Молодой лес

III

Первая встреча с загадочной девушкой была такой, будто кто-то нарочно все подстроил только ради того, чтобы хорошо понять мою душу, заглянуть в совесть, узнать истинную цену моих слов и поступков.

В мыслях моих давно существовал облик женщины, формировался подсознательно, не подчиняясь капризам юности. Я боролся с собой, гнал свои желания и страсти, стремясь освободиться от них совсем. Я был убежден, что это первое условие служения тем идеалам, которые уже начинали осуществляться. В этом мне помогли годы, проведенные в Испании, война и тюрьмы. Но последние месяцы борьбы возвращали меня к этому образу.

О радостях и наслаждениях, какие могут дать женщины, я почти не думал. Не копался я и в своей душе. Это меня не интересовало, да и не было необходимости разбираться в таких сложностях.

Я жил только нашей борьбой, но в то же время понимал, что не являюсь каким-то исключением, человеком со странностями, созданным для того, чтобы сдерживать порывы людей. Истинные причины аскетизма находились вне меня, в сознании тех людей, которым доверена судьба народа. Просто я был одним из них. Тем более ясно сознавал я, что сейчас этот такой обычный, каждодневный, свойственный молодости порыв мой перерос в большой, тяжкий грех, который оскверняет честь нашей армии. Сейчас не время любить. Наша армия должна подняться высоко над всем, что носит в себе затаенную опасность, угрожающую ее силе. Мои собственные слова, высказанные не однажды, превращали меня в неумолимого судью, в символ чистой совести, перед которой самая искренняя исповедь не могла найти оправдания. Слушая соратников, когда они, обличая преступника, говорили моими словами, я никогда и подумать не мог, что однажды эти слова обернутся против меня самым тяжелым обвинением, самым тяжелым приговором.

Я никогда не задумывался над безвозвратностью ушедших лет молодости. Тысячи людей, взявшихся за оружие, видели в борьбе смысл своей жизни.

И вдруг все всколыхнулось в моей душе. Все затаившиеся в ней слабости вспыхнули. Пробудилось все, что я подавлял в себе в самом зародыше. Правда, случалось и раньше, что во сне ко мне приходила любовь, она захватывала меня, заставляя думать о ней. Еще до того, как увидеть Весну, я встретился с ней во сне. Рассказ Лажо претворил в жизнь ее образ, и одним из ее героев был я. Притаившись в кустах, я, как и Лажо, в мечтах украдкой любовался девушкой, едва сдерживая себя. В моих снах она была еще красивее, чем в рассказе Лажо. Я подбегал к ней, но меня встречала раскрытая пасть овчарки. Этот пес стал для меня чем-то реальным, какой-то преградой, не подпускающей меня к девушке. Он, наверное, никогда не исчезнет из моей головы.

Я страстно жду назначенной встречи, жду с нетерпением, думаю о ней, как о каком-то изумительном счастье. И в то же время я боюсь, как будто жду вынесения приговора, который обнажит мои скрытые мысли. Страх охватывает меня более сильный, нежели ужасы, пережитые в войне. А что такое эти ужасы в сравнении с муками, на какие человек сам себя обрекает. То, что проснулось во мне, готово меня сокрушить. Личность, какую я создавал и воспитывал в себе годами, начала распадаться. В моей душе не осталось ни одного уголка, где можно было хоть немного отдохнуть. Как бы теперь я поступил с теми двумя, юношей и девушкой, которых разъединил? Теперь, когда наказание ждет и меня?

Три дня подряд я прохожу мимо дома Весны, охваченный желанием встретить ее и в то же время готовый бежать от нее, чтобы не изменить себе и тому, составной частицей чего являюсь. В тот день перед домом Сильного я не брал вместе с людьми в руки камень, но разделял убеждение толпы. А теперь, если бы тот случай повторился, я бы поднялся прежде, чем Весна появится в окне, и постарался остановить толпу.

В сущности, теперь я не мог определить свое место: где я, чего хочу. Не могу признаться, что Весна помутила мой рассудок. Ум мой не в ладу с сердцем. Простили бы мне все это мои товарищи по оружию, если бы могли заглянуть мне в душу? На что походили бы тогда мои высказывания, которым они безгранично верили? Я гоню от себя эти мысли, но они возвращаются. Весна полностью овладела мной. И не столько своей красотой, сколько появлением в окне, поступком с флагом, когда в самый опасный, полный драматизма момент играла собой, будто ей нет дела до собственной жизни.

Избегая встречи с Весной и в то же время страстно желая этого, я несколько раз видел ее в окне с флагом и каждый раз уходил, делал вид, что не замечаю ее. Я пытался заглушить в себе это чувство, найти равновесие, но девушка в окне была сильнее. Нет, в ней не отцовская кровь. При этой мысли меня охватывала радость. Веря в это, я находил оправдание своему греху и надеялся, что об этом никто не узнает.

Потом впадал в другую крайность. Вспоминал, как крепкие руки товарищей качали меня, и тогда ясно слышались их слова: «Отцова кровь!»

Сколько раз я решался встретиться с ней, прийти, как обещал. Но что-то мешало мне, внутренний голос осуждал это решение, считал его изменой народу. Я колебался, эти противоречия мучили меня, как бы издевались надо мной.

Около полуночи, крадучись, я вышел на улицу как будто прогуляться, скрывая от самого себя свое истинное намерение. Ночь стояла темная, небо с запада обложили черные тучи. Волнами набегали частые молнии, заливая горы отблесками вспышек. Дом Сильного белел во тьме. Беспокойная ночь только подчеркивала его величие. Вспышки молнии освещали меня, единственного ночного свидетеля надвигающейся бури. Я вздрагивал, боясь, что тысячи глаз из сельских домов следят за мной, за моими запретными шагами к дому Сильного. Вспышки молний, как нарочно, участились, и, наверное, вся Витуна видит меня. Я иду, закрывая глаза, чтобы хоть для себя создать обманчивую темноту, если уж ночь не дарит ее мне.

В доме Сильного открылось окно. Я знал, что это Весна. Она даже в эту грозовую ночь осталась верна своему окну и флагу, которым ветер хлестал по стене. Мне казалось, что я заблудился в чужой земле, отвергнутый своими обманутыми друзьями. Из страха, что Весна увидит меня, я побежал. А когда отбежал, пожалел: не упустил ли я момент, который, может, больше никогда не повторится? Я в волнении остановился под каким-то деревом, не в силах примириться с тем, что и эта ночь для меня потеряна. Большой дом, как бы вздрагивающий при вспышках молнии, звал, притягивал меня к себе. Я ждал долго, и вот небо начало утихать, охваченная яростью ночь уходила. Дом постепенно погружался во мрак, теперь уже изредка разрываемый отблесками далеких вспышек.

Немного успокоившись, я пошел обратно, но возле дома меня снова охватило волнение. Я хотел быстрее пройти мимо, но заметил в дверях фигуру девушки. Решил проскочить, сделав вид, что не замечаю ее, хотя знал: вернусь сюда снова, даже если она меня не остановит. Взволнованный присутствием девушки, я сделал несколько шагов и остановился. Ее голос меня вывел из оцепенения:

— Испанец, это ты?

— Я.

— Похоже, не держишь слова. Ты не забыл свое обещание?

— Нет, — ответил я неуверенно. — Понимаешь, противник хоть и не нападает, но держит нас в напряжении. Я не рассчитывал провести здесь и одной ночи, но вот каким-то чудом живем в селе целую неделю. В этом причина…

Весна рассмеялась:

— Может, нападут этой ночью.

— Не думаю. До сих пор ночь всегда помогала нам.

— Кому помогает день, кому ночь. А мне вот ни одно, ни другое. Давай войдем в дом. Здесь нас могут заметить.

— Пусть замечают. Нам нечего скрывать.

— Может, и есть что. Разговор со мной может тебе напортить. Доверие легче потерять, чем приобрести.

— Этого не случится.

— И я в этом больше чем уверена. Но все же лучше, если нас никто не увидит. Пойдем в дом, прошу.

— Никто нас не увидит. Я же тебя почти не вижу.

Сейчас только я заметил, что обращаюсь к ней на «ты».

— Перед домом Сильного! В полночь, Испанец! Пойдем внутрь. Я должна с тобой поговорить. Думаю, в такую ночь тебя никто не заметил. Я слежу за тобой вот уже несколько дней. Пройдешь, вернешься и снова пройдешь и вернешься. А прийти не решаешься. Это хорошо, что ты стеснительный. Но не бойся, днем я тебя не остановила бы. Что заставило тебя выйти на улицу в такую ночь? Тебя выдали только вспышки молнии. Видишь, бог — мой приятель: это он тебя обнаружил.

— У тебя обо мне отличные сведения, — сказал я.

— О да! Я даже знала, когда появишься, промчишься мимо дома, и знала, что не обернешься, когда я открою окно, что целый час проторчишь под грушей. Как ты думаешь, откуда я знала об этом? Когда я услышала о тебе, чужом человеке, студенте, обрадовалась. Верила, что в один прекрасный день встречу тебя. Не удивляйся, я следила за тобой, не спуская глаз, и устроила тебе засаду. Не может быть, чтобы и ты не знал обо мне. Когда о ком-нибудь составится мнение, хорошее или плохое, некоторые люди принимают его как непреложную истину. Если ты таков, каким я тебя считаю, то ты не пройдешь с закрытыми глазами мимо того, что случилось в тот день перед этим домом. Я не играла ни тогда, ни сейчас. Иногда люди добровольно идут на смерть, чтобы доказать какую-либо свою истину…

— Пойдем в дом, — предложил я сам.

Весна ввела меня в комнату, со вкусом обставленную. При свете привернутой керосиновой лампы поблескивала хрустальная люстра. Я подумал, что Весна нарочно не включила электричество, и подошел повернуть выключатель. Но свет не зажегся.

— Не трудись. В тот день, когда вы вошли в село, рабочие сразу же отключили ток. Ты, наверное, не знаешь, что это единственный дом в местечке с электрическим освещением. Его провели несколько лет назад с лесопилки. Можно бы было осветить всю долину, но отец не позволил. Он не хотел, чтобы его дом был похож на другие.

— Рабочие сделали правильно. Сейчас война. Темнота своего рода наш союзник.

— Да, но не темнота этого дома, Испанец. Она слишком мрачна. Даже его свет — свет мрака.

— А ты философ.

— Это не философия. Слишком уж мрачна темнота нашего дома, — повторила она.

— Почему? Не понимаю тебя.

— Не понимаешь меня? Этого я боюсь больше всего. Смогу ли я здесь, в этом доме, дождаться человека, который поймет меня? У меня нет иного греха, кроме того, что я дочь своего отца. Разве я могу отрицать, что во мне его кровь? Я могу от него отречься, проклясть его, но разве это порвет мою связь с ним? Люди не признают этого. Уже годами слышу все тот же шепот: отцова кровь. Я здесь как пленник, окруженный стеной ненависти. Можно ли придумать более тяжкое наказание? Разве дети выбирают себе родителей?

— Настоящий человек, Весна, всегда виден.

— Это прописная истина. Она как утешение или наказание для того, кто в ней ищет лекарство. Я же не хочу ею лечить себя.

— Чем я могу тебе помочь? В сущности, я даже не знаю, чего ты хочешь от меня.

— Действительно, я еще ничего не сказала, не подошла даже к началу, разбросалась в общих рассуждениях, обходя главное.

— Хорошо, тогда начни.

— До начала еще далеко. Почти двадцать лет. О моем отце ты слышал многое. Возможно, он не хуже и не лучше других. Но такое обобщенное суждение слишком односторонне.

Прозвище «Сильный» возникло вместе с этим домом, с постройкой четвертого этажа. На Витуне еще никогда не строили таких домов. Отец хотел, чтобы дом был четырехэтажным, самым высоким в этом краю. Еще до постройки дома в горах появилось много отцовских предприятий и лесопилок. Сегодня у него их десять. Беда еще и в том, что отец был раньше простым возчиком. Удивительно, что он и не стыдится своего происхождения, как это часто бывает с другими выскочками, когда они разбогатеют. Даже наоборот, он такую перемену в своей жизни ловко использует перед рабочими, ссылаясь на свой пример, на свою былую бедность — им, дескать, тоже открыт путь к богатству. Как он в действительности разбогател, навек останется тайной. Ходят разные слухи, от самых наивных — будто он нашел клад червонцев, до более вероятных, за которыми стоят кражи и грабежи. Это навсегда останется нераскрытым, как не было раскрыто, куда исчезали в горах стада волов, кто три десятка лет назад обокрал общинную кассу. А я вот, как видишь, родилась. Родилась в этом доме, под его звездой и его клеймом. Уже с раннего детства меня вне этого дома везде окружала ненависть. Ты еще хорошо не знаешь нравов наших гор: они суровы, как и его климат. Здешняя природа накладывает свой отпечаток на людей с детства. Детская ненависть так же сильна, как и ненависть взрослых. Я с ней столкнулась еще в начальной школе. И тогда я в глазах ребят была дочерью Сильного, отцова кровь, такой же осталась я сейчас в глазах взрослых. Ненависть окружающих ко мне была глубокой и отстоянной.

Я пыталась пробиться в круг детей, моих сверстников, не понимая, за что меня так ненавидят. Постоянно преследовавшая меня кличка «дочь Сильного» вначале мне не мешала. Но однажды, я хорошо запомнила это, во время девчоночьей игры возле школы две девочки вертели веревку, а остальные подбегали и прыгали через нее. Я стояла в стороне, не решаясь принять участие в игре. Веревочка крутилась все быстрее и быстрее. Девочки прыгали. Я тоже начала радостно подскакивать на месте. Забыв обо всем, я включилась в игру. Но веревка, пролетев у меня под ногами всего один раз, упала на землю. Девочки перестали ее вертеть и молча, с презрением смотрели на меня. Я, посрамленная, отошла в сторону. Игра продолжалась.

Я пожаловалась матери. Спросила, почему дети ненавидят меня. Что могла она мне ответить? Утешала, ласкала, плакала вместе со мной. По ее совету я пошла к отцу и все ему рассказала. Он рассмеялся: «Плачешь, потому что тебя ненавидит деревенщина? А за что им любить тебя? Когда слуги любили своих господ? В другой раз не связывайся с ними, не смей играть. Я, дочка, играю с их отцами, но эта игра иного рода, тебе не понять. Так играть с ними будешь и ты когда-нибудь, когда вырастешь. Твое сердце еще мягкое, но ничего — огрубеет. Мягкие сердца не для настоящих людей. На ненависть надо отвечать ненавистью, и на любовь иногда тоже…»

Она замолчала, а я невольно посмотрел на часы. Два часа ночи. Весна заметила, как я взглянул на часы.

— Я затянула рассказ. И все же прошу, выслушай меня.

— Продолжай, на часы я посмотрел машинально.

— Отъезд в гимназию был для меня спасением. Там впервые я вошла в среду сверстников. Никто не знал о моем отце, но я все время чего-то боялась. Каждый год на каникулы приезжала домой. Витуна почти не менялась. Отец все богател, появлялись новые лесопилки, предприятия, а в деревне росла нищета. Не изменилась и взаимная ненависть. Вся наша семья жила под именем Сильного: Сильный, жена Сильного, сын Сильного, дочь Сильного. Наших настоящих имен никто и не упоминал. Чем старше я становилась, тем глубже уходила в тень этого имени. Чем становилась сознательнее, тем мучительнее были мои страдания. Своего отца я больше ненавидела, нежели любила. Из отцовских дел, а не из книг я поняла, как к человеку приходит богатство. А два года назад поступила в университет в Загребе, на философский факультет…

— Тебе, видно, на экзаменах больше повезло, чем мне. А потом была Испания… Ничего, еще будет время.

— Твои экзамены лучше моих, товарищ Испанец. Почему у меня не появилось такой возможности?

— У нас будут серьезные бои, Весна. Скоро и тебе предоставится возможность.

— Здесь нет.

— Зависит только от тебя.

— Ошибаешься. Я никого не могу заставить мне поверить.

— Продолжай рассказ. У меня такое впечатление, что о самом важном ты не сказала.

— Это правда. У меня много причин бояться, что и ты мне не поверишь. Не смогу тебе дать никаких доказательств. Слушай дальше… Университет был для меня словно вторым рождением. Демонстрации и стычки с полицией давали возможность каждому студенту показать, к какому лагерю он принадлежит и чего стоит. Шла и я со всеми, боролась, как умела. Ты знаешь, как это происходило? Полиция гналась за нами, топтала лошадьми, избивала и бросала в тюрьмы. Пребывание в тюрьме я считала большой честью, но все же боялась. Я много слышала о тюрьмах и пытках. Из тюрьмы люди выходили и с поднятой головой, и со склоненной. Постоянно меня мучила мысль: выдержу ли, если попаду туда? Однако страх тюрьмы не заставил меня отказаться от участия в демонстрациях. Когда студенты бунтовали, шла с ними и я, когда толпа бежала, вместе с другими бежала и я. Однажды завязалась крупная схватка с полицией. В суматохе меня так сильно ударили полицейской дубинкой по спине, что помутилось в голове. Но я удержалась на ногах и бросилась на полицейского. Когда он замахнулся вторично, я схватилась рукой за дубинку, чтобы отнять ее. И мне бы это удалось, если бы на меня не навалились еще несколько человек и не начали бить, куда попало. Я без сознания свалилась им под ноги. Когда очнулась, вокруг царил мрак одиночной камеры. Я улыбнулась: неужели это возможно? Я, дочь Сильного, в тюрьме! Мог бы кто на Витуне поверить этому?

Из соседних камер доносились удары и стоны. Выдержу ли я, когда очередь дойдет и до меня? Это меня мучило. Клялась жизнью, что не сдамся и не пророню ни слова. Но все же было страшно. Ждать пришлось недолго. Начали бить и меня. Расспрашивали обо всем. Лучше тебе и не рассказывать. Наверняка ты побывал в руках нашей полиции.

— Да. Перед Испанией.

— Тогда ты их знаешь.

— Не особенно. У меня не хватало смелости отнимать у полицейских дубинки.

— И мне не удалось отнять.

— Зато ты их попробовала.

— Товарищи меня хвалили. Но моя радость не была полной. Боялась, что они узнают об отце. Я ведь замечала, что о некоторых встречах мне не говорят. Меня это мучило, я видела, что мне верят и все же что-то скрывают. Все больше боялась: а вдруг узнают об отце и объявят мне бойкот?.. Я ведь с детства знала, что такое бойкот, но в университете это пострашнее.

Никогда не забуду случай с одним студентом. Его задержали вместе со мной. Пока он сидел в тюрьме, вокруг только и говорили, что о его геройском поведении. Но вдруг за день-два до его освобождения нам сказали, чтобы мы сторонились этого парня. При встрече все отворачивались от него, как от прокаженного. На его «здравствуй» — никакого ответа. Все его попытки объясниться с нами, заговорить с кем-нибудь были напрасны.

Во время обыска у него на квартире нашли манифест и пачку прокламаций. В полиции истязали его, требуя выдать человека, давшего ему весь этот материал, но не добились ни звука. А в соседней камере сидел его друг, которого обвиняли, что он распространяет запрещенную литературу. В его камере допросы не прекращались ни днем ни ночью. Палачи, один искуснее другого, старались заставить его заговорить. Удары и стоны неслись по всему этажу, пугая тех, до кого еще не дошла очередь. Спустя месяц в камере все стихло. Среди заключенных прошел слух, что сидевший там товарищ умер под пыткой. Это была хорошо задуманная ловушка полиции. В действительности этого коммуниста ночью, тайно перевели в другую тюрьму и распустили слух, что он умер. И тут наш герой, которым все восхищались, решил признаться, чтобы облегчить себе пытки, что, дескать, получил манифест и листовки от товарища, который скончался. А мертвого ведь полиция не станет истязать. Этого было достаточно, чтобы объявить малодушному бойкот. Думаю, что и сейчас с ним никто не общается. Теперь понимаешь, что меня ждало, если бы товарищи узнали об отце. Какой страх я пережила…

Год назад мне сказали, чтобы я пришла на какую-го встречу на Тушканац. Раньше меня никогда не звали ни на одно из тайных совещаний. Сколько страха я вытерпела из-за этого приглашения! Шла туда с большим волнением, стараясь не опоздать. Там меня ждали пятеро хорошо знакомых студентов. Держались они со мной как-то иначе, серьезнее.

«Знаешь, Весна, почему позвали?» — спросил один.

«Нет», — ответила я.

«Ты чем-то очень взволнована?»

«Признаюсь, да. Не знаю, о чем пойдет речь».

«А что-нибудь предполагаешь, Весна?»

«Да, к сожалению, предполагаю. Знаю, что меня ожидает, но ничего сделать не могу. Моя тайна будет преследовать меня до гроба. Я хотела об этом вам рассказать давно, но не хватало смелости. Стыдилась». — Так начался мой рассказ об отце, как этот — сегодня ночью. Все им рассказала.

«Слушай, Весна, отец отцом, а ты — это ты… Мы принимаем не его, а тебя. Теперь тебе придется перевоспитывать отца. А тебя мы позвали, чтобы сообщить, что ты принята в СКМЮ[1]».

Все начали поздравлять меня, целовать. Вот это главное. Тех студентов нет здесь, и за меня некому поручиться. Они, я уверена, где-то сражаются. Может быть, мне когда-нибудь улыбнется счастье и кто-нибудь из них подтвердит мои слова.

— Почему же ты не связалась с движением Сопротивления здесь?

— Здесь бы мне не помогла красная книжка. Тут для всех я дочь Сильного. Я пробовала, как только вернулась сюда. Пошла к некоторым, зная, что они члены партии: их арестовывали много раз. Они молча выслушали меня и ушли, не сказав ни слова. Хуже всего, что они с тех пор меня считают полицейской ищейкой, я уверена. Я ведь дочь Сильного, не так ли?

Несмотря на эти неудачи, я не теряла надежду, не сидела сложа руки и не ждала милости. Стучалась во все двери. Передо мной не отворилась ни одна. Тогда мне в голову пришла мысль: сжечь этот дом!

— Это было бы глупо.

— Иногда и глупость можно оправдать. Думала, что таким путем заставлю людей поверить мне. Другого пути я не знала. Тот, кто не переболел моей болезнью, с трудом поймет меня.

Витуна не понимает ничего, кроме действительности. Доверие здесь не легко заслужить. Здесь все подчиняется своим законам. И мое решение поджечь дом было всего лишь частицей этой суровой действительности.

Вот так, местью отцу, я хотела снискать доверие людей. Прежде чем это сделать, я обратилась с письмом к двум товарищам, к которым уже обращалась раньше. Написала, что подожгу дом в воскресенье утром, чтобы уверить их в своей искренности. В этот же день мое письмо вернулось с замечанием, что их не касается ни судьба дома, ни моя судьба. Это письмо и сейчас при мне. Вот, взгляни…

Весна дала мне листок бумаги. Из неразборчивого текста я прочитал: «Не хотим быть советниками в ваших глупостях».

— Весна, смысл этих слов я понял не так, как ты. Они правильно осуждают твой план. Я понял их ответ именно так. А ты спрашивала себя: почему они тебе ответили сразу? Прочти еще раз: «Не желаем быть советниками в ваших глупостях». Это еще не говорит о том, что они равнодушны к твоей судьбе.

— Ты подходишь к толкованию ответа слишком по-юридически.

— Но ведь дом-то не сгорел?

— Но не из-за письма. Я была полна решимости и ждала воскресенья. Решение сжечь дом не оставляло меня до последней ночи. А в эту ночь в меня вселилась неуверенность. В этом доме мне все говорит о моем детстве. Все здесь вдруг стало дорогим, каким-то моим. Каждая вещь заговорила. Я мучилась, но возвращаться уже было поздно.

В воскресенье на рассвете я тайком встала с постели и поднялась на чердак. Возле главной трубы наложила ворох старого тряпья и бумаги, все это подожгла, а потом спустилась и прилегла в своей комнате. Беспокойство грызло меня все сильнее и сильнее. А вдруг огонь не разгорится? Я снова встала и вышла на улицу посмотреть. С чердака клубами валил дым. Меня охватила паника. Что делать? Разбудить домашних? Из раздумья меня вывел вой сирены с лесопилки. С первым ее звуком отец выскочил на улицу. К дому со всех сторон бежали сотни людей. Могучий Сильный был верен себе — он кричал, распоряжался, посылал людей в огонь. И те же люди, которые, помнишь, совсем недавно были готовы растерзать меня и разгромить дом, делали все так, словно спасали свой дом. Только благодаря им мне не удалось выполнить свое намерение. Я-то была уверена, что они будут не гасить пламя, а еще больше разжигать. Что ты можешь сказать на это?

— И раненому неприятелю оказывают помощь. А как объяснить поведение этих людей несколько дней назад? Не думаешь ли ты, что своим поступком испугала народ? Если бы каким чудом в этот момент в доме вспыхнул пожар, те же самые люди самоотверженно бросились бы его гасить.

— Ты веришь в это?

— Абсолютно.

— И как же это объяснить?

— А как объяснить, что никто из этих людей не сделал и попытки броситься на пленных, на людей, которые им причинили больше зла, нежели твой отец? Покорившиеся крепости не штурмуют. Лежачего не бьют. Ненависть содержит в себе и сожаление.

— Отец не заслуживает сожаления.

— Оставим отца.

— Нет, Испанец, не могу оставить. Когда пожар был погашен, рабочие собрались возле корчмы, чтобы зайти чего-нибудь выпить. Отец встал в дверях:

«Чего ждете? Сегодня воскресенье, не торгуем. Да и нет никого из прислуги. Ступайте по домам, отдохните. Завтра на работу».

Люди разошлись. Остался только один и попросил на два динара сигарет.

«Это не моя работа, не дам. Посмотри на себя, совсем высох, а все куришь. Завтра на работе голова будет болеть, а потом станешь жаловаться на низкий заработок». — Говоря это, отец все же захватил горсть сигарет и протянул рабочему. Он всегда так делал. Не считал и не смотрел, дает больше на одну или меньше. В то утро дал на одну меньше. Заметив это, я решила перейти в наступление — обвинить отца, будто он нарочно недодал одну сигарету.

«Отец, — крикнула я, — вы дали ему одной сигаретой меньше!»

«Я дал? Нет, я могу дать только больше!»

«Пересчитайте». — Я взяла у рабочего сигареты, протянула их отцу.

«Верно, дочка. Как это получилось? Для сегодняшнего дня это, правда, не удивительно». — Он быстро схватил полную горсть сигарет и протянул ее рабочему. Тот взял только одну.

Мы остались вдвоем с отцом. Долго молчали. Он ходил мимо меня, заложив руки за спину. Его лицо то краснело, то бледнело. Никогда я не видела его таким. Возможно, мой удар попал в точку, пробудив совесть? Если бы она в нем проснулась, он сгорел бы от муки.

«Слушай, Весна, — проговорил он спокойно, — ты унизила меня вполне справедливо. Поверь, дочка, мне стыдно смотреть тебе в глаза. Не могу поклясться, что со мной подобного не случалось и раньше, но я давал и больше. Твое замечание правильное, здесь есть чего стыдиться. Надо бы позвать людей в дом, отблагодарить их. Во мне действительно много плохого, я не задумывался над этим раньше, пока ты не вмешалась. Мое теперешнее состояние похоже на пожар, зажженный искрой. Но я твердо убежден, что рабочие гасили пожар больше ради себя, нежели ради меня. Во мне давно укоренилось понятие, что одни рождены, чтобы работать, другие, чтобы зарабатывать. Жизнь определила мне вторую роль. Она принесла мне богатство и ненависть. Нельзя отрицать, что здесь всем владею я, независимо от того, хочу этого или нет. Если бы не был хозяином я, им был бы кто-нибудь другой…»

«Отец, — осмелилась я, почувствовав, что настал мой час, — такое господство рано или поздно осуждено на провал. Законы развития общества сильнее препятствий, которые стоят на их пути».

«Это что же, марксизм, Весница?»

«Если хотите, отец, да».

«Возможно, ты права, дочка. Правда, я в марксизме ничего не понимаю, но ведь и марксизм люди придумали. Для одного он хорош, для другого — плох. Пусть каждый получит по заслугам. Сегодняшний день, по марксизму или нет, но оставил во мне тяжкий след. Разве не позор, когда родители должны краснеть перед своими детьми? Ты уже не ребенок. Сейчас твои помощь и совет нужнее, чем когда-либо. Я учил тебя, чтобы ты стала умной. Если бы мы с тобой пришли к согласию, было бы куда лучше и для нас, и для всего этого края. Я слишком преклоняюсь перед старыми понятиями, ты в такой же степени приверженка нового. А ведь можно найти и середину? Давай искать ее вместе. Времена, настали путаные, путаница и в моей голове. Война, как видно, затянется. Нам нужно быть ближе друг к другу. А ты ведешь себя со мной так сдержанно, словно ты не моя дочь. Скрыла от меня и свой арест. Я не упрекаю тебя. В свое время и я с тюрьмой познакомился. И я бунтовал. Давай поговорим свободно, на равных правах, откровенно, честно, ничего не скрывая. Не как отец и дочь. Скажи мне все, как сказала бы человеку, которому доверяешь. Я всегда уважал искренность».

«Хорошо, отец».

Он взял меня под руку и ввел вот в эту комнату, предложил закурить, но я отказалась.

«Весна, в этом разговоре я не твой отец, а ты не моя дочь. Учти это. На, кури», — предложил он снова. Я взяла сигарету. Отец поднес огонька.

«Умеешь курить, Весна».

«Этому не трудно научиться, отец».

«Что, у вас все студенты курят?»

«Нет, не все».

«Итак, Весна, с чего начнем? Согласна начать с бога? Это, пожалуй, будет легче всего. Оба мы, и ты, и я, равнодушны к нему. Как ты думаешь, существует он? Ты верующая?»

Такого вопроса я не ждала. Следует ли мне отвечать согласно убеждениям или нет? Возможно, здесь мы равны. В церковь отец не ходил. С попом постоянно ссорился из-за карточной игры. А грехов у него столько, что отсутствие бога было бы ему на руку.

«Не будем углубляться, когда и для чего люди выдумали бога. Если вы верите, то делаете это ради утешения, что будете жить и после смерти. Давайте посмотрим с философской точки зрения: материя первична, сознание вторично. Не забывайте, что вы сейчас не отец мне, а равноправный собеседник, как вы сами выразились».

«Браво! До сих пор никто со мной не говорил так откровенно. Я с тобой во всем согласен. Даже и в том, что касается материи и сознания. Для меня материя всегда была первична. Ответь мне, Весна, на такой вопрос: что бы ты делала, если бы была на моем месте? Поставь себя в мое положение: ты хозяйка этого дома и всех лесопилок. Властвуй и управляй ими».

«С таким предположением я не могу даже согласиться».

«Для меня это самый важный вопрос. Сегодня это предположение, а завтра оно может стать действительностью. Отвечай откровенно. Понимаю, что это сложный вопрос, ты, возможно, над ним не задумывалась».

«Этот вопрос действительно труден. Вы хотите, чтобы я стала тем, для чего не рождена. Разве не достаточно страшно уже то, что я частица вас, ваша кровь, что от самого рождения несу на своих плечах ненависть и проклятье только потому, что вы мой родитель? Мы не договаривались меняться ролями: с меня довольно и моей. Даже на сцене я не согласилась бы играть вас. А жизнь не сцена — здесь было бы еще тяжелее. Разве вы смогли бы стать на мое место? Можно ли заменить честность позором?»

Я была вне себя, готовая многое еще высказать ему, если бы не свалилась от удара его кулака. Отец бросился на меня, бил ногами и руками. Сквозь град ударов, пока я не потеряла сознание, до моих ушей доносились его слова: «Вот тебе за курение! За бога! За марксизм! За первичность! За сознание! За материю! За честность! За позор! Убью тебя, чертово семя!..»

Меня спасли мать и брат. Как глупо я попала в эту западню! Как ловко он играл! После этого случая он со мной не разговаривал. И богатство свое скрыл от меня. Вот и весь мой рассказ. Поверь мне…

— И без него я тебе верил. Твой поступок с флагом я не считал случайным.

— Вытащи меня из этого ада. Надо, чтобы мне поверили. И ты, и эти люди…

— Все образуется, Весна. Эти же самые люди узнают тебя и полюбят так же сильно, как и ненавидели.

— Ты слишком много обещаешь. У тебя нет никаких доказательств, которые убедили бы людей.

— Может быть, и есть. Ты мне не все рассказала. Кто во время забастовки сказал рабочим, когда приедет грузовик отца? Кто посылал сигареты забастовщикам?

Девушка удивленно посмотрела на меня.

— Верно, Испанец, я это делала. Единственный человек, который узнал об этом, арестован и куда-то отправлен. Как же ты узнал?

— Забастовщики знали об этом еще тогда.

— Не может быть!

— Откуда бы тогда узнал я?

Мы молча посидели еще немного. Молчание наше было каким-то неловким, полным затаенных желаний. Весна волновала меня и без слов. Мне не хотелось, чтобы наш разговор кончился на этом. То, что меня мучило все эти дни, разгорелось с еще большей силой. Когда мне еще представится возможность рассказать ей о своих чувствах? Разве я не могу сделать это сейчас? Но как я буду выглядеть в ее глазах?

Было уже три часа ночи, когда я собрался уходить. Весна проводила меня до дверей. Мы остановились. Тщетно я искал слова, а когда отошел от дома, вспомнил, что не попрощался. Я вернулся и положил руки на плечи девушки.

— Будь уверена, я тебе друг, — прошептал я.

По дороге в штаб я упрекал себя за то, что не хватило смелости разорвать стягивающий меня обруч. Хоть бы намекнуть на то, что таится во мне, и сразу же убежать. А может быть, даже и лучше, что все так кончилось. Я лично поручусь за нее. В следующую нашу встречу, если она состоится, я уже не буду испытывать такого стеснения. У меня в голове родилось несколько теплых слов еще и до встречи с ней: некоторые из них пришли мне в голову из высказываний героя одной книги. Они вполне подходили к моим переживаниям.

Эти слова признания вертелись у меня на языке, когда я видел перед собой Весну. Но я понимал, что не осмелюсь их произнести. Когда я остался один, мужество вернулось ко мне, однако я чувствовал, что оно оставит меня снова, едва я увижу девушку. Не написать ли ей письмо? Писать буду в третьем лице, словно о каком-то постороннем юноше, но с намеком на себя. Это было бы разумнее и с точки зрения конспирации. Напечатаю на машинке, без подписи. Письмо отдам ей при первой же встрече.

Я подходил к штабу на цыпочках, не слыша собственных шагов. Перед тем как войти в помещение, взглянул на дом Сильного, но его силуэт нельзя было различить, только белело светлое пятно в темноте. Мелькнула мысль, не вернуться ли и пройти мимо дома еще раз. Я бы так и сделал, если бы из темноты не прозвучал голос Глухого:

— Что с тобой, Испанец, где ты был? Я чуть не поднял тревогу!

— Вышел немного прогуляться. Что-то не спится. А что с тобой? Почему не спишь, ночь ведь.

— Беру пример с командира. Если не спится тебе, почему мне спать?

— Ты, Глухой, всегда готов состязаться.

— Сейчас, к сожалению, нет. Признаю себя побежденным.

— В чем?

— В чем? В бессоннице.

— Серьезно, я плохо сплю.

— Это заметно в последнее время.

— Война виновата, Глухой.

— Особенно на два фронта, Испанец.

— Как на два фронта?

— Сам не знаю, что пришло в голову. Тебе труднее, чем нам, простым бойцам. Ты должен обо всем думать. Мое же дело маленькое: держи винтовку и слушай твою команду. Но и мне иногда не до сна. Не могу спать, когда сны снятся. Вот сегодня ночью — только заснул, вдруг приснилось: ты поднимаешься с постели и крадучись идешь в какой-то опасный путь, о котором не хочешь, чтобы знали другие. Мне досадно, что покидаешь меня. Неужели больше мне не доверяешь? Как же я рассердился! Даже проснулся от злости. Взглянул на твою кровать — пуста. Нет тебя…

— Из-за этого встал?

— Только из-за этого.

— А комиссар спит?

— За него не беспокойся. Его пушкой не разбудишь. Не бойся, — перешел он на шепот, — он наверняка ничего не заметил.

— А что он мог заметить или не заметить? Что тут скрывать, если человек вышел прогуляться?

— Конечно, нечего. Вы же ведь как два родных брата. Он бы тебя не упрекнул…

— Не понимаю, на что ты намекаешь. Видно, еще не проснулся.

— Верно, совсем сонный. Когда меня сон одолеет, только о постели и думаю. Хожу два часа, никак не могу окончательно проснуться. Искал тебя повсюду. Что, думаю, могло случиться? Испугался. Сколько раз смотрел ты смерти в глаза после Испании, недоставало, чтоб тебя здесь проглотила эта темная ночь. Заглядывал всюду. Чуть не влез в дом Сильного в поисках тебя. Увидел освещенное окно. Чего только не придет в голову глупому человеку? И вошел бы, если бы тебя не боялся. На другой день ты бы спросил: «А что ты, Глухой, делал в два часа ночи в доме Сильного? Уж не меня ли там искал? Хорошую причину выдумал!» Ну просто словно твой голос слышу. И чего только не приплел бы к этому? Знаю, в краже меня не обвинил бы, а вот насчет Весны — побожиться не могу.

— Чего ты болтаешь?

— Я же говорю, что не выспался. Теперь, когда ты здесь, мне немного полегчало. В такую ночь и с ума можно сойти. Посмотри, прошу, есть ли разница, когда закроешь и откроешь глаза. Не будь того освещенного окошка в доме Сильного, я бы подумал, что ослеп. Дом этот всегда чем-нибудь выделяется: то Сильный, то флаг, то Весна, теперь окошко. Знаешь, неплохо бы заглянуть в окно. Видимо, Весна, что-то делает. И ей не спится. Послушай, Испанец, хотел я тебе что-то сказать, но…

Я убежден, что этот хитрец все время следил за мной и заглядывал в дом, когда я был там. Его неоконченная фраза очень многозначительна. И все, что он наговорил, начало в моей голове приобретать свой истинный смысл. Хотелось во что бы то ни стало услышать недоговоренное.

— Скажи, Глухой, все. Ты что-то крутишь и скрываешь.

— Будь спокоен, я тебе друг.

То же самое и я сказал Весне на прощание. Я вспомнил, когда я с ней стоял перед дверью, в темноте смутно виднелась чья-то тень.