Москит

11

Тео провел в камере четырнадцать с лишним месяцев. После давки, абсолютной невозможности побыть одному и зловония, худшим злом была скука. Один бесконечный день тянулся за другим, и ничто не менялось в их тягучей монотонности. Время остановилось. Тео почти не ел. Тошнотворная вонь пота и испражнений, скотские условия отвращали от пищи. Кое-кого из заключенных забирали, новых привозили. Дизентерия у нескольких человек плюс очередная атака москитов грозили вспышкой лихорадки. Очень скоро все узники были в красных пятнах укусов, и по ночам — худшее время! — стоны и проклятия сливались со звуками яростного расчесывания. Братья-медики неустанно пеклись о больных. Они просили побольше воды, чтобы хоть к ранам прикасаться чистыми руками, но охрана приносила в одной посудине воду и для питья, и для всех прочих нужд. Пытаясь снизить риск заражения, братья умоляли арестантов не мыться, пока все не напьются, но уговоры были тщетны. Из-за вечного страха и безделья в камере вспыхивали ссоры, непредсказуемые и жестокие, нередко из словесных нападок перераставшие в натуральные побоища. Тогда на пороге возникал охранник, вытаскивал ближайшего к двери заключенного и нещадно избивал. Не раз и не два в одиночку отправляли непричастного к драке человека, превратив его в кровавое месиво.

Братья-тамилы, врачи без дипломов, по мере сил и возможностей старались предотвратить подобное, несмотря на то что их собственное положение было таким же шатким, как и у остальных. И все-таки они были полны оптимизма и всевозможных историй о своей жизни до ареста, о младшей сестре, уехавшей в Англию. В детстве она училась кандийским церемониальным танцам, собиралась посвятить этому искусству жизнь. Но однажды на ее глазах человека облили керосином и подожгли. Танцы для сестры закончились навсегда; с того дня она мечтала только о медицине, заявила родителям, что хочет спасать людей, которых другие люди пытаются уничтожить. Вся семья только поражалась, а сестра ни разу не усомнилась в правильности своего решения. Вот как на ней сказались предсмертные крики несчастного. Братья сокрушенно качали головами. Сестре было тогда тринадцать. Сейчас ей уже почти двадцать.

— Когда тут воевать перестанут, она вернется и выйдет замуж за любимого. Они с детства вместе.

Братья все повторяли, что война не может длиться до бесконечности. И держать людей в плену тоже вечно нельзя. Очень скоро всех выпустят.

— Надо потерпеть. Ходят слухи про мирные переговоры, а выборы в следующем году точно будут. Так что ждать недолго осталось.

Тео долго не принимал участия в общих беседах. Слишком велико было потрясение. Он был полностью сбит с толку, едва понимал, что происходит вокруг. Гнев исчез, стертый неизбывной тревогой за Нулани. Безумие последних дней лишило Тео свойственного ему жизнелюбия. Он изменился. В тюрьме он вел себя так, словно с рождения был арестантом. Тео просто старался выжить в диких условиях, и ни на что иное сил у него не оставалось. Он оцепенел от настоящего, страшился будущего, мозг отказывался воспринимать что-либо помимо вопроса, ответ на который Тео так и не получил. Почему он здесь?

Вначале его зверски избивали, потом будто забыли о нем, а Тео не решался требовать объяснений — из трусости, из бесконечной благодарности за то, что не трогают. Он даже думать перестал в течение дня, ведь его в любой момент могли вытащить для очередной экзекуции. Он мало на что реагировал, а когда разбились очки, мир вокруг расплылся совершенно.

Днем изнуряла жара, по ночам было немного прохладнее, но Тео начали мучить немилосердные головные боли. И все же именно ночью он чувствовал себя увереннее, не таким уязвимым. В темноте стихали голоса соседей по камере, далекие крики обезьян, и Тео мыслями стал возвращаться к Нулани. Как сказалось на ней его внезапное исчезновение? Где она теперь, о чем думает? Наверняка считает его погибшим — а что еще она может думать? И Суджи к этому времени, очевидно, счел его погибшим. Зная о незваных гостях, Суджи мог предположить только самое худшее. Мысли терзали сильнее боли. Он корчился, представляя, как Нулани просыпается и не находит его рядом. Решила ли она, что он бросил ее? Или начала искать? Может, ей тоже грозит опасность? «Это только моя вина, — думал Тео, — только моя». Вопросы роились в голове, и отмахнуться от них не было никакой возможности. Тео представлял, как Нулани в замешательстве бродит по дому. Представлял, как отчаяние медленно овладевает ею. Представлял, как, прибежав на берег, она смотрит на море и не понимает, что делать дальше. Вновь и вновь, слабея от страха за нее, Тео вспоминал, как мирно она спала, омытая лунным светом, свято веря в то, что все горести наконец позади. Страх извивался в нем песчаным червем. Страх заполнял его, как морская вода раковину, выброшенную на песок. Страх грозил расколоть хрупкую оболочку его рассудка. Вся его надежда была сосредоточена на Суджи, который должен был отвезти ее в Коломбо. Но вдруг он в панике забыл документы или деньги? Что тогда? А вдруг его задержали и нашли при нем фальшивый паспорт, что Тео добыл для Нулани? Это неминуемый арест. Боже, что с ними со всеми происходит?! И тогда страшная мысль, которую Тео так долго гнал, настигла его. Увижу ли я когда-нибудь ее снова?

Ночь за ночью, шагая к нему, как солдаты на марше, вопросы не давали передышки. Днем еще как-то удавалось не думать о девушке, а во мраке ночи, в духоте камеры он вызывал ее образ, точно фокусник, и снова гулял с ней по пляжу. Так он казнил себя каждую ночь и в эти моменты давал волю немым рыданиям. Ему казалось, он не издает ни звука, но однажды ночью, уже окунаясь в горестный омут воспоминаний, Тео почувствовал прикосновение к плечу. И услышал голос:

— Почему ты не говоришь с нами?

Тео сжался.

— Все мы одинаковы, парень, в этом проклятом месте. А ты все молчком, молчком. Откуда столько гордыни? Все тут поймут тебя, и стыдиться тебе нечего.

Шершавая старческая ладонь прошлась по его лицу.

— Я читал твою книгу, — продолжал на сингальском голос. — По которой потом фильм сделали. Ты молодец, парень.

Захваченный врасплох, Тео опустил голову. Горький, твердый ком внутри вдруг растаял, и слезы обожгли глаза. Остальные зашевелились, перешептываясь.

С тех пор Тео стали вовлекать в разговоры. Братья-медики, исхитрившись подсесть поближе, расспрашивали о фильме. Там все точно как в книге? А где снимали? Кто играет? Есть хоть один актер со Шри-Ланки? И когда фильм здесь покажут?

Признав в нем своего, заключенные вместе с тем чувствовали его отдельность. И, окружив его, сгрудившись плотно, будто пугливые зверьки перед грозой, они успокаивали его как могли, и вскоре Тео начал рассказывать о себе. Он заговорил, и это само по себе вселяло надежду.

— Моя жена была итальянкой…

Анна. Город на воде. Италия. Он увидел все будто с расстояния в тысячу лет. Для его аудитории эта страна была загадкой, далекой как луна. Что для них Италия, с ее неведомой историей и обычаями? Зато Англия — другое дело. Про Англию слушать всем интересно. И Тео стал рассказывать о Лондоне, пасмурной столице, блестящей и нищей, где можно отыскать тепло, лишь приложив немало сил. Если улыбнется удача.

— Нет, — возразил старик в саронге, тот, что первым обратился к нему. — Удача ни при чем. Все зависит от кармы человека.

Тео говорил о своих романах.

— Они легко писались. Стоило только начать — и я понял, сколько всего внутри меня, что хотелось бы высказать. А потом стало так плохо, — медленно добавил он, — что писать было легче, чем жить…

С беспощадной ясностью память вернула те тяжкие годы. Он был подобен животному, говорил Тео, он зверем ревел по погибшей подруге. Обволакивающая ночная тьма облегчала признания, и, начав говорить, Тео рассказал и о смерти Анны.

— Это произошло внезапно. Обычным зимним вечером она возвращалась домой. Она часто работала после обеда. Было не очень темно. Я приготовил ужин, ничего особенного. Паста с томатным соусом и сыром. Я выключил свет и ждал ее. Но она не пришла.

Несмотря на прошедшие годы, властная тоска вновь настигла Тео. Как свет давно угасшей звезды, подумалось ему.

— На нее напали. — Тео вздохнул. — Все произошло быстро. Напали на пустынной лондонской улице, ради двадцати фунтов и кредитки. Один-единственный свидетель, больше никто ничего не видел. Она умерла в больнице. Обширное кровоизлияние в мозг. Убийц не нашли.

А он вернулся на Шри-Ланку, решил, что пусть уж лучше энергия вытекает из него дома, чем на чужбине.

В камере было тихо. Рассказ захватил всех. Он может говорить об этом, думал Тео, словно слушая себя со стороны. Словно все это случилось с кем-то другим, словно он прочитал в книге. Может произносить слова. Но лишь слова, которые не в силах передать ни того, что он чувствовал тогда, ни того, что чувствует теперь. О Нулани он даже не упомянул. Произнести ее имя он не мог. Мысли о девушке сложились в немую мольбу, и Тео опустил свою пуджас к ногам давно забытого бога.

Однообразие дней, недель, месяцев складывалось в определенный режим. Бумаги здесь не было. Он рискнул обратиться с просьбой к охраннику, но, вместо ответа, едва увернулся от тычка в ребра. Оставалось одно — сочинять про себя. А потом Тео начал рассказывать истории сокамерникам. Братья были в восторге. Вскоре повествования Тео стали главным событием дня, которого ждала вся камера. Он приступал с наступлением темноты, чувствуя себя продолжателем традиций устных буддистских сказаний, вспоминая детство и слуг, его нянчивших. Говорил шепотом, чтобы не привлечь внимание стражей и не очутиться в одиночке. Он читал стихи, длинные отрывки из «Поэмы о старом моряке» Сэмюэля Кольриджа. Братья внесли свою лепту, припомнив стихи из школьной программы. Так и коротали бесконечные часы заключения.

Однажды утром в камеру швырнули мальчишку лет десяти. «Тигры» попали в засаду, многих схватили, в том числе и этого ребенка. Не успев раскусить ампулу с цианидом, он теперь ожидал допроса. Рухнув в углу камеры, тихонько подвывая, мелко дрожал всем телом. Ноги и грудь в ожогах, голова в крови. Братья-тамилы бросились осматривать раны, но спустя несколько минут дверь снова распахнулась и охранник выкрикнул их имена. Прощаться было некогда.

С приходом ночи слышны стали отчаянные крики. Звуки неслись из дренажной трубы, подведенной к выгребной яме. Сначала казалось, что где-то далеко тянут свои напевы монахи, но очень скоро сомнения исчезли: это были крики боли. То стихая, то вновь заполняя камеру, они лишили узников сна. Свернувшись в углу, мальчик все скулил или рычал зверенышем на любого, кто приближался. Паузу в жутком вое из-под земли камера встречала общим вздохом облегчения — и тут же вновь замирала, услышав очередной низкий, протяжный крик. Жалость наводнила тесное, душное пространство. В полном молчании, отдавая дань тому, чему стали свидетелями, узники склонили головы. Лишь к рассвету крики угасли, их сменили звуки удаляющихся шагов. Свет снаружи погас. Внутри камеры на стенах суетились гекконы; и мальчик умолк, забывшись сном.

В первые дни после отъезда девушки Джулия и Рохан жили надеждой. Расспрашивали о Тео всех кого могли. Рохан обратился к знакомому из кабинета министров, но помощи не добился. Все дороги были блокированы, и попасть в дом Тео не удалось. Рохан пробовал дозвониться до приятеля, жившего тоже на берегу, неподалеку от Тео, но телефон молчал. Журналист, к которому он обратился, не посмел напечатать статью об исчезновении писателя. Пряча глаза, пробормотал извиняющимся тоном, что не готов рисковать жизнью за смешные деньги в газете. Дни шли; Рохан с Джулией теряли надежду.

— Надо связаться с его лондонским агентом, — сказал Рохан. — Тот поднимет шум.

Но номера агента они не знали, к тому же Рохан подозревал, что их телефон прослушивается.

Спустя месяц пришло письмо от Нулани. Она написала почти сразу, как приехала в Лондон, но письмо добралось лишь сейчас.

— Посмотри. — Рохан протянул письмо жене. Конверт явно вскрывали.

— Я хочу уехать, — сказала Джулия яростно. — Тео нет. Нулани нет. Я хочу уехать, пока не стало слишком поздно.

Рохан не ответил. Тео был ему как брат, и Рохан не хотел верить в его смерть, не хотел даже думать об отъезде без Тео. Рохан стремился в дом на берегу и, если бы не страх Джулии, не оставлял бы попыток туда добраться. Он не сказал Джулии, что за их собственным домом давно следят, а несколько дней назад, выйдя в город, он заметил и за собой слежку. Обо всем этом он умолчал. Джулия и без того жила на грани срыва, и еще одна тревога могла стать последней каплей. В глубине души Рохан сам понимал, что уезжать необходимо, и как можно скорей.

Джулия прочла письмо Нулани вслух. Слова срывались с листка, путаные и безнадежные.

Я не знаю, зачем я тут. Я не хочу жить. Все кончено для меня. Вчера исполнилось восемнадцать. Сколько еще лет я должна прожить? У вас нет новостей? Совсем никаких? Я пробовала позвонить, но связи нет. Джим встретил меня в аэропорту, привез сюда, где я сейчас живу. А его друг сказал, что рядом можно найти работу. Я почти никуда не выходила, с тех пор как приехала. Очень холодно, и я так устала, Джулия. Я хочу домой. Джим очень занят, ему нравится учиться, а я только сплю. Просыпаться ужасно. Неужели вся жизнь будет тянуться так медленно?

Мысли шли по кругу, рождались, обрывались, повторялись, полные боли. Полные тоски по Тео, отчаяния, непонимания. Она немного рассказала и о брате.

Вчера я опять видела Джима. Он бледный, еще бледнее, чем раньше. Он мой брат, он хороший, но говорить нам не о чем. Мы и не говорили почти. Астролог все правильно сказал. Джим расспрашивал об Амме. Почему я не была на похоронах? А что я могла ответить? Джим говорит, я эгоистка. Мы встретились на вокзале, потому что он очень спешил. Потом он вернулся в Шеффилд. Еще он сказал, что не сможет приехать до следующего семестра. Вы дали мне адрес, и я тут живу. Вы дали мне денег, и я на них живу. Больше не знаю, о чем писать.

И все. Уронив руку с письмом, Джулия долго молчала, глядя перед собой.

— Возможно, мы зря ее отправили, — пробормотала она. — Ей плохо.

— Разве у нас был выбор?

Джулия вздохнула. Почему им казалось, что самое сложное позади?

— Ты прав. Но я полагала, что брат ей поможет.

Презрительно фыркнув, Рохан вынул письмо из пальцев жены. Никаких сомнений: конверт определенно вскрывали. Пора уезжать. Завтра же он начнет хлопотать.

— Если бы они успели пожениться, — сказала Джулия, сдерживая слезы. — У нее хотя бы фамилия его была.

— И гонорары от книг. Хотя, — Рохан рассматривал свои руки, — это всего лишь деньги. Тео они не вернут. Она все равно была бы одна. — Он уставился в пространство поверх головы жены. — В один прекрасный день она начнет зарабатывать, вот увидишь. Я в этом не сомневаюсь. Она чертовски хороший художник. Такой талант не пропадает. Помяни мои слова, она выплывет, нужно только время.

Он кивнул, переводя взгляд на темные окна: начался комендантский час. Слава богу, что у него британский паспорт. И слава богу, что у Джулии итальянское гражданство. Надо надеяться, на черном рынке еще можно раздобыть два билета до Лондона. Пока не поздно.

Без оптимизма братьев-тамилов атмосфера в камере быстро изменилась. Теперь здесь царило глухое отчаяние. Днем расстреляли мальчика, схваченного в облаве на партизан. Никто из заключенных не проронил ни слова. Если смолчать — быть может, поверится, что ничего не происходит. А в середине следующего дня лязгнул засов, открылась железная дверь и охранник вызвал Тео. Сказал, что на допрос. Простой допрос, больше ничего. Но сначала Тео кое-куда отвезут. Старик в саронге попрощался первым.

— Да хранит тебя Бог, — сказал. — Ты хороший человек.

Присоединились и остальные:

— Даст Бог, встретимся в другой жизни.

Тео выволокли из камеры прежде, чем он успел ответить.

Он давно потерял счет месяцам, проведенным в заточении. Длинные предвечерние тени исполосовали землю, на фоне неба чернели огромные спирали колючей проволоки. Свежий ветерок встряхнул покрывало зноя, дохнул в лицо Тео, когда армейский джип тронулся с места. Тео был счастлив оказаться вне стен камеры, и, вероятно, поэтому в нем ожила надежда. На этот раз глаза ему не завязали, и везет его охранник, а не какой-то головорез. Неужели близка свобода? Он ликовал, ловя взглядом красочные вспышки. Птицы! Как давно он не видел птиц. Судя по мелькающим в стороне, среди деревьев, ядовито-зеленым пятнам рисовых полей, джип катил по одной из восточных провинций. Тео терялся в догадках. Как он попал сюда из-под Коломбо, где его держали в самом начале?

Путешествие затягивалось. Время от времени, кажется, ветер приносил запах моря, хотя Тео мог и ошибаться. Проезжали пепелища бывших деревень. Проехали мимо перевернутого грузовика на обочине, изрешеченного пулями. Когда-то здешние жители процветали, выращивая рис и кокосы. Когда-то это был истинный рай для туристов, отели никогда не пустовали. Теперь же куда ни посмотри — ни души. Тео проголодался: его увезли раньше, чем выдали дневной паек. От надежды и сомнений кружилась голова. Через час или чуть больше Тео скорее ощутил, чем увидел, что они удаляются от побережья. Голод давал о себе знать все сильнее, тревога нарастала. Куда его везут? Охранник сказал, что ехать недалеко, но прошло не меньше двух часов.

Джип неожиданно повернул и резко сбросил скорость. Тео едва успел заметить впереди КПП, как раздался взрыв и следом грохнули автоматные очереди. Тео сложился пополам, джип с натужным ревом дал задний ход, заглушая крики и выстрелы. Раскачиваясь из стороны в сторону, подпрыгивая на ухабах, машина двигалась назад по той же колее. Тео попытался распрямиться, но тут джип снова тряхнуло, Тео отбросило к двери, виском на ручку. И он потерял сознание.

Очнулся он в темноте. В воздухе стоял резкий химический запах. Тео почти ничего не видел, голову словно стянули железным обручем. Он прищурился, фокусируя взгляд. Из тумана медленно проступили четыре толстые длинные веревки, свисающие с деревянных брусьев, что были привинчены к потолку. На противоположной стене змеились электропровода, заканчиваясь металлическими пластинами. Кто-то ослепил Тео, направив на него мощный фонарь. «Что происходит?» — хотел спросить Тео, но рот, казалось, был полон пены, язык налился свинцом и прикипел к гортани. А луч все метил в его левый глаз, и руки, он понял, опять были скованы за спиной. С ним заговорили на тамильском. Задавали вопросы. Не дождавшись ответа, перешли на английский.

— Ну, сингальский ублюдок, что ты нам скажешь, вонючий пес?

— Думал, здесь ты в безопасности, да? Что молчишь, палач тамильского народа?

— И где твоя хваленая армия, чего не защищает тебя?

— Хороший сингалец — мертвый сингалец!

— Ну же, пес! Умоляй нас!

Тео отчаянно пытался объяснить, назвать свое имя. Открыл рот, но слов не было. В этот миг он сломался. Упорство рассыпалось в пыль, рассудок померк, мозг исчерпал себя. Две руки протянулись к Тео, надели черный мешок ему на голову, и к смраду химикалий добавилась примесь другого, смутно знакомого запаха.

Его долго били. Подвесив к потолку, разомкнули руки, и Тео почувствовал прикосновение холода к ладоням и затылку. Он понял, что оказался в аду, страшнее которого ничего нет; что в конце тоннеля, куда его втолкнули, нет и проблеска надежды. Он знал, что лучший выход для него — умереть здесь, сейчас, немедленно. Под взрывы хохота с него стащили брюки, обмазали голое тело чем-то мокрым и зловонным. Вокруг продолжали гоготать, будто свора собак заливалась лаем. Тео дрожал, несмотря на тяжелую духоту в помещении. Он плакал, хотя не издавал ни звука. Окатив его ледяной водой из шлангов, включили ток, и металлические пластины обожгли ладони Тео. Жар, пронизавший его насквозь, быстро достиг того предела, за которым только бесчувствие. Прежде Тео почитал Бога, что теперь, возникнув вдалеке, отвернул от него каменное лицо. Тео успел это увидеть за долю секунды до того, как сознание милосердно покинуло его.