Москит

18

После выставки в Мюнхене у Рохана прошли еще две в Венеции. Четыре последних года он работал с маниакальным упорством, ловил каждую минуту солнечного света, допоздна не покидая студии. Джулия начала собирать отзывы о нем в отдельную папку. Она была рада, что Рохан вернулся в искусство. Грозовые годы в тропиках как будто забылись; сторонний наблюдатель сказал бы, что оба, и Рохан и Джулия, справились с горем. Рохан стал мягче, реже выходил из себя, а Джулия, со своей стороны, довольствовалась меньшим. Они постарели, но Джулия в душе считала, что возраст обоим пошел на пользу. В общем и целом они были довольны жизнью. Джулии изредка даже удавалось вывести мужа в свет — на обед к кому-нибудь из ее новых друзей. Они больше не ссорились ежеминутно, как первое время в Италии. Трения в их браке, похоже, остались позади, но искра погасла. Оба жили спокойно, осторожно, избегая проблем, опасаясь любой новизны. А брызжущий свет и черные тени прошлого словно вычеркнули из памяти. Разве что в полотнах Рохана — сдержанных, печальных и призрачных — прошлое словно проступало. Джулия понимала, что Рохан — изгнанник и навсегда останется изгнанником. Теперь он не часто открывал ей душу. Однажды, в один из таких редких моментов, Рохан прочитал ей небольшую заметку в английской газете.

— Как видишь, ничего не изменилось, — сказал Рохан. — Изгой всегда остается изгоем. У нас ничего не осталось, кроме воспоминаний. Будем надеяться, что и девочка нашла в них опору.

Итальянские газеты теперь не обходили Рохана вниманием. Критики отмечали его дар изображать утрату, и отчужденность, и теплоту, что хранит память. Джулия читала все статьи, но никогда не обсуждала. Так и шли годы. Так они и жили — не сказать чтобы очень хорошо, но и не плохо. По крайней мере, они были свободны.

Как-то в конце лета Рохана представили галеристке из Англии. Элисон Филдинг держала небольшую галерею в Лондоне. Она видела его картины на международной выставке в Базеле, и не хотел бы он показать ей слайды последних работ?

— Лондон? — удивилась Джулия. — Ты ведь не хотел выставляться в Лондоне?

Рохан не был в английской столице с того дня семь лет назад, когда они с Джулией разыскивали Нулани. Впрочем, как и Джулия. В Англию она так и не выбралась. Незначительные проблемы, разногласия с Роханом — словом, каждодневные мелочи — в конце концов убедили ее, что не стоит ворошить прошлое. Слишком велики были потери, слишком многое в жизни ненадежно, чтобы бередить старые раны. Однако к началу осени, когда еще шумела листва, не сорванная холодными ветрами, у Рохана появилась причина вновь побывать в Лондоне. Элисон Филдинг пришла в восторг от его согласия.

«Жду вас с нетерпением, — писала она. — Привезите несколько холстов. Условия обсудим. Мне очень нравятся ваши картины».

Джулия была связана работой, и Рохан отправился в Лондон один. Английская столица встретила его мягким теплом бабьего лета. Приткнувшаяся в уголке Клеркенвелла галерея оказалась меньше, чем он ожидал. Рохан едва не проскочил мимо. В окне у входа были выставлены две картины: одна черная на густо-красном фоне, другая мраморно-белая. Что-то в них зацепило Рохана, и он замер, озадаченный.

— Ага! — с улыбкой приветствовала его Элисон Филдинг. — Вы заметили мой второй талант из Шри-Ланки! У меня есть еще картины этого же автора. Пойдемте, покажу.

На холсте вскипала синь, а следом — иной, более глубокий тон, пронзительный, с проблеском золота и неизъяснимого света. Рохан не мог отвести глаз. Проступающие из темноты, чуть размытые контуры будили чувство сопричастности. Полотно на противоположной стене рождало мысли о святынях древних склепов. На полночном небе слабо мерцали звезды.

Картины светились — иного слова не подобрать. От них исходило призрачное сияние. Контраст безбрежного, наполненного воздухом пространства внутри густой синевы очаровывал. Свет и тень, необъяснимо рождаясь в глубине склепа, словно проникали в самое сердце земли, до плоти человеческой, и два несовместимых мира сливались в один. Художник не дал картинам названий, только номера. Рохан потрясенно обошел зал галереи, не пропустив ни одного из около десятка полотен. Вглядывался в тщательно прорисованные обыденные предметы, которые кисть художника лишила узнаваемости, обратив в намек на прошлое, что живет в глубине памяти, исподволь меняя нас. И везде неизбежной частью целого дробились тревога и страх замкнутого пространства.

— Нравятся? — спросила Элисон Филдинг.

Рохан оторвал взгляд от последней картины.

— Они прекрасны, — ответил он. — Так вы говорите…

— Художник родом из Шри-Ланки. Женщина.

— Я знаю только одного художника из Шри-Ланки, — медленно сказал Рохан, — который… которая… — Он умолк.

— Ее зовут Нулани Мендис, — с широкой улыбкой сообщила Элисон. — Так вы ее знаете? Отлично. Я как раз собиралась предложить совместную выставку. Вам непременно надо встретиться, но прежде давайте посмотрим, что вы привезли.

— Вот, собственно, и все. Так мы и встретились.

В Венецию Рохан вернулся с обещанием совместной с Нулани выставки. Его возбуждение заражало. С того момента, как он приехал, с лица его не сходила улыбка. Весь вечер, пока они сидели за бутылкой вина, он говорил не умолкая. Джулии не удавалось и слова вставить. У нее кружилась голова, не от вина — от недоверчивого изумления, от вопросов. Когда она увидит Нулани? Как она? Как выглядит? Что она сказала, увидев Рохана? Рохан смеялся, с наслаждением вспоминая.

— Она отказывалась верить, когда ей позвонила Элисон. Это было бы комично… — он помедлил, — если бы не было так грустно. Элисон просто-напросто сняла трубку, набрала ее номер и сказала: «У меня тут один ваш друг художник из Шри-Ланки». Можешь себе представить? И получаса не прошло, как она примчалась, наша маленькая Нулани Мендис, повзрослевшая и вместе с тем совершенно такая же. Задыхающаяся от волнения и очень красивая. — Рохан опять сделал паузу. — Мы провели вместе весь вечер. Элисон пришлось тактично нас выпроводить, ей нужно было закрывать галерею.

Вместе они вышли на улицу. Погода изменилась, недавно пролился дождь. Осенняя морось, стряхнувшая еще немного листвы с деревьев. Но они не замечали ни влаги, ни посвежевшего ветра, они слышали только зов дома. Негромкий и настойчивый зов, который невозможно не услышать. Рохан открыл дверь первого попавшегося на пути паба и заказал лимонад для Нулани.

— Она не пьет, — объяснил он. — Знаешь, она такая худая и… — Он запнулся, не находя слов. Как описать глаза, что смотрели на него, — темные, непроницаемые, нежные, с затаившейся в глубине болью? — Она замечательный художник, — с нажимом сказал Рохан. — Элисон уже занялась подготовкой выставки, скоро позвонит. И знаешь, какие были ее первые слова? «Где Джулия?»

Он усмехнулся. Джулия моргнула, глаза защипало от слез. Неужели все правда?

— Когда я смогу ее увидеть?

— Когда захочешь, — как мальчишка расхохотался Рохан. — Я сам с трудом в это верю. Мне казалось, я с ней только вчера говорил. Как будто и не было всех этих лет. — Он осекся. — Почти.

Они с Нулани проговорили весь вечер, обо всем и ни о чем. Общие воспоминания сближали. Как вышло, что они потеряли друг друга из виду? В какой-то момент Рохан почувствовал, что ей не хочется возвращаться к себе. Тогда он спросил ее о брате.

— Джим? — вспомнила Джулия. — Тео называл его Счастливчиком Джимом.

Рохан кивнул.

— Они почти не видятся. Не чаще раза в год.

Рохан принялся подробно пересказывать Джулии все, что услышал от Нулани, все, что произошло с ней за минувшие годы. И пока он говорил, росли его изумление и восхищение, только теперь он отчетливо осознал, через что пришлось пройти этой девочке и с какой утратой смириться.

— Ведь это ты ей посоветовал, — сказала Джулия. — «Ты должна гнуться, но не ломаться — как кокосовая пальма от муссона». Помнишь?

Рохан помнил. Почему он не сумел последовать собственному совету?

— Она дала свой номер телефона. Очень боялась, как бы мы снова не потерялись. Я сказал, что ты позвонишь. Нет, я сказал по-другому: «Зная Джулию, не сомневаюсь, что она бросится к телефону, как только узнает номер, хотя бы и среди ночи».

Джулия заразилась его смехом.

— Возвращаться так хорошо… — сказал Рохан, подливая вина в бокалы.

Он имел в виду нечто совсем иное, и Джулия его поняла.

Воздух в комнате искрил от всего невысказанного. Обновленного, возрожденного. Они долго сидели молча, в полумраке, забыв включить свет.

— Ты думаешь, с ней все хорошо? — тихо спросила Джулия. Она не осмелилась бы даже на такой осторожный вопрос, если бы память о Тео не пролегла между ними тенью.

Рохан тяжело вздохнул. Отозвался он не сразу.

— И да и нет… У нее есть мужчина. Живут вместе, но что-то не складывается. Нулани хочет уйти. Мне так показалось. Общего у них мало. Оба были одиноки, вот и потянулись друг к другу сначала. А потом разладилось, и довольно давно.

Тень сгустилась.

— Оба это понимают, но привычка удерживает рядом. Кто знает, сколько это продлится.

— Все как у нас, — пробормотала Джулия, прежде чем успела себя остановить.

Рохан вздрогнул и, прищурясь, посмотрел на нее. За окном увядали сумерки. Профиль Джулии силуэтом темнел на фоне окна. Она выглядела усталой, постарела, но сохранила очарование, за которое он полюбил ее. Он смотрел на нее и вдруг увидел тот самый свет, что много лет назад озарял ее, сияние это вовсе не погасло, напротив, горело чисто и ровно. А минувшие годы лишь придали ее чертам четкость, обрисовав лучшее, что в ней есть. Почему он прежде не замечал этого? Почему принимал как данность? И с внезапной ясностью ему открылось то, что она знала уже давно. Как долго шли они каждый своим путем? Ведь в дорогу они отправились вместе. И порой было нелегко. Джулия не могла иметь детей, но с этой бедой они справились. В затянувшемся молчании, опустив голову, он вспоминал друзей — сначала была Анна, потом Тео. Смерть Анны стала лишь предвестником бед, теперь он это видел. Как они все были счастливы, как молоды. Молодость необратима. И в эти минуты, между умершим днем и еще не наступившей ночью, он увидел, понял, что счастье, это сладостно-горькое состояние, возможно, но только оно теперь другое, чем прежде. Джулия его жена. И он ее любит, по-прежнему. После стольких лет, после всего, что пережито, он все еще может утверждать это. На ее лице играли блики света, отраженного от поверхности канала, он протянул руку и сжал пальцы. Ладонь была мягкой и теплой, и в этом прикосновении сосредоточилась вся их жизнь.

— Нет, — сказал он тихо и твердо. — Не как у нас. Мы с тобой через все прошли вместе. То, что случилось с Анной и Тео, — ужасно, но я больше не ищу объяснений. Я принял это, Джулия. Это жизнь. Война неизбежно оставляет шрамы. Теперь я знаю, Джулия, как важно вовремя оборвать борьбу и признать собственную беспомощность перед случившимся. Моя беда была в том, что я винил себя и один нес свое бремя. Это, — он кивнул на картины, — без тебя у меня ни за что не вышло бы. Ты моя пристань, Джулия.

Она улыбнулась, и по этой нежной улыбке он увидел, что она все поняла. Как понимала всегда.

Потом она позвонила Нулани. Перебросила мостик через годы, слушала голос, что звучал как прежде, но был голосом другого человека. Она чувствовала все невидимые перемены, которые были неизбежны. И о которых пока лучше не упоминать. Возбуждение улеглось, сменившись осторожностью.

— Мы привезли твои альбомы, — нерешительно сказала Джулия. — Хотели переправить их тебе, но так и не узнали адрес. — Она помолчала, выжидая. — И картины тоже, Рохан сказал тебе?

Джулия вздохнула, вспомнив, как искала ее, как ее исчезновение продолжило ряд других потерь — Анны и Тео. И ее собственного брака… Они еще долго болтали, смеялись, перебивая друг друга, и постепенно Джулия начала понимать, как изменилась девушка.

— Она повзрослела, — сказала она Рохану, положив трубку. — И дело не в том, что она говорит. Скорее, в том, как она говорит.

— Она теперь серьезный художник. Она теперь на виду. Помнишь, что я сказал той жуткой ночью? «Такой талант не может пропасть».

Джулия кивнула. Разве могла она забыть ту ночь?

— Хотела бы я, чтобы это произошло как-то иначе…

Они пообещали друг другу встретиться через несколько недель, когда Джулия разберется с работой. Было поздно, но Джулии не хотелось, чтобы этот день заканчивался, и она предложила где-нибудь перекусить.

— Я слышала чей-то голос в трубке, мужской, — сказала она. — Он ее позвал, но она проигнорировала.

— Да… — протянул Рохан. — Весь вечер, что мы провели вместе, я не мог избавиться от странного чувства. О чем бы мы ни говорили — мы как будто говорили о нем. Только о нем. — Имени Тео он по-прежнему никогда не произносил. — Она его не забыла. И разве могло быть иначе?

Она не из таких. В этом они были абсолютно одинаковы.

— Да.

В полумраке проступала нежная улыбка Рохана.

— Такое не проходит. Я уверен, она всегда будет его любить. И все, что их связывало, всегда будет в ее картинах. Не прямо, ты понимаешь. Кстати, Элисон Филдинг очень удивилась, когда я рассказал ей о ранних работах Нулани, и захотела их увидеть. Не думаю, чтобы Нулани решилась с ними расстаться, но надеюсь уговорить ее выставить портреты.

— Бедная Нулани. Сколько ей сейчас? Около двадцати восьми?

— Двадцать семь.

— И все эти годы в Лондоне. Одна. Она говорила о своей жизни?

Рохан качнул головой:

— Очень немного. Брат нашел ей жилье, а потом, можно сказать, бросил. Она устроилась официанткой в кафе. Рисовала. Сильно мерзла в лондонском климате. — Он пожал плечами. — О чем, в общем-то, расскажешь? Рисовала, говорит, что чувствовала. Куда бы она ни смотрела, что бы ни видела — все отражало ее ощущения. И заставляло рисовать. — Он внезапно улыбнулся. — И теперь она абстракционист. Кто бы мог представить!

— А что она про нас думала? Переживала, что мы не пишем?

— Она не сказала. Она любит нас, Джулия, доверчиво и открыто, как только она умеет. Она просто знала, что мы не бросим ее, и если мы не давали о себе знать, для нее это могло означать только одно. Ты знаешь, в каком она была состоянии.

— Господи! — сказала Джулия. — Завтра же куплю билет до Лондона.