Морлоки

XII.

И вот настал день свадьбы.

Василии Ильич чувствует, что свершается что-то огромное, радостное; что прекрасная, как никогда, Маруся стоит рядом с ним, отныне его Маруся, неотъемлемая, неотделимая... Почему же нет радости в душе? Откуда эта жуткая, гложущая тревога? На него смотрят глаза Елены, безумные глаза, бросающие в дрожь... Но ведь Елены нет в церкви! Что это, галлюцинация?

Что теперь в шахте? Ведь он не был там три дня... Он так был занят и так волновался... А ведь штейгер ушел! Три дня шахта в руках молодого, неопытного штейгера, безусого юноши, только что из школы, которого ему прислала контора, должно быть, в отместку за его вольнодумство!.. И он доверился этому мальчику!.. Как же это он так? Ведь это не шутка! Это преступление!.. Впрочем, ведь они вот по неделям не бывают в шахте, и ничего!.. Нет однако, это долгая процедура, это венчание!

Но вот Василия Ильича куда-то повели. Он не знал, куда и что будут проделывать над ним, и не думает об этом. Тревога охватила все его существо. Он бы отдал теперь все свое будущее, свое счастье, Марусю -- лишь бы быть там, в подземелье. Вспоминаются десятки мелочей, которые он ежедневно проделывал, и которых наверное этот юноша штейгер не сделал ни третьего дня, ни вчера, ни сегодня! Ведь он даже не все объяснил ему! Он был в угаре, он был пьян, безумен!..

У Ременниковых собралось так много народу, что даже спальня превращена в столовую. Белые платья, фраки, блестящие мундиры и цветы, цветы, так много цветов, что вся квартира, кажется, превратилась в цветник.

Караваева обнимают, целуют, поздравляют.

Говорят ему что-то очень приятное какими-то новыми, полными теплоты и сердечности голосами, и он отвечает. Но что именно говорят ему, и что он отвечает, он не сознает, -- словно во сне совершается все это. И не трогает это его, как чужое, далекое, не к нему относящееся, потому что он -- далеко, он не здесь.

Вот к нему подошел Кружилин, обнял его, целует и говорит:

-- Ну, поздравляю! Молодцом! Так и надо! Удивили старого пьяницу! Так и надо! Как это сказано у одного поэта: "Нет двух путей добра и зла, есть два пути -- добра!" Правильно! Одним путем не удалось пойти -- другим иди! Не то, что я, ленивое животное! Это есть стояние на месте!

"О чем это он? К чему это он?" -- проносится в голове Василия Ильича. Но он не может сосредоточиться на словах Кружилина. Мозг сверлит мысль о шахте.

А Кружилин продолжает:

-- Одобряю! Теперь стали на рельсы и -- айда! Через несколько лет старшим инженером, а там и акционером!..

"Ах, вот что!" -- мелькает в мозгу Караваева. Но так сильно его охватила тревога, что он даже не обижается, не защищается.

-- Иван Иванович, -- дрожащим голосом произносит он, -- что, если я незаметно выйду и уеду?..

-- Ха-ха! -- громким хохотом отвечает Кружилин. -- Что это вы, гоголевского жениха хотели разыграть?

-- Ах, нет! Вы не поняли! -- умоляющим шепотом говорит Караваев. -- Мне необходимо на шахту...

-- На шахту?

-- Да... Необходимо... Вы понимаете... Сейчас же!

Кружилин смотрит на него удивленно и немного испуганно.

-- Вы понимаете... Мне кажется, там не в порядке... я боюсь... Я три дня не был.

-- Ну и плюньте! -- отвечает Кружилин. -- Все обойдется распрекраснейшим образом.

-- Нет. Я боюсь...

-- Экий вы однако! -- говорит Кружилин, глядя в упор на Василия Ильича. -- С этакой совестью куда вы к черту лезете карьеру делать?

-- Ах, не до того мне! -- нетерпеливо отвечает Караваев. -- У меня штейгер новый, совсем молодой... Как бы не вышло чего!

Кружилин обнимает его и говорит серьезно:

-- Да бросьте вы, право! Все дело случая, и с вами и без вас, и с опытным штейгером и с молодым! В такой торжественный момент, а вы чёрт знает что в голову забрали. Плюньте -- я делу конец!.. Посмотрите, там собираются шампанское пить, ищут жениха!.. Идемте!

И почти насильно он тащит Василия Ильича к столу.

Караваев чувствует, что он не вырвется. Он не в своей власти.

-- "Забыть! Забыть!.." Он готов напиться пьяным. Он заставляет себя думать о Марусе, о сегодняшнем торжестве, о жизни в будущем. Он силится вызвать в воображении опьяняющий и возбуждающий образ девушки, которая сегодня будет принадлежать ему...

-- За молодых! -- провозглашает Семен Дмитриевич.

-- Ура! Ура! -- гремит во всех комнатах.

Василия Ильича тащат к невесте, заставляют целоваться. Потом провозглашают еще тосты, говорят что-то Заблоцкий, мистер Вильямс, Березин, сам Караваев, и после каждого пьют. Василий Ильич пьет бокал за бокалом. Тревога прошла или спряталась где-то в глубине души. Василия Ильича охватило радостное возбуждение. Он шепчет Марусе на ухо слова любви, громко хохочет, слушая остроты Заблоцкого, сам шутит и пьет бокал за бокалом.

И вдруг Василий Ильич подымается.

Он бледен, как полотно, и губы его шепчут: "Ш... ш!.." Все умолкают, сначала сидящие близко к нему, потом и в следующих комнатах. Все смотрят на него, ждут, что он заговорят. Но он стоит бледный, с глазами, вытаращенными от напряжения, и продолжает издавать губами тихий шипящий звук, приглашающий всех прислушаться.

-- В чем дело? -- кричит кто-то из другой комнаты.

-- Вася! Василий! Я боюсь! -- говорит Маруся, перегнувшись над столом и глядя прямо в глаза Караваева.

-- Ш... ш!..

И вдруг -- треск, грохот и долгий гул, словно отдаленный гром. Все повскакали с мест, замерли в испуге и ожидании.

Один только Караваев сорвался с места и бросился к дверям.

-- Взрыв! -- первый воскликнул мистер Вильямс.

И в ту же минуту в открытое окно донесся визгливый, полный ужаса, женский голос:

-- Выпал!

Все бросились к окнам. Мистер Вильямс побежал к телефону. Кто-то из дам упала в обморок.

-- Вася! Где Василий? -- крикнула полным тревоги и ужаса голосом Маруся.

Выбежали на улицу и увидели Караваева, Он бежал по дороге, во фраке, с обнаженной головой, широко размахивая руками.

-- Вася! -- изо всех сил, оглашая своим звонким голосом всю окрестность, крикнула Маруся.

Но Василий Ильич не оглянулся.

-- Догнать! Вернуть! -- вскричал Ременников.

Бросились вдогонку Ременников, Маруся, Березины и другие, мужчины и дамы, все разряженные, с цветами в петлицах, разгоряченные, взволнованные, не сознающие еще, что случилось и куда они бегут. Один только Кружилин не растерялся. Он достал свой велосипед и вскоре, обогнав других, понесся по дороге за Василием Ильичом.

Караваев бежал. Он ничего не слыхал, не видел, не сознавал. Он был весь в беге, он несся вперед, не чувствуя под ногами земли, с ожесточением бросая свое тело в пространство.

Но вот чья-то сильная рука схватила его за плечо, и резкий, повелительный голос крикнул:

-- Стой!

-- Пусти! -- прохрипел Караваев, напрягая все силы, чтобы вырваться.

-- Стой! Ни с места!

Караваев обернулся. На него смотрел Кружилин, но не прежний, ленивый "старый пьяница", а возбужденный, сильный, беспощадный.

-- Ни с места! -- повторил Кружилин и, когда Караваев перестал рваться из рук, продолжал: -- Куда? Зачем? Раньше всего хладнокровие. Одумайтесь, оглянитесь!

-- Пустите! -- простонал Василий Ильич.

-- Нет! Надо выяснить положение. Если взрыв на вашей шахте, вам нельзя туда. Рабочие растерзают вас.

-- Пусть! Я должен там быть!

-- Вы не будете там!

-- Иван Иваныч! -- резко крикнул Караваев. -- Я должен там быть! Убейте меня, но пустите! Или я вас убью!

-- Хорошо. Я вас отпущу. Только с одним условием.

-- Какое?

-- Вы переоденетесь.

-- Ах, чёрт! Делайте со мной, что хотите... Только скорее.

Кружилин повлек Василия Ильича за собой. Караваеву казалось, что все это происходит во сне. Они в каком-то кабаке. Кружилин натягивает на него грязную блузу, нахлобучивает на голову рваную фуражку.

Наконец он опять свободен и опять несется по дороге.

Теперь он не один. Рядом с ним, впереди и позади, бегут мужчины и женщины. И там, вдали, видны черные группы бегущих людей. Солнце уже село. Вслед за маленькими людьми гонятся длинные тени. Таинственно и страшно на равнине с торчащими, как сказочные великаны, вышками. В глухой гул подземной работы ворвались тревожные гудки... Один, другой, третий... И откуда-то, словно из-под земля, выскакивают черные прыгающие точки. Вот уже все поле усеяно ими. И отовсюду доносятся крики и стоны.

-- Господи помилуй! Господи помилуй! -- беспрерывно произносит баба с ребенком на руках, бегущая рядом с Караваевым.

Другой женский голос, резкий, как скрип железа, кричит:

-- На шестой?

-- На шестой! -- отвечают ему одновременно десятки голосов мужских и женских, и между ними тонкий, детский голосок.

Караваев чувствует, что под ним подкашиваются ноги. Проносится мысль: "упасть! Пусть затопчут! Так лучше..." Но тело стремится вперед, словно брошенное из пушки...

Странные и страшные картины и сцены мелькают перед глазами, словно перед ним проносится панорама ужасов.

Вот стоит посреди поля пьяный шахтер, шатается, размахивает руками и хриплым голосом поет:

Шахтер рубит, шахтер бье,

Шахтер песенку пое!

Кто-то прямо в лицо кричит ему:

-- Выпал!

Пьяница вздрагивает, ударяет себя по лбу, и через момент он уже несется с толпой, такой же сосредоточенный, такой же пришибленный, как и все.

Вот пересекла им дорогу женщина.

-- Где выпал-то? -- спрашивает она.

-- В шестой! -- отзывается кто-то.

-- А Петро? Как же Петро? -- спрашивает она, как-то изумленно-испуганно тараща глаза.

И вдруг дико, оглушительно визжит, каким-то не человеческим, а кошачьим визгом, хватается руками за концы юбки, и вот она несется, обгоняя других, и оглашает поле диким криком:

-- Петро-о!

Страшные видения. Кошмарный сон. И среди этих видений существо, которое было когда-то Василием Ильичом Караваевым...