Мой дядюшка Освальд

18

Мы спустились вниз и сели в машину. Я доехал до рю Лоран-Пише и затормозил за двадцать ярдов от дома номер восемь на другой стороне улицы. Мы внимательно осмотрели дом, это было большое каменное здание с черной парадной дверью.

— Вперед, и удачи, — сказал я. — Он на втором этаже.

Ясмин вышла на тротуар.

— С этим бананом что-то неудобно, — повернулась она ко мне.

— Вот теперь ты знаешь, каково нам, мужчинам, — ответил я немного злорадно.

Ясмин засунула руки в карманы и направилась к дому. Я увидел, как она подергала ручку. Дверь оказалась незапертой — видимо, потому, что дом был разделен на отдельные квартиры. Ясмин открыла дверь и вошла.

Я устроился в машине поудобнее и приготовился ждать. Я, фельдмаршал, сделал все возможные приготовления к битве, остальное уж зависело от солдата, от Ясмин. Она была прекрасно вооружена. У нее имелась двойная доза (мы все-таки порешили на двойной) жучиного порошка и длинная шляпная булавка, острый конец которой все еще хранил следы засохшей испанской королевской крови (Ясмин отказалась их стирать).

Это был теплый, чуть пасмурный августовский вечер. В брезентовой крыше моего синего «ситроена-торпедо» не было необходимости, и я ее сложил. Сиденье было вполне удобное, но я чувствовал себя слишком беспокойно, чтобы сосредоточиться на книге. Вместо этого я глазел на дом. Я видел большие окна второго этажа, в котором жил мсье Пруст; зеленые бархатные шторы были с обеих сторон отдернуты, но что там делалось внутри, мне все равно не было видно. Я знал, что Ясмин уже где-то там, возможно, в этой самой комнате и как раз в эту самую секунду говорит заученный текст: «Простите меня великодушно, мсье, но я влюблен в ваши романы. Я приехал сюда из Англии только для того, чтобы преклониться перед вашим величием. Возьмите, пожалуйста, эту коробочку конфет… они очень вкусные… вы не против, если я тоже возьму… а это для вас…»

Я прождал уже двадцать минут. Тридцать минут. Я все время поглядывал на часы. Судя по отношению Ясмин к «этому маленькому пидору», как она его называла, не ожидалось никакой последующей беседы tête à tête, как то было с Ренуаром и Моне. Предстоял, по моему разумению, весьма краткий и, возможно, болезненный для великого писателя визит.

Насчет краткого я ничуть не ошибся; через тридцать три минуты после того, как Ясмин вошла в дом, тяжелая черная дверь распахнулась и выпустила ее наружу.

Она шла к моей машине, а я искал в ее одежде следы какого-нибудь беспорядка. Таковых не было. Табачного цвета шляпа была заломлена под тем же лихим углом, и вообще выглядела Ясмин столь же аккуратно, как и когда входила.

Только ой ли? Не чувствовалось ли в ее походке своего рода нехватки легкости? Конечно, если присмотреться. Не двигала ли она своими длинными прекрасными руками и ногами как-то слишком уж осторожно? Безо всяких сомнений. Правду говоря, она шагала, словно только что слезла с велосипеда после долгой поездки в неудобном седле.

Эти наблюдения меня успокоили, они явно свидетельствовали, что мой отважный солдат побывал в яростном сражении.

— Прекрасная работа, — сказал я, когда она села в машину.

— А с чего ты взял, что все было удачно?

В хладнокровии ей никак не откажешь.

— Только не говори мне, что все сорвалось.

Ясмин не ответила. Она устроилась поудобнее и захлопнула дверцу машины.

— Мне нужно знать, потому что, если ты с добычей, я должен гнать домой, чтобы поскорее ее заморозить.

Она была с добычей. Конечно, она была с добычей. Я погнал как сумасшедший в гостиницу и приготовил полсотни великолепных соломинок. Согласно проведенному с помощью микроскопа подсчету, каждая соломинка содержала не меньше семидесяти пяти миллионов живчиков. И я знаю, что они вполне действенные, потому что в тот самый момент, когда пишутся эти слова, то есть через девятнадцать лет после описываемых событий, я могу определенно утверждать, что по Франции бегают четырнадцать детишек, имеющих отцом Марселя Пруста. Кто они, знаю только я. Это является огромной тайной, тайной, известной лишь мне и, конечно же, матерям. Мужья ничего не знают, это материнский секрет. Но боже милосердный, вы бы только посмотрели на этих глупых, амбициозных, увлеченных литературой мамаш. Каждая из них, взирая на свое прустовское чадо, гордо говорит себе, что почти наверняка породила великого писателя. Ну так вот, она ошибается. Все они ошибаются. Ничто не указывает, что от великих писателей рождаются великие писатели. Иногда от них родятся мелкие писатели, но это максимум.

Как мне кажется, есть чуть больше свидетельств тому, что великие художники иногда зачинают великих художников. Ну посмотрите на Тенирса, Брейгеля и Тьеполо, даже на Писсарро. И в музыке тоже. Великий Иоганн Себастьян обладал таким потрясающим гением, что просто не мог не передать часть его своим детям. Но писатели? Нет, ничего подобного. Великие писатели, как правило, взрастают на сухой каменистой почве — дети шахтеров, или мясников, или обнищавших учителей. Но эта простейшая истина ничуть не мешает кучке богатеньких, сдвинутых на литературе дамочек страстно желать ребенка от блестящего мсье Пруста или необыкновенного мистера Джеймса Джойса. Да и вообще моя работа — не разводить гениев, а делать деньги.

К моменту, когда я заполнил эти пятьдесят прустовских соломинок и благополучно опустил их в жидкий азот, было уже почти девять. Ясмин приняла душ и переоделась в нормальную женскую одежду, и я отвел ее к «Максиму», чтобы поужинать и отметить наш успех. Она все еще ни словом не обмолвилась, как оно там все было. Мой дневник за это число говорит, что мы начали ужин с дюжины escargots.[19] Была середина августа, и красная дичь как раз начала прилетать из Йоркшира и Шотландии. И мы заказали себе эти подарки сезона, причем я сказал метрдотелю, чтобы нам поджарили их с кровью. Из вина мы взяли бутылку «Вольнэ», одного из моих любимейших бургундских.

— Ну а теперь, — сказал я, когда официант ушел за нашим заказом, — расскажи мне все по порядку.

— Все по порядку?

— Вплоть до самых мельчайших подробностей.

На столе стояла вазочка с редиской; Ясмин забросила одну редиску в рот и стала ею хрустеть.

— У него на двери звонок, — начала она, — и я позвонила. Открывшая дверь Селеста молча на меня уставилась. Ты бы только видел эту Селесту — костлявая, востроносая, рот как прорезанный ножом и карие глазки-бусинки, взиравшие на меня с крайним подозрением. «Что вам угодно?» — спросила она в конце концов, и я спела ей эту песню: мол, приехал из Англии с подарком для великого писателя, которого боготворю. «Мсье Пруст работает», — сказала Селеста и едва не захлопнула дверь, ноя ловко подставила ногу и шагнула внутрь. «Я не за тем проделал такой путь, чтобы меня даже не пустили в дом, — заявила я. — Сообщи, пожалуйста, своему хозяину, что к нему гость».

— Прекрасная работа, — похвалил я девушку.

— Мне приходилось прорываться внаглую. «Как вас представить?» — резко спросила Селеста. «Мистер Боттомли,[20] — представилась я. — Из Лондона». Я придумала фамилию на ходу, и она мне очень понравилась.

— Подходит к случаю. И служанка доложила о твоем приходе?

— Да, конечно, и он тут же вышел в коридор, этот маленький лупоглазый пидор с перышком в руке.

— И что случилось потом?

— Я тут же запустила речь, которой ты меня учил, начинавшуюся с «Простите великодушно, мсье…», но не сказала еще и полдюжины слов, как он вскинул руку и воскликнул: «Молчите! Я уже вас простил!» Он кинулся на меня, как на самый прекрасный, соблазнительный, пикантный кусочек, какой он только в жизни видел, и я несомненно таким была.

— Он говорил по-английски или по-французски?

— То так, то так. Английский у него вполне приличный, примерно как мой французский, так что это не имело значения.

— И он сразу на тебя завелся?

— Он глаз от меня не мог оторвать. «Это все. Спасибо, Селеста», — сказал он, облизывая тубы, но Селеста чувствовала, что что-то не так, и осталась на месте.

«Вы можете идти, Селеста», — сказал мсье Пруст, чуть возвысив голос.

Но она не хотела никуда уходить. «Вам больше ничего не нужно, мсье Пруст?»

«Я хочу, чтобы вы оставили меня в покое», — сказал мсье Пруст, и эта баба возмущенно удалилась.

«Садитесь, пожалуйста, мистер Боттомли, — сказал он мне. — Разрешите помочь вам снять шляпу. Я очень извиняюсь за свою служанку, она слишком уж склонна меня защищать».

«От чего она вас защищает, мсье?»

«От вас», — улыбнулся он, показав свои жуткие зубы, половины которых не хватало.

Да он ведь, подумала я, готов тут же меня инвертировать. В этот момент я серьезно хотела полностью пропустить этап с волдырным жуком. Мужик-то прямо исходил похотью. Если бы я хоть нагнулась, чтобы завязать шнурок, он бы сразу на меня и кинулся.

— Хотела пропустить — но не пропустила?

— Нет, — качнула головой Ясмин. — Я дала ему конфету.

— Почему?

— Потому что с ними во многом проще, когда они под влиянием жука. Они не очень понимают, что вообще происходит.

— И конфета хорошо сработала?

— Она всегда хорошо работает. Но тут была двойная доза, так что сработало еще лучше.

— Насколько лучше?

— Пидоры совсем другие, — сказала Ясмин.

— Верю тебе на слово.

— Видишь ли, когда обычный человек психеет от этого порошка, он хочет тут же, на месте, изнасиловать даму. Но когда от порошка психеет пидор, он не рвется сразу же отпидорить тебя. Он начинает лапать партнера за пипиську.

— Как-то не совсем удобно.

— Очень неудобно, — согласилась Ясмин. — И я понимала, что, если подпущу его к себе слишком уж близко, у него будет в руке раздавленный банан.

— Ну и что же ты сделала?

— Я все время отпрыгивала в сторону, и в конце концов он стал гоняться за мною по комнате, попутно сшибая всякие предметы.

— Тяжелая ситуация.

— Да, и посреди этого веселья дверь открылась, и снова вошла эта жуткая служанка. «Мсье Пруст, — завела она, — такое напряжение… ваша астма…» «Убирайся! — заорал он. — Убирайся, ведьма!»

— Наверное, она уже приучена к такому обращению.

— Наверняка приучена… К счастью, посреди этой комнаты стоял большой круглый стол, и я понимала, что если я буду держаться от него по другую сторону стола, он никогда меня не поймает. Скольких девушек спасал от похотливых стариков надежный круглый стол. Но беда в том, что ему это дело нравилось, и вскоре я стала подозревать, что такая вот гонка является для этих извращенцев важным предварительным этапом.

— Вроде как для завязки разговора.

— Да, — согласилась Ясмин, — и пока мы с ним так вот гонялись, он говорил мне всякие вещи.

— Какие вещи?

— Да похабель, — сказала Ясмин. — И повторять не хочется. И зря мы засунули этот банан.

— Почему?

— Слишком уж мощное вздутие, — сказала Ясмин. — Он сразу обратил внимание. И все это время, пока мы гонялись вокруг стола, он раз за разом указывал на эту штуку и пел ей всяческую хвалу. Меня так и подмывало сказать ему, что это просто дурацкий банан из гостиничной вазы с фруктами, но я себя разумно сдерживала. Этот банан доводил его прямо до психоза, да и жучиный порошок брал свое, и я неожиданно осознала всю трудность проблемы. Ну каким таким образом натяну я на него эту резиновую штуку, прежде чем он на меня набросится? Не могла же я сказать, что боюсь забеременеть.

— Да, звучало бы несколько странно.

— Так зачем же я, спрашивается, таскала с собой эту чертову штуку?

— Трудно объяснить, — сказал я, — очень трудно. Ну и как же ты вышла из положения?

— В конце концов я его спросила: «Мсье Пруст, вы меня хотите?»

«Да! — завизжал этот пидор. — Я хочу тебя больше, чем когда-нибудь что-нибудь в жизни хотел! Перестань бегать!»

«Чуть погодя, — сказала я. — Сперва вы наденете на него эту забавную штучку». Я вынула резинку из кармана и толкнула ее через стол. Он перестал за мной гоняться и удивленно уставился на незнакомый предмет. Вряд ли он в жизни видел что-нибудь подобное. «Что это такое?» — спросил он.

«Это называется щекотун, — соврала я, не моргнув глазом. — Знаменитый английский щекотун, изобретенный Оскаром Уайльдом».

«Оскар Уайльд! — воскликнул он. — Ха-ха-ха! Великий парень!»

«Он придумал щекотун, — сказала я. — И лорд Альфред Дуглас ему помогал».

«Лорд Альфред, — воскликнул он, — тоже был отличный парень!»

«Король Эдуард Седьмой, — продолжила я, намазывая масло потолще, — никуда не ходил без щекотуна в кармане».

«Король Эдуард Седьмой! — воскликнул он, беря со стола эту самую штуку. — Так с этим правда хорошо?» «Это удваивает кайф, — сказала я. — Наденьте поскорее, будьте паинькой, а то мне уже не терпится».

«А ты мне помоги».

«Нет, — твердо сказала я, — сделайте все сами». И пока он копошился с этой штукой, я… ну… было же никак нельзя, чтобы он увидел этот банан, так ведь?.. И я знала, что приближается этот жуткий момент, когда мне придется спустить брюки…

— Положение малость неловкое.

— Но деваться все равно было некуда. Поэтому, пока он возился с великим изобретением Оскара Уайльда, я повернулась к нему спиной, спустила брюки и заняла то, что мне казалось верной позицией, перегнувшись через спинку дивана.

— Господи, Ясмин, ты же не хочешь сказать, что позволила ему…

— Конечно же нет, — сказала Ясмин, — но мне нужно было спрятать банан и не дать ему за него схватиться.

— Да, но тогда он бросился на тебя?

— Он врезался в меня, как таран.

— Ну и как же ты уклонилась?

— А я не уклонилась, — улыбнулась Ясмин, — в том-то вся и штука.

— Что-то я тебя не совсем понимаю. Если он врезался, как таран, и ты никуда не уклонилась, значит, он должен был тебя протаранить.

— Он протаранил меня, но совсем не так, как ты думаешь. Видишь ли, Освальд, мне кое-что припомнилось. Мне припомнилась история про Уорсли, его брата и быка, и как быка заставили думать, что пиписька его совсем не там, где она была. А. Р. Уорсли за нее ухватился и направил ее в сторону.

— И ты теперь сделала то же самое?

— Да.

— Но конечно, не в мешок, как это сделал Уорсли.

— Ты что, Освальд, совсем дурак? Зачем мне какой-то там мешок?

— Ну конечно… нет… я понимаю, о чем ты… но ведь это же было довольно сложно?.. В смысле, что… ты же отвернулась… а он тебя прямо протаранил… тут же нужно было действовать быстро и ловко?

— Я и действовала быстро. Я поймала его в момент удара.

— И что же он, даже не заметил?

— Ничуть не больше, чем заметил бык. Даже меньше, и я скажу тебе почему.

— Почему?

— Начнем с того, что он совсем сдурел от порошка, ты согласен?

— Согласен.

— Он хрюкал, сопел и махал руками, да?

— Да.

— И голова его была запрокинута, как у того быка, верно?

— Наверное…

— И самое главное, он считал меня мужчиной. Он думал, что делает это с мужчиной, верно?

— Конечно.

— И его пиписька была в подходящем месте. Ей было хорошо, верно?

— Верно.

— А по устройству его мозгов это значило, что она во вполне определенном месте. У мужчины нет другого места.

Я взирал на нее в немом восхищении.

— Он не мог не обмануться, — сказала она, а затем извлекла улитку из раковинки и кинула себе в рот.

— Блестяще, — сказал я, — абсолютно блестяще.

— Я тоже так думаю.

— Это обман наивысшей степени.

— Спасибо, Освальд.

— Но только я не понимаю одной вещи.

— Какой же это?

— Когда он тебя протаранил, неужели он не прицелился?

— Только в некотором роде.

— Но он же бывалый стрелок.

— Мой милый невежда, похоже, ты не можешь понять человека, проглотившего двойную дозу.

Еще как могу, хотелось сказать мне. Ведь я лежал за канцелярскими шкафами, когда двойную дозу получил Уорсли.

— Нет, не могу. А каким становится человек, получивший двойную дозу?

— Бешеным, — сказала Ясмин. — Он совсем не понимает, что делает другой его конец. Я могла бы подсунуть ему банку с маринованным луком, он бы и то не заметил разницы.

За долгие годы я узнал про юных леди простую и все же поразительную истину: чем прекраснее их лица, тем грубее их мысли. Ясмин не была исключением. Она сидела за столиком у «Максима» в своем роскошном платье, ни дать ни взять царица Семирамида на троне, и при этом говорила вульгарные вещи.

— Ты говоришь вульгарные вещи, — сказал я.

— Я и есть вульгарная девушка, — нежно улыбнулась она.

Официант принес «Вольнэ», и я его пригубил. Удивительное вино. Мой отец учил: если видишь в карте вин «Вольнэ» от хорошего поставщика, не упускай случая.

— Как ты сумела вырваться так быстро? — спросил я ее.

— Он был очень грубый, — сказала Ясмин. — Грубый и вроде как колючий. Мне казалось, у меня по спине ползает огромный омар.

— Какая мерзость.

— Это было ужасно. У него из жилетного кармана свисала толстая золотая цепочка, и она все время терлась о мой хребет. А в самом жилетном кармане лежали большие часы.

— Не слишком-то полезно для часов.

— Нет, не полезно, — согласилась Ясмин. — Они даже треснули, я слышала.

— Да, но…

— Вино, кстати, потрясающее.

— Я знаю. Но как тебе удалось так быстро вырваться?

— Да и вообще, с молодежью на жучином порошке будут большие проблемы, — сказала Ясмин. — Этому-то сколько лет?

— Сорок восемь.

— Самый цветущий возраст. Вот если, скажем, семьдесят шесть, это совсем другое дело. В этом возрасте даже с жучиным порошком они быстренько тормозят.

— Но этот не тормозил?

— Ничуть не бывало, — ответила Ясмин. — Прямо какой-то вечный двигатель. Заводной омар.

— Ну и что же ты сделала?

— А что мне было делать? Ну, сказала я себе, либо он, либо я. И вот, как только он выдал все, что от него требовалось, я сунула руку в карман и обнажила свою верную булавку.

— И близко его с ней познакомила?

— Да, но ты не забывай, что била я назад, а это довольно сложно. Трудно хорошо размахнуться.

— Понятно.

— К счастью, бэкхенд всегда был одним из сильнейших моих мест.

— Ты имеешь в виду теннис?

— Да, — сказала Ясмин, — теннис.

— И ты попала с первого раза?

— Прямо в заднюю линию, — ухмыльнулась Ясмин. — Засадила глубже, чем испанскому королю. Неотразимый удар.

— И он тут же начал протестовать?

— Господи, — сказала Ясмин, — да он завизжал, как резаная свинья. И начал метаться по комнате, держась за задницу и вопя: «Селеста! Селеста! Скорее приведи врача! Меня пырнули ножом!» Эта баба, наверное, подсматривала в замочную скважину, она тут же ворвалась в комнату и бросилась к нему с встревоженным воплем: «Где? Дайте мне посмотреть!» И пока она изучала его задницу, я сорвала с него самое важное — эту резиновую штуку — и бросилась вон из комнаты, на бегу натягивая брюки.

— Браво, — беззвучно похлопал я в ладоши. — Истинный триумф.

— Скорее просто забава, — сказала Ясмин. — Мне все это понравилось.

— А тебе всегда нравится.

— Хорошие улитки, — сказала Ясмин. — Большие и сочные.

— Улиточные фермы за двое суток до продажи кладут их в опилки, — сказал я, красуясь своими познаниями.

— Зачем?

— Чтобы улитки очистили свои желудки. А когда ты добыла подписанную бумажку? В самом начале?

— Да, в самом начале. Я всегда так делаю.

— Но почему там сказано «бульвар Османа», а не «рю Лоран-Пише»?

— Я его тоже об этом спросила, — сказала Ясмин. — Он сказал мне, что жил там раньше, он ведь только что переехал.

— Тогда все в порядке, — заключил я.

Официант убрал пустые улиточные раковинки и вскоре принес нам дичь. Говоря «дичь», я имею в виду шотландских куропаток, а не тетеревов, не белых куропаток и не глухарей. Все это достаточно вкусно, особенно белые куропатки, но шотландская куропатка — лучшая из птиц. В том, конечно же, случае, если это первогодки, их изумительное мясо не имеет себе равных в мире. Охота на них начинается двенадцатого августа, и каждый год я жду этой даты с нетерпением даже большим, чем жду первое сентября, когда из Колчестера и Уайтстейбла начинают поступать первые устрицы. Подобно хорошему филею, шотландских куропаток следует есть с кровью, чуть темнее алой, и у «Максима» не любят клиентов, заказывающих как-нибудь иначе. Мы ели своих куропаток медленно, отрезая от грудок по тонкому ломтику мяса и позволяя этим ломтикам таять во рту, прежде чем запить ароматным «Вольнэ».

— Кто там у нас следующий? — спросила Ясмин.

Я уже думал над этим вопросом и ответил без промедления:

— Должен бы быть мистер Джеймс Джойс, но, возможно, нам стоит съездить в Швейцарию, сменить обстановку.

— Хорошая мысль, — согласилась Ясмин. — И кто в Швейцарии?

— Нижинский.

— А мне казалось, он сейчас здесь с этим самым Дягилевым.

— Хорошо бы так, — ответил я, — но он, похоже, малость свихнулся. Он считает себя связанным обетами с Богом и всюду ходит со здоровым золотым крестом на шее.

— Печальный случай, — присвистнула Ясмин. — Так что, он уже не будет больше танцевать?

— Неизвестно, — пожал я плечами. — Говорят, он пару недель назад танцевал в Сент-Морице в гостинице. Но это было так, для забавы, чтобы развлечь гостей.

— А сам-то он живет в гостинице?

— Нет, в своей вилле, чуть повыше Сент-Морица.

— Один?

— К несчастью, нет, — вздохнул я. — У него есть жена и ребенок, и целая куча слуг. Он же человек далеко не бедный, он получал сказочные гонорары. Я знаю, что Дягилев платил ему по двадцать пять тысяч франков за каждое выступление.

— Боже милосердный. А ты видел, как он танцует?

— Только однажды, — ответил я. — Перед самой войной, в четырнадцатом году, в Лондоне, в театре «Палас». Он танцевал в «Сильфиде», и это было потрясающе. Он танцевал, как бог.

— Мне не терпится его увидеть, — сказала Ясмин. — Когда мы выезжаем?

— Завтра, — ответил я. — Нечего здесь засиживаться.