Москит

17

В том же году в галерее на Калле дель Форно открылась персональная выставка Рохана. Популярность его росла. Напряженность, глубина цвета, небольшие размеры — все усиливало странное очарование картин. Много лет Рохан был абстрактным художником, а теперь изображал пустые помещения, мебель, обнаженные фигуры. На его полотнах царил сумрак; шкафы разевали бездонные рты, с кроватей неряшливо свисали простыни, на фоне зарешеченных окон угадывались силуэты. И всегда, всегда проскакивали искры, будто сквозь трещинки в холсте.

Раньше, в Коломбо, Рохан делился с Джулией мыслями о своей работе. В конце дня она приходила к нему в студию, они вместе пили чай и разговаривали. Рохан выдвигал огромный холст в центр просторной студии, чтобы взглянуть еще раз вместе с Джулией. И с каким жаром он обсуждал с ней сделанное за день. Джулия не упускала шанса подтрунить над его чересчур серьезным отношением к работе. А потом они шли в дом ужинать. Теперь все переменилось. Они больше не шутили. Да и вообще в основном молчали. Никто из них не мог бы сказать, когда это началось, но теперь каждый жил своей жизнью. Джулия преподавала английский, встречалась с новыми друзьями. Снова взялась за переводы. Частенько, когда Рохан задерживался в студии, она ужинала с кем-нибудь из соседей. Раз или два она попыталась позвать с собой и мужа, но безуспешно. Оба понимали, что их относит друг от друга все дальше, но ни один не знал, как это остановить. Стоило Джулии заговорить о прошлом, как Рохан замыкался. Теперь они даже не произносили имен Нулани и Тео. Жизни на Шри-Ланке будто и не было. «И ради этого мы спаслись? — думала Джулия, лежа без сна рядом со спящим мужем. — Вот эта пустота и есть долгожданная свобода?»

Прошли месяцы. О выставке Рохана написали в итальянской прессе. Некий критик высоко оценил работы художника. «Картины Рохана Фернандо, — писал он, — заставляют думать о разделенной печали и смутных мечтах, о старинных комодах, где хранятся воспоминания. Ибо что есть жизнь человека? Всего лишь память». Рохан застал жену с газетой в руках. Джулия плакала.

— Только не начинай! — крикнул Рохан. — Я пишу то, что пишу. А что видят в моих работах всякие болваны, меня не касается. Я тут ни при чем.

— Рохан… — всхлипнула Джулия и стиснула губы. Слова потеряли смысл. Горе разделило их как стена из камня; нечего и пытаться разрушить эту стену.

В самые трудные времена они делились друг с другом мыслями, страхами, тревогами. Теперь же остался лишь омут горечи. «Тео ведь был и моим другом, — думала Джулия. — Он стал и моей потерей тоже. А вот твоя страна, будь она проклята, не имеет ко мне никакого отношения. — Обида прорастала в ней вездесущими сорняками, засыпала все серой пылью. — Это ты потащил меня туда, не забывай!» Джулия следила глазами за мужем, мечущимся по комнате. Вслух она ничего не сказала. Боялась разрушить то немногое, что они еще сохранили. Но обида не отпускала. Он будто забыл о том, что она и подругу потеряла. Никогда даже не вспоминает об Анне. И опять Джулия промолчала, чтобы не ранить мужа. Не призналась она и в том, что лелеет мечту поехать весной в Лондон, в последний раз попытаться разыскать Нулани Мендис. После Рождества, решила Джулия. В следующем году. Обязательно. Одна.

Шесть лет — срок немалый по любым меркам. Шесть лет сравнимы с подъемом на крутую гору. Тео Самараджива почти не заметил своего восхождения. Он снова начал писать, хотя и не собирался. Но ничего другого он просто не умел. Он писал всю жизнь, и остановиться ему было не суждено. Слишком громко сказано — «писать», вначале с горечью отмечал Тео. Сломанные пальцы отказывались стучать по клавишам машинки. Все болело — спина, подошвы, особенно нога. В море он больше не заходил, та ночь, когда он едва не утонул, отбила охоту плавать. Инстинкт самосохранения — мощная и непостижимая вещь. Заполнить долгие дни было нечем, и Тео принялся писать — очень медленно и от руки, потому что держать в пальцах ручку оказалось проще, чем пользоваться пишущей машинкой. Подтолкнула его к этому Терси. Именно Терси, которая по-прежнему приходила ежедневно, осторожно ковыляя вниз по холму с полными сумками овощей, кокосового молока, свежей рыбы. Терси готовила для него, убирала в доме. Она привыкла к Тео, и он больше ее не боялся. Терси стала частью его мира. А когда тоска накрывала Тео как плотное облако москитов, именно Терси старалась его отвлечь — болтовней, простодушной лестью.

— Вы известный писатель. Чего ж не пишете? — повторяла она снова и снова.

— Слишком много я знаю такого, — возражал Тео, — о чем не могу рассказать.

Терси качала головой:

— Так что ж? Я тоже всяких ужасов навидалась.

Впрочем, она понимала, что о заключении Тео пока писать не готов.

— Может, и вовсе никогда не сможете. Ну так про другое пишите.

О его книгах она имела смутное представление, фильма не видела, и Тео был этому рад. Хорошо, что Терси мало что знает о его прошлом.

Первые строчки после возвращения он написал об Анне. Все, что было до Анны, не считается. Анна привела его к новой любви. Голос Анны пробудил его память.

Терси ни о чем не расспрашивала, но спустя какое-то время Тео сам заговорил о своем страшном опыте.

— Мне завязали глаза… И били. Сбивали ударами с ног. Пытали электрическим током. Раздели догола, заталкивали в зад стручки перца чили и смеялись. В другой раз… я не помню когда, но знаю, что меня били прикладом автомата. Пальцы сломали — видите, Терси? Три пальца. Им было смешно: писатель без пальцев.

Терси натирала полы кокосовой стружкой. У Тео сжималось сердце: точно так же натирал полы Суджи…

— Если рану не лечить, — не глядя на него, тихо отозвалась Терси, — она никогда не затянется. Только хуже станет. Надо самому постараться выздороветь.

Терси больше не называла его «сэр». Она редко хоть как-нибудь к нему обращалась, но, когда Тео не видел, неизменно провожала его взглядом. Терси знала, что он испытывает. Когда-то у нее был сын. Очень давно. В самом начале войны.

— Им нравилось играть со мной в психологические игры, — вдруг сказал Тео спустя несколько дней. — Мне казалось, я куда-то поднимаюсь по ступенькам до самого верха. Казалось, дальше обрыв, сделаю шаг — и упаду. А на самом деле от удара по лицу натыкался на стену.

— А потом? — осторожно спросила Терси.

Но Тео снова замкнулся. Вечером, после ухода Терси, он открыл свою тетрадь.

Меня пытали.

Он долго смотрел на то, что написал черными чернилами. Два слова. Всего два самых обычных слова, но они навсегда изменили жизнь человека. Здесь нужны чернила красного цвета. Кто ему поверит, думал Тео, если он сам с трудом верил в реальность произошедшего? С другой стороны, Терси ему несомненно верила. Удивлялась даже: мол, с чего бы ей сомневаться, она-то сама не раз сталкивалась с людской жестокостью.

Осталась лишь жалость к себе. Вернувшись на остров, я привез ее с собой. И вот она опять овладела мной.

Тео остановился, задумался. И продолжил писать.

Только девушка отвлекала, появляясь изо дня в день, как бездомный котенок. Сначала я не отдавал себе в этом отчета. Сломленный твоей смертью, я не верил в будущее. А тут вдруг эта девочка. Война разгоралась, а она ничего не хотела знать, кроме своего искусства. И все наполнилось смыслом благодаря ее рисункам. Ее пальцы творили чудо. Создавали образы, о существовании которых я не подозревал. Одним точным штрихом она добивалась того, на что я потратил бы двадцать слов. Ошеломляюще…

Назавтра Терси приготовила молочный рис — это был пойа, День полнолуния. Рано утром Терси успела сходить в храм, помолиться за Суджи в годовщину его смерти.

— Суджи очень боялся за вас, — сказала она, запив чаем кусочек пальмового сахара. — И за мисс Нулани тоже.

Они пили чай вместе. Тео работал все утро и был рад появлению Терси. Если она запаздывала, он начинал волноваться. Но Терси опаздывала редко.

— Суджи раньше меня увидел, к чему все идет, — согласился Тео. — А я понял гораздо позже, уже после того, как Нулани закончила мой портрет. Вернувшись из Англии, я был страшно наивен, и Суджи, думаю, это знал. Он наверняка догадался о том, что со мной происходит, и не раз умолял меня об осторожности.

Терси кивнула. Ей вспомнилось, каким был Тео, когда вернулся в этот дом. Сейчас ему гораздо лучше, подумала она.

— Я в жизни не видел, чтобы кто-нибудь рисовал, как она, — пробормотал Тео. — И не увижу никогда.

Каким бы она нарисовала его сейчас? Поздно вечером, когда Терси ушла, он вернулся к работе.

Она была намного моложе, я всегда об этом помнил. Кто знает, что вышло бы, останься мы вместе? Может, она устала бы от меня и нашла кого-нибудь помоложе? Может, я стал бы ей в тягость. До ее появления, Анна, ты была всей моей жизнью. Твоя смерть многого меня лишила; я выдохся, исчерпал себя. Для меня все кончилось. Тут она и возникла. Что я должен был думать? Теперь-то, конечно, я понимаю свою жажду восполнить утрату. Она была непохожа на тебя — и вместе с тем точно такая же. Видишь ли, Анна… как ни стыдно признаться, я всегда смотрел на себя глазами другого человека. После нашего с тобой знакомства у меня возникло странное ощущение: казалось, ты окутала меня своей индивидуальностью. А потом мне хотелось опереться на нее. Ты позволишь быть предельно откровенным? Я потянулся к ней в надежде, что она возродит мою стойкость и возьмет на себя часть моей ноши. Я был так напуган, так одинок; мне так было нужно, чтобы хоть кто-нибудь подтвердил мое право на существование. Вот и прозвучала постыдная правда. Я причинил тебе боль? Возможно ли снова полюбить, не потеряв прежней любви? Говорят, такое бывает. В тюрьме меня переполняло чувство вины. Всякий раз, когда я приходил в себя после пыток, чувство вины возвращалось вместе с сознанием.

Чуть позже он дописал:

Я винил себя за то, что, сам того не осознавая, пытался заменить ею тебя, Анна. Так что, как видишь, наказание было заслуженным. А теперь вы обе исчезли. Хотя в итоге исчез, наверное, я сам.

Каждый вечер Тео оставался один на один с полуразрушенным домом, и тишина пикировала на него, как чайки на рыбу в море, что синело за окнами. Время текло беззвучно. Время сыпалось в гнездо аистов на крыше, наметало песок на разбитые катамараны, но Тео не замечал. Он бродил по пляжу, смотрел, как вскипают и падают волны. У моря, как у памяти, своя жизнь. Ни солнце, ни дождь этой жизни не помеха. Дальше по побережью, там, где когда-то повесили человека, поднималось высотное здание будущего отеля. Росло с каждым днем; строительные леса по-паучьи карабкались в палящее небо. Вместо армейских джипов вдоль берега теперь катили грузовики с рабочими в касках. Неподалеку открылся приморский ресторан, с пресным бассейном в форме устрицы — для тех, кому не нравилось море. Все в угоду туристам, вплоть до кухни всех стран мира. Лодки со стеклянным днищем пока были в новинку, но и они уже появились; старые же суденышки подправили, подкрасили. Такого наплыва туристов коралловый риф не видел много лет. Райская идиллия стала новой валютой. Остров чистил перышки, надеясь прикрыть кровавое прошлое. Тео Самараджива наблюдал издалека. Он втянулся в работу и писал теперь едва ли не целыми днями. Когда закончилась третья тетрадь, он отправился на берег. Размышлял. Вернувшись, поделился с Терси желанием связаться со своим литературным агентом, но добавил, что не уверен, надо ли.

— Не глупите, — сказала Терси. — Конечно, надо, это вы хорошо надумали. Я ж говорила, что никому нельзя разрешать сбивать себя с ног. Иначе не выжить!

Чем дольше Тео общался с Терси, тем больше она напоминала ему старую айю, няньку, которая приглядывала за ним в детстве.

— Но я больше ничего не могу сказать о Шри-Ланке. Все загнано внутрь, слишком глубоко. Так глубоко, что не вытащишь. Да я и не хочу.

— Так что ж? — удивилась Терси. — Оно и хорошо. Пишите про то, как мы выживаем. Расскажите о нас всему миру. Про мисс Нулани, к примеру. Она же вам надежду дала. Эта девочка показала вам, что вы еще можете любить. Она вам самого себя вернула. Чего ж вам еще надо?

Тео признал ее правоту. Гуляя тем вечером по берегу, он долго вглядывался в море. Надеялся увидеть какой-нибудь знак. Но у моря не было для него ответа. Море молчало, и луна безмолвно заливала светом берег, будто рулон серебристого шелка расстилала на песке.

В последнее время у Тео заметно ухудшилось зрение, но о визите к окулисту он даже думать не хотел. Еще одна поездка в Коломбо была выше его сил. Он гнал и мысли о Рохане с Джулией, вместе с чувством вины за их гибель. Однако Тео не учел настойчивости Терси. День за днем она намекала, настаивала, улещала, пока он наконец не написал агенту. Долго колебался, подбирал слова, снова и снова переписывал. Наконец со вздохом вручил письмо Терси и попросил отправить.

Книга быстро продвигалась, а опасение по поводу зрения лишь сильнее подталкивало Тео. Это была первая его работа, не связанная с политикой. Довольно писать о несправедливости. Ощутив ее на себе, он понял всю безнадежность любых слов. Новая книга получилась о силе любви. Потому что только об этом он теперь мог говорить. Каждый вечер, гуляя по пляжу, он ждал прихода муссонов, смотрел, как сгущаются на горизонте тучи, наблюдал за новым поколением детей с воздушными змеями. Местные называли его «тем писателем, который когда-то давно был знаменитым». Когда-то давно он был даже красивый. Приехал из Британии, чтобы жить среди своих. А потом снова поехал в Англию и вернулся безумцем. Сошел с ума от любви. И теперь он почти безумен. Лучше бы жил в Англии и был бы счастлив. Глупец. Только глупец мог такое придумать — вернуться в эту страну. Так матери говорили своим отпрыскам, показывая на Тео. Предупреждали, как не нужно делать. Если уж повезло попасть в Англию — любыми силами надо там остаться. И деревенские ребятишки, запуская своих змеев, гоняя на велосипедах, держались подальше от чокнутого из дома на берегу, а с наступлением темноты избегали этой части пляжа.

Жизнь утекала. Предметы на столе Тео отмечали годы. Каждый из своего отрезка жизни, каждый связан со следующим. Перочинный ножик напоминал о детстве. Этот ножик подарили шестилетнему Тео. Немало слов вырезано его лезвием. Масляная лампа, подарок матери, осталась на память о тех днях, когда он еще ходил в храм. Тео повсюду возил с собой эту лампу, чудом не разбив при переездах. Расшитая бисером сумочка Анны. Ее нашли там, где на Анну напали. Все эти годы Тео хранил ее, вместе с обручальным кольцом, которое снял с пальца жены, перед тем как похоронить. Лист пальмы, высушенный между страницами книги. Тео привез его из путешествия по Нилу. Раковина моллюска с берега Адриатического моря — густо-синяя с черным и жемчужно-белая внутри. Затвердевшая тряпица в пятнах киновари и потрепанный блокнотик из сшитых вручную листков, без единого рисунка.

Получив письмо, агент был потрясен.

— Боже милостивый, Тео, я думал, тебя нет в живых! Десятки писем послал — и ни слова в ответ. Пытался дозвониться, но связи вечно нет! В какой дыре ты жил все это время?

Тео рассмеялся. Впервые за несколько лет он рассмеялся.

— Я писал.

— Тео, — голос агента звучал почти истерически, — Тео, ты пропадаешь на годы — и заявляешь, что писал? Как ты можешь так поступать со мной? Ты знаешь, что я из кожи вон лез, разыскивая тебя? Даже хотел поехать в проклятую твою страну, но МИД рекомендовал воздержаться от путешествия. Твои соплеменники оказались самыми настоящими извергами, так что я послушался. Ну, рассказывай, что случилось. Ах да, вот еще что! — сам себя прервал агент. — Ты теперь богат! У фильма был оглушительный успех. И говоришь, снова пишешь? Рассказывай!

— Лучше письмом, — отозвался Тео, говорить ему уже расхотелось.

И он написал. Не доверяя своему голосу, он предпочел написать.

Эта книга о надежде. Об умении выживать. О войне и о равнодушии. Но ты не прав. Не все мои соотечественники — изверги. Извергов везде хватает, не только здесь.

Вместе с письмом он отправил первую часть новой книги.