меня.

— Знаешь, Испанец, давно я не слышал от тебя более умных слов. Поверь, уж я крутил бы любовь как следует. Согрешу, треснет меня эта твоя мораль по голове, и пускай, если есть за что. А какая польза от вашей любви? Приласкай девушку, обними, поцелуй — у революции от этого, поверь, не упадет ни волоска с головы. Встряхнись завтра…

— Тебе хорошо говорить — встряхнись. А как?

— Как? Смотри сам. К тебе же она придет. Ты ведь сам об этом мечтаешь?

— Как видно, ты нас решил поженить.

— Боюсь, что ты ее из-за своих принципов потеряешь.

— Ну подумай сам, Глухой, разве могу я сделать хоть один шаг дальше, не оскорбив того, что для нас сейчас самое святое?

— Ты слишком много говоришь об этом.

— Но я же не могу обманывать своих бойцов!

— Неужели ты думаешь, что все придерживаются твоих предписаний?

— Ты думаешь, она завтра придет?

— Уверен. Ты ее когда-нибудь видел в лыжном костюме?

— Нет. Тогда еще не было снега.

— Загорела, будто только что вернулась с моря.

— Ты, случайно, не принес письмо? — спросил я, краснея.

— Нет.

— Ты веришь, что она придет?

— Абсолютно.

— И что мы займем местечко?

— Если бы ты был таким командиром, как любовником, никогда мы его не заняли бы.

— Она что-нибудь передала?

— Видишь ли, совсем забыл… Спрашивала, умеешь ли ты танцевать.

— Зачем ей это?

— Вот чудак — зачем! Думает, что после освобождения села здесь будут танцы.

— Ты не сказал ей, что не умею?

— Сказал, что умеешь. Недаром же прошелся по всей Европе. Весна подрезала себе волосы. Немного. Чтобы выглядеть еще красивее. Это для тебя. Красивым все прощается.

Со стороны противника послышался кашель.

— Это домобран, — заметил Глухой. — Наш кашель. Кашляет громко, не прикрывая рот ладонью.

— Не ждут нападения.

— Раз так кашляет — не боится.

— Еще несколько минут — «закашляем» и мы.

— Люблю я твое спокойствие, Испанец.

— Спокойствие… Разве это спокойствие?

Не могу привыкнуть к мысли, что сегодня мы увидимся. Быть рядом, что может быть лучше? Почему я ей ничего не сказал о своей любви? Почему не ответил хотя бы на одно письмо? Было бы спокойнее ждать встречи. Что сказать ей? Она рискует всем, а я ничем. Зачем такие вопросы лезут мне в голову накануне боя? Не хочу ли я прикрыть ими страх за жизнь?

Разве жизнь всегда состоит из ряда лет, медленного роста, созревания, старения, умирания? Может быть, сегодняшний день заменит многие годы жизни, о которых не буду жалеть? Только придет ли она?

Сегодня я не смею погибнуть. Пусть в этом дне воплотится целая жизнь. Но война есть война.

Все получилось даже лучше, чем я представлял себе. Мне даже не удалось договорить до конца тех нескольких фраз, которые я приготовил. Меня прервал гомон домобранов и итальянцев. Они выскакивали с поднятыми руками из окон и дверей, словно состязаясь, кто опередит. Лучшего противника я не встречал в обеих войнах. Я даже не обиделся на них за несколько истраченных мною пуль. И за пулю, пробившую мою шинель, когда я держал речь. Не придется, видно, услышать татаканье пулемета и брать на прицел пулеметчика.

Будут ли у нас еще такие дни? Ни одних носилок для раненых, ни одного убитого. Все три колонны без потерь. До сих пор у меня не было настоящего праздника. Я не могу веселиться в полной мере, когда в отряде есть убитые. Привык стоимость победы измерять количеством жертв. Сегодняшнее торжество чистое — таких не знает война. К тому же и Весна придет. Хорошо, что мы напали на гарнизон ночью. Если бы мы сделали это раньше, не обошлось бы без потерь. Не жалею, что не ждал приказа.

С последним выстрелом и криком сдавшихся в плен жители вышли на улицы. Началось веселье, словно на дворе сияло летнее солнце, а не лютовала зима — сегодня я записал в дневник: тридцать градусов ниже нуля. Небо, наш большой неприятель, сразу вдруг подобрело к нам: опустилось на Витуну тяжелыми тучами. Только тот, кто переживал ярость самолетов и под их налетом приникал к земле, словно прося у нее защиты, тот этим утром способен поблагодарить бога за такой подарок.

Подходили люди из окрестных сел. Они радовались подаренному им этим утром первому часу свободы. Древний свободолюбивый край, привыкший к таким торжествам, не обманул нас и в этот день. С двух концов по шоссе в местечко вливались два каравана саней, запряженных лошадьми и переполненных людьми, чтобы в центре слиться, как две реки, и образовать людское озеро.

И когда я уже был уверен, что и для меня этот день пройдет в неомраченной радости, что станет и моим праздником, я вдруг заметил в охваченной восторгом толпе несколько плачущих женщин в черном. Их вид убедил меня еще раз, что на войне не бывает чистой радости.

Чем веселее становились люди, чем больше их охватывал восторг, тем печальнее делались глаза этих женщин, словно торжество разжигало боль, словно ими не признавалась та частица радости, ради которой они принесли жертву. Совсем недавно эти женщины ехали под флагами в повозках и шли рука об руку с поющими односельчанами. И глядя на них сейчас, я не могу думать о будущих праздниках, которых будет немало, когда многие из веселящихся сейчас тоже наденут траур. Песни и веселье умолкают для меня. Их уносят слезы этих женщин, волнующееся людское море их не замечает. Две из этих женщин со слезами бросились ко мне. Они обняли меня, прильнули мокрыми щеками к моему лицу.

— Будь счастлив, сынок, — шептали они сквозь слезы.

В этом их напутствии чувствуется горечь и радость, но мне тяжело. Кажется, будто они спрашивают: «Почему пуля нашла их, а не других?»

Но и в эту печальную минуту я не забывал о Весне. Я искал ее глазами, надеясь, что она скрывается где-то в толпе. Я почувствовал бы, если она была бы близко. Ее я узнал бы среди тысячи.

А день проходил, унося время, которое я считал моим. Празднество разгоралось, но мой праздник, которым началось это утро, быстро шел к концу. Все было против моих желаний, шло мимо моей радости, которую я мог бы ощутить. Веселящаяся, танцующая улица уже больше не влекла к себе, как утром.

Перед атакой меня радовала одна только мысль, что Весна здесь, в местечке. Теперь мне этого было мало. Как все изменилось во мне! Это ведь наша единственная возможность. Если уж суждено мне отступить от моих принципов, то только сегодня. Есть почему.

Часы до полудня отняли у меня не только половину дня, но, кажется, полжизни. Но если нам повезет, наверстаем то, что упущено. Каким будет момент, когда я ее увижу? Случись это утром, во время сегодняшнего неистового торжества, я расцеловал бы девушку перед всеми. Разве кто посмел бы меня упрекнуть за это? Эх, почему она не пришла тогда? Теперь я уже не сделаю этого. Разум сдерживает мои порывы.

Большое помещение лесопилки Сильного, самой крупной на Витуне, к полудню было битком набито народом. Меня удивило, что сделали с этим цехом: из запущенной мастерской он превратился в праздничный зал. Кто не видел его утром, никогда не поверил бы, что это помещение было забито пилами, станками, инструментами для шлифовки, маховиками, длинными и широкими ремнями, которые шли от пола до потолка. От всего этого не осталось и следа. Его новый пол из белых ясеневых досок, хорошо оструганный и вымытый, был бы к лицу многим образцовым залам. Деревянные стены украшали крупные лозунги и флаги.

Я узнал свои же слова, которые часто любил повторять: «Мораль — наше самое сильное оружие», «Слова подтверждаются делами». Кому пришло в голову повесить их на стену как раз сегодня, когда я готовлюсь к испытанию? Не хватало еще, чтобы написали: «Испанец, ты помнишь эти свои слова? Верен ли ты им?» Если бы я случайно вошел в зал раньше всех, ручаюсь, эти лозунги наверняка там не висели бы, несмотря на их ценность. Сейчас уже не начало — мы на пороге сорок второго года.

На помосте, сколоченном наскоро, возвышающемся на метр над полом, расположились сельские музыканты. Они держали разные инструменты. Двое музыкантов были в поношенной форме пожарников, третий — в форме стражника, еще один — в черном одеянии трубочиста, остальные были одеты еще смешнее: наполовину в штатском, наполовину в военном. По своему внешнему виду они резко отличались от остальных людей в зале. Инструменты тоже были под пару им. Настоящего инструмента, как я понимаю, и не было: латаная гармошка, два почерневших барабана, несколько ржавых труб и прочие духовые инструменты, с которых словно только что смахнули пыль. Каждый музыкант имел по меньшей мере два инструмента, из которых один он держал в руках, а другой поставил у ног. Но что меня больше всего удивило — это их ноты, самые настоящие ноты. В ожидании начала торжества музыканты брали то один, то другой инструмент, рассматривали его, прилаживали, пробовали, листали нотные тетради, о чем-то договаривались. Возле них почему-то вертелся Глухой. Ну конечно! Разве что-нибудь могло обойтись без него?

Я и сам не знаю, когда началось празднество, что предшествовало моему выступлению, было ли о нем объявлено? И вообще было ли какое начало? Помню только, что я неожиданно очутился на трибуне, сколоченной из ящиков. Там простоял я несколько минут над толпой, ожидая, пока она немного утихнет. Но люди еще с утра так расшумелись, что их, казалось, уже ничто не могло утихомирить. Шум все усиливался. Но вот несколько раз в зале прозвучало мое имя. Я решил не ждать и начал говорить, стараясь перекричать стоящих в зале. Вначале я почти не слышал себя среди сотен голосов. Я напрягался, чтобы перекричать дружный гомон людей и заставить их слушать меня. Чем дольше я говорил, тем отчетливее слышал свой голос. Люди успокаивались, и вдруг неожиданно наступила тишина. Это смутило меня, я остановился, чтобы подобрать фразу. И вдруг увидел Весну. Я замахал руками, как дирижер, и соскочил с трибуны.

Как вести себя дальше, что делать? Боюсь ее близости и в то же время счастлив, что она здесь. Неужели сегодня мы будем отделены друг от друга толпой? С этим я не могу примириться. Подойти к Весне не смею. Просто подойти и остановиться возле нее, когда люди не спускают с меня глаз? Чувствую, что снова начинаются мои старые терзания.

Хочу украдкой взглянуть на Весну, но и это мне не удается. Мы с ней окружены и отделены друг от друга многими людьми. Каждый мой взгляд, слово и движение на глазах всего зала.

Какой-то местный житель, взявший на себя роль распорядителя, объявил о начале танцев в честь освобождения их местечка и выразил желание честь открытия танцев предоставить мне, как храброму командиру и первому бойцу Витуны.

Толпа освободила середину, плотным кольцом сбилась вдоль стен. Пожилые крестьяне разошлись по домам. После их ухода стало просторнее, веселее.

Люди смотрели на меня, я на них. Музыка гремела, звала. К ее ритму мы с трудом могли приспособиться. В другом месте и в другое время трудно было бы придумать более удобный случай, когда парень может подойти к своей девушке и пригласить ее на танец.

Но для этого, мой дорогой Испанец, надо обладать исключительной смелостью. Если бы ты очутился на вершине Витуны, то и там побаивался бы своей совести и чужих глаз!

Возможно, на этот раз я решился бы пригласить Весну, будь она ближе, но нас разделяла толпа. Судя по словам распорядителя и поведению собравшихся, открытию танцев придавалось особое значение. Весь зал внимательно смотрел на меня. Глаза девушек словно звали: пригласи меня. Если выбрать одну, обидишь другую. Поэтому нельзя выбирать. Но пригласить кого-то надо. Я решил пригласить самую близкую ко мне. Ею оказалась маленькая шустрая партизанка. Зал зааплодировал нам. Едва мы сделали несколько поворотов, за нами в круг устремились другие пары. Мы кружились все быстрее, подчиняясь музыке и настроению зала.

Я не спускал глаз с того места, где стояла Весна. Туда я упорно тянул свою партнершу, порой сталкиваясь с другими парами. Меня не покидает уверенность, что она там, что ждет меня. Еще несколько поворотов — и я увидел ее. Весна стояла в группе молодых людей, разговаривала с ними. Я потянул свою девушку еще сильнее, чтобы быть еще ближе к Весне. Едва окончится этот танец, я встану возле Весны.

Рядом с Весной стоял Глухой, оживленно что-то рассказывал, держа ее за руку, словно собираясь начать танцевать. Он следил за мной взглядом и подмигивал, но я не мог понять, что он затевает. А он что-то готовит. Но вот он потянул Весну как бы на танец, но танцевать не стал, а втолкнул Весну между мной и моей партнершей, которую обхватил руками за талию и оторвал от меня. Весну он бросил прямо в мои объятия. Отступать мне было некуда.

Мы стояли смущенные, не понимая, что, в сущности, произошло, как получилось, что мы оказались в объятиях на виду у всех. Танцевать мы начали боязливо, совсем медленно, просто топчась на месте и повинуясь внутренней музыке, звучавшей в нас. Не нужны были слова, они только испортили бы неожиданное счастье.

Такое счастье приходит раз в жизни, и в течение нескольких мгновений наверстывает все потерянное время, которое не было и не будет благосклонно к таким, как мы. Я держал девушку в объятиях, прижимал к себе. Просто не верилось, что это она. Впервые я чувствовал такую близость женского тела. Я прижимал ее к себе все нежнее, слышал, как ее сердце бьется возле моей груди. Ее щеки обжигали меня своим огнем, ее длинные волосы щекотали мою шею и лицо, и я, закрывая глаза, старался поймать их губами. Мои глаза искали ее глаза, в которых скрывалось нечто большее: та девушка в окне, чей взгляд разбудил меня. Но она держала свои глаза закрытыми, и я видел, как подрагивают ее веки.

Если бы хоть на короткое время прекратилась война, освободила нас от всех обязанностей, дала немного вкусить жизнь!

Непреодолимое желание поцеловать Весну мучило меня. Я забывал обо всем, что нас окружало. Мое желание было сильнее моего сознания и осмотрительности. Пусть не умолкает музыка, она станет моим союзником. Волнение все сильнее и сильнее захватывает меня. Я пропустил несколько удобных моментов, когда ее волосы касались моих губ. Храбрость оставляла меня, да и Весна отстранила голову. Она словно догадалась о моих намерениях. Когда танцующая молодежь плотным кольцом окружила и завертела нас в вихре танца, я приблизил губы к ее голове и поцеловал девушку возле уха как бы случайно. Весна вздрогнула, чуть отстранилась и посмотрела на меня с укоризной, удивлением и милой улыбкой.

— Большой ребенок, — прошептала она.

— Большой и маленький, но не суди строго.

— Здесь не место для этого. Не забывайся.

— А время?

— Время тем более. Может, больше место, чем время.

— Можем немного поиграть со временем.

— С ним — никак. Как бы оно не поиграло с нами.

— Даже сегодня, в такой день?

— Не сегодня и не здесь.

— В таком случае — никогда. Перестанет играть музыка, и будет поздно. Ждать другого случая? А будет ли он?

— Будет. Надо ждать.

— Когда? Где?

— Не будем говорить об этом. Шепни мне что-нибудь на ухо, Бора. Только не целуй. Не трогай мои волосы губами. На нас смотрят. И ослабь руку, не прижимай меня.

— Я у тебя в большом долгу. О многом надо рассказать. Я виноват перед тобой. Спасибо тебе за все.

— Успокойся, ты весь дрожишь. Ты как во сне…

— Да, Весна, все это как сон. Это же просто незабываемо.

— Ты, наверное, принимаешь меня за другую, за какую-нибудь испанку. Расскажи, я не ревнива.

— Другой нет, Весна. Моя только ты. Та, которая меня поцеловала и которую я поцеловал.

— Я тебя поцеловала? Когда?

— Через Глухого.

Она рассмеялась:

— Глухой передал тебе мой поцелуй? Как?

— Так, как ты ему сказала. Когда пришел, поцеловал меня. Это, говорит, от Весны. Как видишь, Глухой честный парень.

— Даже слишком, — засмеялась она. — Вот не думала, что ты такой наивный!

— Ты что, отрицаешь?

— Нет, Бора, мне нечего отрицать. Глухой просто пошутил. Несерьезная шутка. Тем, что принадлежит только тебе, я не могу делиться ни с кем. Только с тобой.

Я подумал, что она просто стыдится. Наверное, в ней пробудился девичий стыд или она подумала, что я ревную ее к Глухому.

— Ты защищаешься, будто я тебя в чем-то обвиняю. Почему стыдишься своего поступка?

— Говорю тебе, что это только шутка Глухого. Я никогда не стыдилась любви к тебе. Но поцелуй не письмо, его нельзя ни переслать, ни передать. Это не слово, которое пишется на бумаге. Поцелуй не терпит посредников. Это, мой Бора, не письмо.

Упоминание о письмах я воспринял как укор. Я понимал, что должен был ей отвечать, но не думал, что она заведет об этом речь сегодня. Что ей ответить, как отложить разговор, который она начала? Она поставила на карту все, а я ничего. Никакие слова не могут служить оправданием того, чего я должен стыдиться. Оправдать мой страх, который не позволил ответить ни на одно ее письмо? А ее письма были для меня такими желанными. Мне хотелось получать их каждый день. Я считал их почти обязанностью с ее стороны. И мне казалось, что своим молчанием я обидел ее.

— Не будем говорить о письмах, Весна. Не вспоминай о них. Я могу быть тебе только благодарен, но ничего, ничего…

— Я больше всего боялась таких слов. Не иронизируй, говори откровенно, сердись на меня, ругай, я этого заслужила.

— Скажу тебе все. Твои письма достойны тебя. Больше, чем слова, идущие от сердца. Даже если бы я никогда не видел тебя, я полюбил бы тебя за такие письма.

— Оставь, Бора, прошу тебя. Я заслуживаю самого тяжкого порицания, но не такой иронии. Ты, конечно, не примешь моих слов в защиту, но все же я попытаюсь объяснить. Я понимаю, ты в обиде. Но все это потому, что я люблю тебя. Я не отвечала на твои письма только потому, что люблю тебя. Это смешно, правда? Но можно понять. Моя боязнь за тебя сильнее страха войны. Что случилось бы, если бы мое письмо попало кому-нибудь в руки? Ты ведь принадлежишь этим людям с Витуны. Без них ты не был бы таким, каков есть. Если для этого надо чем-то пожертвовать, то лучше принести в жертву нашу любовь. Если понадобится, ты сам это сделаешь. Получая каждое твое письмо, я до боли в сердце боюсь, что какое-нибудь из них затеряется. Они налагают на меня большие обязательства и ответственность. Я не смею уснуть с ними, не могу и погибнуть. Я восхищаюсь твоей необдуманной смелостью. Каждое письмо твое приносит мне огромное счастье. Но не пиши мне больше. Ради нашей любви…

Шок был слишком сильным. Несколько мгновений я стоял ошеломленный, мысли путались в голове. Кто мог подумать, что я получал не ее письма? Теперь я стыдился собственной наивности. Каким я был дураком!

Что это? Игра Глухого или вмешалась чья-то другая рука? Мы с Весной были искусно вовлечены в игру, которая разожгла то, что глубоко таилось в нас и, возможно, заглохло бы. Ставить все в вину этому третьему лицу или благодарить его и восхищаться?

Открыть ей правду? Ведь я должен ей рассказать обо всем. Между нами все должно быть чистое, ясное. Мы не имели права ничем отягощать наше будущее, даже если оно длилось бы всего один день.

Но как сказать ей правду о письмах, если я сам тяжело переживаю эту правду и болезненно воспринимаю? Я не способен ни на какие выдумки. Начну так, будто письма ей написал действительно я. Придется притворяться.

— Ты боишься, поэтому уничтожила мои письма?

— Не смогла, Бора! Несмотря на риск, не могла на это решиться. Берегу их, чтобы они радовали меня и мучили. Разве я могу отказаться от такого счастья? Не знаю, где их прятать: ношу с собой. Мне кажется, что все время кто-то на меня смотрит. Но я никогда никому не выдам их, чем бы мне это ни угрожало. Даже тот листок из книжки берегу, словно и он написан твоей рукой. Для меня и он — твое письмо. А разве не так? Есть ли в нем что-нибудь, что не было бы твоим и моим? Разве Бальзак мог бы упрекнуть нас за то, что мы этот листок у него украли?

После того что я узнал, меня уже ничто не могло удивить, даже и это сообщение о письме Бальзака, которое вместо меня чья-то рука вырвала из книги, подписала моим именем и передала Весне, вероятно, таким же способом, каким дала и мне от ее имени с «ее» припиской. Я тоже, как и она «мои», храню все «ее» письма. Они слишком глубоко врезались в мое сознание, чтобы я мог так легко примириться с тем, что узнал, и уничтожить их.

— Извини, но случилось так, что должен был воспользоваться Бальзаком. У меня не было времени. Глухой торопился.

— Для меня этот лист — твое письмо. Но больше мне не пиши. Не надо. Я не имею права на твои письма. Я не осмеливаюсь писать тебе. А за тебя, Бора, боюсь. Мне кажется, все узнали бы об этом.

— Все письма тебе передал Глухой?

— Конечно. А ты ни с кем другим не передавал?

— Нет. Просто так спрашиваю. Ты сохранила их? И листок из Бальзака?

— Все три.

— Хорошо, если бы ты их сожгла.

— Конечно лучше, чем хранить, но я не могу. Неужели снова надо повторять, что они для меня значат, сколько раз я их перечитывала, сколько с ними разговариваю, как им радуюсь. Прошу, не пиши мне больше, но я буду несчастна, если ты меня послушаешь.

— Я буду писать тебе, Весна. Гораздо чаще, чем до сих пор.

— И я буду тебе писать. Конечно буду. Только бы какое не затерялось.

— Мы должны быть благодарны Глухому, Весна.

— Есть за что, Бора. Он так много делает для нас. Не будь его, мы бы так и не знали друг о друге.

— Не было бы у тебя и писем.

— Да, трудно бы было. А может, ты нашел бы какого другого верного человека. Хотя не так много таких умных и близких товарищей. Как он рассказывает!

— А знаешь, Весна, как пишет!

— Он тоже ведет дневник?

— Нет, пишет только письма.

— Девушке?

— Да, да, девушке. Только не своей. Он… пишет нам.

— Нам? Это как же?

Она и не догадывалась, что я хочу ей рассказать. Но момент был самый подходящий, отступать было поздно.

— Я и сам этого не понимаю, но пишет он. Все полученные тобой письма написал Глухой. Разве ты ничего не заметила в почерке?

— Это не мешает. Почерк не имеет значения. Ты диктуешь, а он пишет? А я не решаюсь при нем распечатать письмо, чтобы он чего не прочел. Значит, он их знает наизусть.

— Лучше, чем ты и я. Речь идет не о диктовке. Несколько минут назад и я ошибался, как и ты. Письма, которые ты получала, составлял Глухой. Я не знал об этом. Я тоже получил два твоих и одно из книги Бальзака. Глухой, как видишь, объединил наши роли и писал от твоего и моего имени.

Весна вздрогнула и отняла руку. Мы остановились.

— Ты шутишь, Бора? — спросила она, испуганно глядя на меня.

— Нет, Весна, шутил Глухой. А может быть, и не шутил…

— Нет, нет, это твои письма, не отказывайся. И я их не отдам. Ты пошутил, Бора, не так ли? Пошутил? Скажи, что это так! — Она снова прижалась ко мне. Я почувствовал, как она беспокойно задрожала.

— Это твои письма, только твои. Ты их диктовал, а он писал. Скажи, что это так.

— Но, Весна… А те, что я получил от тебя, твои?

— Я тебе не писала.

— Они должны быть твоими. Признайся, что твои. — Теперь наши роли переменились. — Ты диктовала, а Глухой писал. Значит, твои?

— Дай мне их прочесть.

— Прочтем их вместе.

— Тогда они наши. Все наши.

— Наши, Весна. Но что-то надо оставить и Глухому. Есть люди, которые могут читать чужие мысли.

Мои слова о чтении чужих мыслей словно все разъяснили. Весна их восприняла как непреложные истины, которые таят в себе загадку, связанную с нашими письмами. Ее слова уже не были проникнуты страхом, она не дрожала от страха. Я больше ничего не говорил девушке не только потому, что хотел ей дать успокоиться, но и потому, что и сам поверил, будто эти письма наши. Ведь они отражают наши чувства, они возникли в наших сердцах, в них нет ничего чужого, и их достоинство заключается именно в том, как они появились. Я уверен, что эти письма — правдивое отражение наших мыслей и чувств, и мы сами именно так бы их и написали.

У нас было желание хоть на момент убежать из нашего времени, скрыться, забыть о нем, всецело отдаться друг другу. Я чувствовал в себе силу и смелость сделать это, но понимал — нужный момент не наступил. Ни Весна, ни я не хотели опережать время: оно определяет стоимость каждого поступка и момента и точность его оценки. Ничто не в состоянии изменить это. У нас хватило смелости только подойти к дверям, взглянуть на них и начать топтаться перед ними, словно нам осталось сделать всего лишь один шаг, а не пройти долгий путь, в начале которого мы все стоим.

Мысль о Глухом возникает у меня в голове, освещая его новым светом. Разве можно не признать его заслуги? Без него не было бы нашего дня. Глухой раскрылся передо мной как совсем новый человек, которого я знал только внешне. Поверхностное суждение о нем мешает мне сейчас увидеть и признать действительно цельного человека в нем.

Танцу не было видно конца. Казалось, молодежь здесь, на этом празднике, истратит всю скрытую энергию, которая в ней осталась от войны. Музыка соответствовала общему настроению — не умолкала ни на минуту. На смену одной трубе звучала другая, стараясь превзойти в силе первую и пробиться звуком через все миры. Хотелось не видеть и не слышать ничего, только чувствовать Весну в своих объятиях, чувствовать ее теплоту и дрожь, ее глаза, шепот и дыхание. Хотелось, чтобы мы были одни, чтобы нас не видели ни одни глаза и не слышали ни одни уши.

Я заметил Глухого. Он танцевал небрежно, покачиваясь перед помостом с оркестром, двигался нехотя, как мне показалось, чтобы только обозначить свое присутствие в танце. Его не захватил восторг толпы, набегавший подобно волнам. Я увидел, как к Глухому подошел один из музыкантов и прошептал что-то на ухо. Зазвучал другой танец.

Я не заметил сначала, что Глухой теперь танцует не с той девушкой, которую отобрал у меня. Видимо, и ее кому-то передал, как мне Весну. Может быть, он пишет письма еще за кого-нибудь? И комиссар танцует с другой девушкой. Еще несколько партизан, начавшие танцевать вместе со мной, теперь кружились с другими партнершами. Как все быстро переменилось и перемешалось. Только мы с Весной словно пренебрегали каким-то нам неизвестным правилом в сегодняшних танцах. В голове у меня замутилось. Я потерял представление о времени. Никак не мог определить, в какой мы эпохе. Долгий период времени, сгустившись, прошел за несколько мгновений.

Я указал Весне на Глухого. Мы смотрели, стараясь поймать его взгляд, чтобы дать знак подойти к нам. С момента, когда я с ним расстался, словно произошло что-то очень большое, и оно длится в нашей жизни, как целые годы. Он тоже заметил это, но избегал прямо взглянуть на нас. Только когда мы начали было пробиваться к нему, он сделал знак, что сейчас сам подойдет. Глухой подмигнул музыкантам, и те перестали играть. Мы с Весной опустили руки и остановились рядом как обычно, без стеснения, словно находимся уже на каком-то другом этапе времени и жизни.

Музыканты положили свои инструменты, чтобы дать отдых и себе и им. Но веселье не утихло и не потеряло ритма. Пауза в танцах подстегнула песню: до сих пор ее заглушали барабан и трубы. Она сейчас неслась из десятка маленьких и больших групп, которые теперь состязались в силе и выборе пения. Поющие группы, словно играя, перехватывали одна от другой начатые песни, забегали на строчку — две вперед или перескакивали через припев, стараясь, однако, сохранить свое превосходство. Вместо бальных танцев повели хоровод.

Глухой подошел к нам. Он выглядел усталым, задумчивым, слишком серьезным, совсем не таким, каким я привык его видеть. Показалось ли мне это или он действительно таким и был всегда, но не успели мы перекинуться несколькими словами, как это впечатление исчезло: передо мной старый знакомый, Глухой.

— Какая у тебя по счету, Глухой? — спросил я.

— Только четвертая, не считая Весны. Каждый танец новая, не то что вы…

— Каждый танец новая?

— Кроме первого.

— Ты эту суматоху разделяешь на отдельные танцы?

— Я разделяю не по слуху, а по остановкам.

— По каким остановкам? — удивленно спросила Весна.

— По паузам. После каждой паузы выбираю новую девушку. У меня они не задерживаются. Но ничего, когда-нибудь и я найду свою. Понимаешь, понравилась мне та, твоя. Вообще же придерживаюсь правил.

— Это первая пауза, а ты говоришь, что танцуешь с четвертой. Как же это понять?

— Для вас она первая. А для меня четвертая. И для остальных тоже четвертая.

— Хочешь, чтобы мы тебе поверили?

— Нет. Вы же были здесь, как и я. Для вас их вообще могло и не быть. Можно танцевать и без музыки.

— Даже лучше, чем с ней.

— Я тоже на нее не обращаю особого внимания, но что поделаешь: перестанет играть музыка, девушки нет как нет. Надо искать другую.

— И так ты сменил четырех?

— До сих пор четырех.

— Ты что же, серьезно хочешь нас убедить, что было четыре паузы?.. Что же мы, проспали их, что ли?

— Насколько я заметил, для вас их не было. Так и надо. Праздник это или нет? Поверьте, я бы к вам присоединился, чтобы вы не были одиноки, если бы от меня не убегали девушки. А то каждая, стоит смолкнуть барабану, сразу мне спину показывает.

Я никак не мог понять, что он хочет сказать своим разговором о паузах.

— Самое плохое — это не иметь ничего постоянного. Как я, например, — задумчиво произнес Глухой.

— Так тебе и надо, раз крутишь любовь за других.

— Что ты, разве это возможно?

— Да еще с успехом, Глухой.

— Любить за других? — он прикинулся, что не понимает, о чем речь.

— Да, да, за других.

— Как это? Объясните. Разве кто-нибудь может заменить, например, вас?

— Вот ты нам это и объясни. До сегодняшнего дня и мы ничего подобного не знали.

— А я и сегодня не знаю. Объясниться в любви за кого-то другого?! Разве это была бы любовь? Любить вместо кого-то серьезно, не понимаю!

— А если замещаешь и ее, и меня?

— То есть я одновременно и женщина и мужчина? Значит, объясняюсь в любви сам себе? Как же это возможно?

— А вот так, как в письмах, — вмешалась Весна.

— В каких письмах?

— А в тех, что ты писал вместо нас.

— Вы намекаете на письма? А что у меня с ними общего?

— Еще спрашиваешь? А почему ты, собственно, отказываешься? Мы же тебе будем благодарны до конца жизни.

— За то, что я их передавал?

— Значит, ты их только передавал? — спросил я.

— Можно сказать, Испанец, что только передавал. Вы доверяли — все в порядке. Неужели за это требуется признание? Словно я совершил какой подвиг в бою.

— Кто писал эти письма, Глухой? — спросил я в лоб, боясь, что он назовет третьего.

— Их писал я, — вдруг признался он. — Технически это было не трудно. Перед войной я переписал целую запрещенную книгу. За это и просидел в тюрьме три месяца. Что какая-то пара писем в сравнении с книгой?

— Кто их сочинял?

— Я их только писал, а сочиняли вы сами. Не могу же я придумывать, говорить, чувствовать вместо вас, даже если и хотел бы. Я просто использовал ваши слова. Так что содержание писем до последнего слова ваше. Согласитесь, я не мог точно запомнить все, что вы говорите, и надеюсь, не будете за это на меня в претензии. Я просто сделал за вас то, на что у вас не хватало храбрости. Разве это не было вашим желанием? Вот у меня и хватило смелости исправить эту вашу слабость.

— Ты прав, Глухой, — растроганно сказала Весна. — Я сразу сказала, что письма наши.

— А чьи же еще? Почерк мой — что точно, то точно. Ноги тоже мои. Любовь ваша, и все слова ваши. А я ваше доверенное лицо.

— А письма Бальзака тоже наши? — с иронией спросил я.

— А разве в них не вы? Я их вырвал, чтобы с их помощью вы лучше разглядели себя. Любовь, если она настоящая, всегда правдива.

— Глухой, — обратилась к нему Весна, — я согласна, чтобы ты всегда писал письма вместо меня.

— В этом больше нет надобности. Надо немного подумать и о себе. Ты, Весна, могла бы мне помочь в одном деле.

— Для тебя — все что хочешь.

— А если я пожелаю слишком много? Правда, я у тебя в долгу. Забыл тебе передать от Боры поцелуй. Но только наедине.

— И я за то, чтобы наедине, — согласилась Весна.

— Давайте лучше продолжим танцевать. Хотите ли чего помедленнее? Они умеют играть и получше. Только не прозевайте пауз, — сказал Глухой. Он сделал знак музыкантам, и те сразу же взялись за инструменты.

Мы с Весной танцевали в самой середине, где было много народу, чтобы меньше бросаться в глаза тем, кто не танцует, кому словно не остается другого занятия, кроме как разглядывать пары. Теперь мы танцевали непринужденнее, предавшись музыке и тому ощущению, которое она в нас вызывает. Для нас не существовало ничего: вокруг не было людей, нас окутывала полная тишина. Вокруг нас все как бы умирало, замолкали трубы и барабаны, исчезали люди с их песнями и разговорами. Остались только мы и наши голоса.

Вдруг что-то вырвало нас из оцепенения. В просторном зале, где пол только что вздрагивал под ударами ног, не кружилось больше ни одной пары. И только мы вдвоем стояли посреди зала, крепко прижавшись друг к другу и словно окаменев. Люди молчали, окружив нас плотным кольцом. Не было слышно ни покашливания, ни дыхания, и только кое-где струйкой вился кверху дымок от сигареты. На большом плакате я увидел слова, которые часто повторял: «Сегодня жить — значит бороться!» и «Слова подтверждаются делами!» Для меня теперь существовали только эти лозунги и сотни устремленных на нас глаз. Мне показалось, что взгляды людей проникли в душу и осветили каждый скрытый уголок мыслей и чувств. До этого момента все было тайно. Самый тяжелый момент в моей жизни! Может ли эта тяжесть исчезнуть? Могут ли люди сделать скидку за счет праздника?

Весна вздрогнула, прикрыла глаза ладонями и уткнулась лицом мне в грудь, словно стараясь спрятаться от этих взглядов. Затем отстранилась и хотела куда-то бежать, но я схватил ее за руки и притянул к себе. Эта решительность удивила меня. Отступать было некуда. Я хотел остаться в центре зала, больше не прятаться и держать Весну возле себя.

Самое важное, думал я, сохранить хотя бы для вида присутствие духа. Стараясь играть такую роль, я положил руку девушке на плечо и начал говорить, сам не зная что, только бы не молчать, будто то, что произошло, явление обычное, нормальное. В голове у меня все кружилось. В сущности, я не понял, как произошло, что мы так забылись, когда прекратился танец, сколько времени мы простояли посреди зала, опьяненные друг другом, как образовался молчаливый круг около нас. В памяти у меня не осталось ничего, кроме чарующего сна, охваченный которым, танцевал я с Весной. Помню, вначале возле нас было много танцующих, затем мы остались одни, нам никто не мешал. Как все произошло, останется для нас и окружающих тайной. И я никогда не пойму этого. Ни одни часы не отметили точное время, словно и они попали под чары.

И когда мне уже начало казаться, что нет выхода из неловкого положения, раздались удары барабана. За ним загудели другие инструменты, извещая о продолжении праздника! Казалось, что это новое начало торжества. Да оно и было для меня новым. Еще свежо в памяти прежнее начало, но ведь оно произошло давно-давно, и теперь мы прославляем его годовщину. Сколько я пережил за эти минуты!

Глухой стоял перед оркестром и размахивал руками. Он повернулся лицом к залу, словно дирижировал не оркестром, а людьми, стараясь пробудить их, сдвинуть с места, всколыхнуть. Но сбитые в кольцо люди не двигались. Несколько минут музыка играла впустую. Никто не решался начать танец, и взгляды всех были по-прежнему устремлены на нас. Люди улыбались тепло, дружески. Удивление сошло с их лиц, они становились такими, какими я их знал. Я начал озираться спокойнее, словно хотел подбодрить их начать танец. Но никто не вступал в круг. Не знаю почему, но мне показалось, что все ждут, пока мы начнем танец. Такое предположение окончательно успокоило меня, я обнял Весну, и мы начали. За нами пошли остальные.

Все вокруг кружилось: и пары, и зал, и лозунги, но не потому, что танцевали мы, а потому, что все плыло у нас в головах. Как-то вдруг оборвались все нити, связывавшие нас с тем, что было раньше. Не осталось и следа от радости и очарования, на минуту унесших нас из сурового сегодня в иной мир. Всего на миг мы забылись, вернулись в прошлое, в те годы, откуда нас перенесло грозное настоящее.

Что-то произошло, и Весна снова удаляется от меня, а я от нее, и мы боимся каждого прикосновения, словно легкое касание грудью или коленями во сто крат более тяжкое преступление, нежели то, что с нами произошло. Девушка двигалась, низко опустив голову, боясь встретиться со мной взглядом. Я чувствовал, что она вся сжалась. Ее лица не было видно. Она как-то увяла, потеряла свою красоту и гордость. Это была уже не та девушка, какую я увидел в окне.

Я понял, что такое наше поведение только сильнее может выявить то, что мы хотели скрыть. Я постарался успокоиться, взять себя в руки, а прежде всего утешить Весну, чей страх, как я увидел, сильнее моего. Надо ободрить ее, освободить от отчаяния. Мы с ней помним, особенно она, о тех днях, когда ее вступление в этот новый мир казалось недоступным. Она завоевала сердца, стала любимицей всех этих людей, перед которыми теперь снова должна прятать глаза. Я хорошо помнил ее слова: легче потерять доверие, нежели его снискать. Надо постараться убедить девушку, что ничего не случилось, что мы всего лишь поддались праздничному настроению, охватившему нас, как и многих других. Убедить, что все это свойственно молодости. И завтра, когда смолкнут выстрелы, придет наше время. А сейчас мы можем только мечтать об этом.

Этот новый для нас танец тянулся до бесконечности. Мы его измеряли не временем, а тем, что он нам приносил, чем выделял среди множества ненасытных взоров. А люди, как и прежде, продолжали смотреть на нас. Я чувствую, что эти взгляды из плотно окружающего нас кольца постоянно следят за нами, пронизывают нас все глубже и глубже, впиваются в каждое наше движение, каждую нашу мысль. Это будет продолжаться, пока мы живы. Я почувствовал угрызения совести за то, что изменил своим собственным словам, а они ведь были не только мои, ими клялись все молодые, которые брали винтовку; что я замутил чистый поток молодости, чистый как слеза, чья сила вытекает как раз из этой чистоты, что я показал свое истинное лицо, которое так долго скрывал.

Но все же при мысли о Весне меня охватывала радость, мне становилось легче. Утешала мысль о близком завтра: война, разрывы снарядов — это самое справедливое мерило достоинства человека, пока он с оружием в руках борется за свободу. Все это дороже слов, лозунгов, клятв — всего, за что не рискуешь жизнью. Вместе с этими людьми мы воюем. Люди, смотревшие на нас, когда мы стояли посреди зала, те же самые, вместе с которыми мы смотрели смерти в глаза. В этом я убеждал Весну, стараясь подбодрить ее.

Девушка с трудом приходила в себя. Она не поднимала голову и прятала взгляд, тот твердый взгляд, под которым другие опускали глаза. Только изредка она взглядывала на меня, и тогда ее затуманившиеся глаза искрились.

Я понимал, что невозможно заглушить нашу любовь, ею надо гордиться. Но не давала покоя другая мысль: «Как я буду завтра говорить с людьми? Как смогу выносить приговоры? Имею ли я право на это?»

Мы с Весной перешептывались, и нам казалось, что каждое наше слово звучит, как удар барабана.

— Что-то должно было случиться с нами. Я этого ждала. Последнее время меня томило какое-то предчувствие. И вот один-единственный миг радости обратился в наказание. За каждой радостью следует отмщение. Каждая радость предвещает унижение и страдание.

— Успокойся, Весна, давай подумаем о себе, о нашей любви. Чувство это вырвалось наружу в один миг, чтобы доказать свое право на существование. Оно словно хотело разорвать сковывающие нас цепи, раскрыться, как цветок, и поднять его над всеми. То, что случилось сегодня, неизбежно. Это молодость подтверждает свое право.

— Для таких слов еще не наступило время! — проговорила Весна. — Они принадлежат далекому завтра. Не надо так говорить, Бора, война таких слов не прощает. Мы только начинаем. — Она чуть подняла голову и взглянула на меня. — Что это у тебя? — Весна указала на отверстие от пули в моей одежде.

— Зацепило утром.

— Пуля?

— А что другое? Я единственный раненый за сегодняшнее утро.

— Какое счастье, Бора! — Я почувствовал ее руку на своем плече.

— Давай еще хоть на миг перенесемся В твое далекое завтра. Представь, что мы вспоминаем сегодняшний день. Мы прижались друг к другу. Щека к щеке. Музыка больше не играет, все стихло, а мы, обнявшись, стоим посреди зала, и глаза всех устремлены на нас. Попробуем перескочить через десять лет. Допустим, мы уже в пятьдесят втором году. Тебе будет легче. Война — в прошлом. Тебе тридцать, мне тридцать третий. Нет, это слишком много. Перескочим только через пять лет. Тебе двадцать пять, а мне двадцать восемь.

— Только бы я была не из этого проклятого дома! Все могу представить, а через это перейти не могу.

— Оставь, Весна! Теперь ты больше не «из этого дома». Разве надо еще что-нибудь доказывать?

— Мне кажется, в тех взглядах чувствовалось: «Настоящая отцова дочь. Отцова кровь».

— И как она его заворожила, — добавил я в шутку.

— Да, да! И как она его заворожила, — повторила Весна.

— И как он ее заворожил. И как целовал во время танца.

— Это правда? — вздрогнула она. — Я не помню.

— Я пошутил. Говорю, о чем будут судачить. Не опускай больше голову, Весна. Это наш последний танец сегодня. Скажи, что любишь меня. Громко, чтобы все слышали.

— Тише! Ты кричишь на весь зал.

— Говори, говори, а то я крикну так, что все услышат.

Она что-то беззвучно прошептала, потом улыбнулась и ласково посмотрела на меня.

Ободренные разговором, мы закружились быстрее, в такт музыке, как и другие. Мы успели сделать несколько поворотов, как вдруг очутились в замкнутом хороводе из пятидесяти партизан и партизанок. Хоровод вел рослый парень, держа в поднятой руке платочек. Вожак с налета схватил Весну за руку и потянул за собой. Неожиданно для себя мы очутились в хороводе. Вихрь нес нас с такой скоростью, что весь зал как бы вертелся вокруг меня. Когда кольцо соединилось, хоровод начал двигаться медленнее — вот-вот остановится. Все новые пары вливались в него. Но ни раньше, ни сейчас никто не пытался втиснуться между мной и Весной, никто не хотел нас разъединить.

Кто-то остановил музыкантов. Парень, ведущий хоровод, обнял одну девушку и так, в обнимку с ней, вышел на середину круга. Хоровод кружился вокруг них, люди пели старинные песни о любви, заканчивающиеся стихом о поцелуе. Затем все остановились. Парень и девушка без стеснения поцеловались, как этого требовали правила старинного танца, который не знал ни о партизанском сорок втором годе, ни о войне, ни о революции. Эти двое должны выбрать новую пару, которая сменит их. Парень подошел к другой девушке, поцеловался с ней и занял ее место в хороводе. Его партнерша таким же образом выбрала молодого человека. Хоровод начал кружиться вокруг новой пары, напевая ту же песню. Так продолжался этот танец, который даже я два месяца назад не мог запретить. Сменялись пара за парой, сопровождая смену поцелуем при выборе и при расставании. Весну и меня никто не выбирал, но я чувствовал, что кто-то это сделает. Я заметил какое-то перешептывание в той части хоровода, где находился Глухой. Шестая или седьмая пара подошла к нам. Девушка поцеловала меня, а парень — Весну. Так мы очутились, по правилу танца, в середине круга. Прежде чем раздалась песня, нам начали аплодировать, словно мы были какой-то особенной парой, которую надо наградить. Мы стояли обнявшись, удивленные и смущенные. Затем танцующие запели, строка за строкой, пока, наконец, мы не услышали ту, после которой нам надо поцеловаться и разойтись, предварительно выбрав новую пару по нашему желанию. Мы с Весной поцеловались, как это делали все перед нами. Только страх не покидал нас. Затем, заняв места выбранных нами, мы впервые за этот день расстались.

Весна танцевала на противоположной стороне хоровода. Она двигалась, стараясь скрыть смущение, но глаза выдавали ее. Смотреть на меня она избегала. Лишь изредка, как бы случайно, окидывала быстрым взглядом. Я, забывшись, смотрел и смотрел на нее, вновь переживая смущение от прикосновения к ней, шепот, танец с ней, просто не веря, что такое больше не повторится, от него останутся как воспоминание только эти строчки.

Скоро хоровод распадется, разведя нас далеко в разные стороны. Исчезнет хоровод, но останутся в памяти только этот день, минуты счастья, мук и страданий. Время все это сгладит, подвергнет нас и эту молодежь новым, более сложным испытаниям.

Мне страшно подумать о расставании, от которого нас отделяет всего лишь какой-то момент. Оно мне представляется как какой-то приговор и наказание, как начало новых тяжелых переживаний. Отложить бы расставание хоть на несколько минут, чтобы еще раз встретиться с Весной в танце, почувствовать ее руку на своем плече, услышать ее голос. Поэтому каждый раз, когда очередная пара заканчивала церемонию, я начинал песню сначала, придумывал строки, тянул время, соревнуясь в выдумках с вожаком хоровода. Я надеялся, что кто-нибудь снова вспомнит о нас двоих — некоторые пары имели счастье входить в круг по три раза. Но счастье нам больше не улыбнулось.

Окончился танец, и рассыпался хоровод. Люди разошлись. Весна затерялась в толпе. Я стоял одинокий и потерянный, не в силах взять себя в руки. Вокруг меня собралась молодежь, как это всегда бывало при торжествах в освобожденных селах. Расспрашивали обо всем: об Испании, о том, что я делал до сегодняшнего дня. Не касались только сегодняшнего дня: большого веселья, танцев, зала. Обходили его далеко-далеко, стараясь ничем не потревожить. Мне это было тяжелее всего: нежелание коснуться сегодняшнего дня только подчеркивало его значение для меня.