— Пуччини — великий творец, — сказал я. — Гигант. Мы просто обязаны его сделать.
— Где он живет? — спросила Ясмин.
— Неподалеку от Лукки, милях в сорока к западу от Флоренции.
— Расскажи мне про него.
— Пуччини, — сказал я, — человек очень богатый и знаменитый. Он построил себе на берегу озера Toppe дель Лаго, рядом с крошечной деревней, где родился, огромный дом, называемый Вилла Пуччини. Это человек, Ясмин, написавший такие всемирно известные оперы, как «Манон Леско», «Богема», «Тоска», «Мадам Баттерфлай» и «Девушка с Запада». Возможно, он не Моцарт, не Вагнер и даже не Верди, но все равно он гений и титан. Да и парень, говорят, что надо.
— Это в каком же смысле?
— Жуткий бабник.
— Супер.
— Ему уже шестьдесят один, но это ему ничуть не мешает, — сказал я. — Он страшный горлодер, пьяница, бешеный водитель, страстный рыболов и еще более страстный охотник. Но превыше всего он бабник. Кто-то сказал, что он охотится на женщин, пернатую дичь и подходящие либретто, причем именно в этом порядке.
— Похоже, классный мужик.
— Отличный мужик, — согласился я. — У него есть жена, старая ведьма по имени Эльвира, и веришь не веришь, но эта самая Эльвира получила как-то пять месяцев тюрьмы за то, что довела до смерти одну из Пуччиниевых подружек. Эта девушка была у них служанкой, и чертова Эльвира однажды ночью застукала их с Пуччини в саду. Последовала жуткая сцена, девушка тут же была уволена, но Эльвира на этом не остановилась, она так ее травила, что девушка не выдержала и отравилась сама. Ее родители пошли в суд, и Эльвира схлопотала пять месяцев.
— И что же, так их и отсидела?
— Нет. Пуччини ее отмазал, дав этому семейству двенадцать тысяч лир.
— Так в чем же наш план? — спросила Ясмин. — Что, я просто постучусь и войду?
— Так не выйдет, — сказал я. — Его сторожат все какие ни на есть слуги и эта чертова женушка. Они близко тебя к нему не подпустят.
— Ну и что же ты предлагаешь?
— Ты умеешь петь? — спросил я ее.
— Я не Мельба, — сказала Ясмин, — но в ноты попадать умею и голосок у меня есть.
— Отлично, — сказал я, — это то, что надо. Так мы тогда и сделаем.
— Как?
— Я расскажу тебе по пути.
Мы только что вернулись с Капри на материк и находились сейчас в Сорренто. Стояла теплая октябрьская погода, небо ярко голубело, а мы с Ясмин загрузились в мой верный «ситроен» и направились на север к Лукке. Крышу мы убрали за ненадобностью, и ехать по прелестной прибрежной дороге Сорренто — Неаполь было очень приятно.
— Для начала я расскажу тебе, как Пуччини познакомился с Карузо, это имеет прямое отношение к тому, что ты будешь делать. Пуччини был всемирно знаменит, а Карузо никто еще не знал, но он отчаянно хотел спеть Рудольфа в намечавшейся постановке «Богемы» в Ливорно. И вот однажды он появился в Вилле Пуччини и сказал, что хочет показаться великому композитору. Второразрядные певцы непрерывно осаждали Пуччини, и домашние его по возможности защищали, иначе бы у него не было ни минуты покоя. «Скажите ему, что я занят», — сказал Пуччини, но вскоре слуга доложил ему, что гость наотрез отказался уйти. «Он сказал, что поселится в вашем саду и будет жить там хоть целый год». «Какой он на вид?» — спросил Пуччини. «Коренастый такой коротышка с усами и в котелке. Он говорит, что он из Неаполя». «Какой у него голос?» — спросил Пуччини. «Он говорит, что у него лучший в мире тенор», — доложил слуга. «Все они так говорят», — пробурчал Пуччини, но что-то его подвигнул о, он и по сей день не знает, что именно, отложить книгу, которую читал, и выйти в прихожую. Дверь дома была распахнута, и коротышка Карузо стоял неподалеку в саду. «Кто ты такой и какого черта тебе надо?» — крикнул Пуччини, и Карузо ответил ему во всю мощь своего великолепного голоса словами Рудольфа из «Богемы»: «Chi son? Son un poeta»… «Кто я такой? Я поэт». Пуччини был потрясен этим голосом, он никогда не слыхал таких теноров. Он бросился к Карузо и обнял его с криком: «Рудольф твой!» Это истинная история, и теперь Пуччини любит ее рассказывать. Ну и конечно, Карузо и правда является лучшим тенором мира, и они с Пуччини стали ближайшими друзьями. Прелестная история, ты согласна?
— Но как это связано с тем, что и я вдруг запою? — спросила Ясмин. — Мой голос вряд ли покорит Пуччини.
— Конечно же нет, но общая идея та же самая. Карузо нужна была партия, а тебе — три кубика спермы. Отдать последнюю для Пуччини много проще, особенно такой роскошной девице. Пение только для затравки, чтобы привлечь его внимание.
— Сыпь тогда дальше.
— Пуччини работает только по ночам, — продолжил я, — примерно с пол-одиннадцатого до трех или даже четырех утра. В это время остальной его дом уже спит. В полночь мы с тобой прокрадемся в сад Виллы Пуччини и найдем, где расположен его кабинет. Скорее всего, он на первом этаже. Окно наверняка будет открыто, потому что ночи все еще теплые. Я затаюсь в кустах, а ты встанешь напротив открытого окна и негромко споешь «Un bel di vedremo»,[21] эту нежную арию из «Мадам Баттерфлай». Если все пройдет как надо, Пуччини бросится к окну и увидит там потрясающе красивую девушку — тебя. Все остальное будет просто.
— Это мне, в общем-то, нравится, — сказала Ясмин. — Итальянцы всегда поют друг у друга под окнами.
Добравшись до Лукки, мы устроились в маленьком отеле, и там за стареньким пианино, стоявшим в гостиной, я научил Ясмин петь эту арию. Она почти не знала итальянского, но вскоре выучила слова наизусть и под конец уже могла очень мило петь эту сложную арию. Голосок у нее был не ахти, но мелодию она держала идеально. Затем я научил ее говорить по-итальянски: «Маэстро, я обожаю ваши творения. Я проделала долгий путь из Англии…» и т. д. и т. п., и несколько прочих полезных фраз, включая, конечно: «Все, о чем я вас прошу, это подпись на листе вашей собственной бумаги».
— Не думаю, чтобы с этим парнем ты нуждалась в жучином порошке, — сказал я.
— Я тоже не думаю, — согласилась Ясмин. — Давай в кои-то веки обойдемся без него.
— И без булавки, — добавил я. — Я восхищаюсь этим человеком и не хочу, чтобы его кололи в задницу.
— Не будет порошка, не потребуется и булавка, — сказала Ясмин. — Знаешь, Освальд, мне и правда не терпится увидеть этого парня.
— Да, — сказал я задумчиво, — позабавишься ты на славу.
Когда все было приготовлено, мы подъехали как-то вечером к Вилле Пуччини и стали обследовать окрестности. Это был массивный особняк на берегу большого озера, окруженный с остальных сторон шестифутовой оградой, увенчанной железными пиками. Ничего хорошего, но и не страшно. «Нам, — сказал я, — потребуется стремянка». Мы вернулись в Лукку, купили стремянку и уложили ее в кузов открытой машины.
Незадолго до полуночи мы снова подъехали к Вилле Пуччини. Можно было становиться на старт. Ночь была темная, теплая и глухая. Я приставил стремянку к забору, забрался наверх и спрыгнул в сад, Ясмин за мною последовала. Затем я переставил стремянку на нашу сторону и все подготовил для побега.
Мы сразу заметили единственную в доме освещенную комнату. Ее окна выходили на озеро. Я взял Ясмин за руку, и мы подкрались поближе. Хотя ночь была безлунная, свет из двух больших окон первого этажа, отражавшийся в воде озера, тускло подсвечивал дом и сад. Сад был полон деревьев, кустов и цветочных клумб. Лично мне общая атмосфера понравилась. Она была, выражаясь словами Ясмин, вполне забавной. Подойдя поближе, мы услышали звуки рояля. Одно из окон было открыто; мы подкрались к нему на цыпочках и заглянули внутрь. И вот он сам, великий человек, сидит без пиджака, с сигарой во рту и барабанит по клавишам, время от времени останавливаясь, чтобы записать эпизод. Он был плотного телосложения, с заметным брюшком и имел роскошные черные усы. По сторонам клавиатуры была пара свечей в замысловатых медных подсвечниках, но свечи эти не горели. На полочке рядом с пианино стояло чучело какой-то белой птицы, напоминавшей цаплю или аиста, а по всем стенам были развешены потемневшие портреты великих предков Пуччини: его прапрадедушка, его прадедушка, его дедушка и его отец. Все эти люди были знаменитые музыканты; уже две сотни лет мужчины Пуччини передавали своим детям великолепный талант. Соломинки Пуччини, если только я ими разживусь, будут обладать огромной ценностью. Я заранее решил изготовить их сотню вместо обычной полусотни.
И вот мы с Ясмин стояли и подглядывали в окно за этим великим человеком. Я обратил внимание, что у него отличные густые черные волосы, гладко зачесанные со лба.
— Я спрячусь, — прошептал я ей, — а ты подожди, чтобы он начал писать, и тогда сразу пой.
Ясмин молча кивнула.
— Встретимся около стремянки.
Ясмин снова кивнула.
— Удачи, — прошептал я и на цыпочках убрался за куст, стоявший в пяти ярдах от окна; сквозь ветки куста я видел не только Ясмин, но и внутреннюю комнату, где сидел композитор, потому что окна были расположены довольно низко.
Рояль продолжал бренчать. Пауза — и зазвучал снова. Пуччини подбирал мелодию одним пальцем, и было натуральным чудом, что я стою где-то в Италии близ полуночного озера и слушаю, как Джакомо Пуччини сочиняет, наверное, некую изящную арию для своей новой оперы. Наступила пауза подлиннее, теперь он сочинил новую музыкальную фразу и должен был ее записать. Он подался вперед с авторучкой в руке и быстро писал на листе нотной бумаги, над словами, сочиненными либреттистом, появлялись закорючки нот.
И вдруг в наступившей тишине прозвучал голосок Ясмин, которая запела «Un bel di vedremo». Эффект был ошеломительный, что еще усугублялось общей обстановкой: глухая ночь, еле заметное озеро, одинокое светящееся окно, даже меня чуть слеза не прошибла. Я увидел, как Пуччини замер; в его руке все так же была авторучка, но авторучка не двигалась по бумаге, он застыл в неподвижности, слушая голос, доносившийся из-за окна. Он не оглядывался, даже не шевелился, опасаясь разрушить очарование. Там за окном юная девушка выводила ясным голоском одну из его любимейших арий. Его лицо не изменило выражения, его губы не шевелились, ничто в нем не двигалось, пока ария не была допета. Это были волшебные мгновения. Затем голос Ясмин умолк. Пуччини продолжал сидеть за роялем, казалось, он ждет чего-то еще, какого-то знака. Но Ясмин не шевелилась и ничего не говорила, она просто стояла, закинув лицо к окну, и ждала, чтобы он к ней вышел.
И в конечном итоге он так и сделал. Я видел, как он отложил авторучку, медленно поднялся с вертящейся табуретки и подошел к окну. И тут он увидел Ясмин. Я много раз говорил о ее ослепительной красоте, и то, как она там стояла, торжественная и неподвижная, должно было просто потрясти Пуччини. Он вздрогнул. Он разинул рот. Неужели это сон? Но тут Ясмин ему улыбнулась и нарушила чудо. Я видел, как он вышел из ступора, слышал, как он сказал: «Dio mio come bello!».[22] Затем он выпрыгнул в окно и стиснул Ясмин в могучих объятиях.
Вот это уже больше по делу. Это был настоящий Пуччини. Ясмин откликнулась медленно и не сразу, затем я услышал, как он тихо сказал ей по-итальянски, на языке, которого она не понимала: «Нам нужно вернуться в дом. Если рояль замолкнет надолго, моя жена проснется и что-нибудь заподозрит». Я видел, как он при этом улыбнулся, блеснув прекрасными белыми зубами, подхватил Ясмин на руки, посадил ее на подоконник и сам забрался в комнату следом за ней.
Я не вуайер. Я наблюдал, как Уорсли кинулся на Ясмин, из чисто профессиональных соображений, но не имел ни малейшего намерения подглядывать через окно за Ясмин и Пуччини. Акт совокупления подобен ковырянию в носу. Им, конечно, приятно заниматься, но на постороннего наблюдателя он производит не лучшее впечатление. Я отошел от окна, забрался по стремянке, спрыгнул с другой стороны забора и пошел прогуляться по берегу озера. Отсутствовал я около часа, а когда вернулся к стремянке, о Ясмин еще не было ни слуху ни духу. Когда прошло еще три часа, я снова залез в сад — разобраться, что там делается.
Осторожно пробираясь среди кустов, я услышал шаги по дорожке и тут же увидел в трех шагах от себя Пуччини с повисшей на его руке Ясмин.
— Ни один джентльмен, — говорил он ей по-итальянски, — не может позволить даме добираться до Лукки одной в такое время ночи.
Он что, собирался провожать ее в гостиницу? Я последовал за ними, чтобы посмотреть, куда они пойдут дальше. Машина Пуччини стояла на дорожке к дому. Я видел, как он подсадил Ясмин на пассажирское переднее сиденье, а затем с массой суеты и чирканья все время ломавшихся спичек зажег ацетиленовые фары. Затем он крутанул стартовую ручку, машина пару раз чихнула и завелась. Открыв ворота усадьбы, он запрыгнул на водительское сиденье, и машина унеслась с ревом мотора.
Я подбежал к своей собственной машине, запустил ее и помчался по дороге к Лукке, но так и не сумел догнать Пуччини. Правду говоря, я был еще только на полпути, когда он встретился мне по дороге домой, один в машине.
С Ясмин мы увиделись уже в гостинице.
— С уловом? — спросил я ее.
— Конечно.
— Давай сюда и побыстрей.
Она передала мне трофей, и к утру я приготовил сотню высококлассных соломинок Пуччини. Пока я работал над ними, Ясмин сидела в моем номере в удобном старом кресле, пила красное кьянти и докладывала о недавних событиях.
— Здорово, — сказала она. — Просто чудо какое-то. Хотелось бы, чтобы все они были такие.
— Вот и хорошо.
— Он был такой веселый, — сказала Ясмин. — Смеялся почти без передышки. И он спел мне, что-то из новой оперы, над которой сейчас работает.
— Он сказал, как она будет называться?
— Турио, — сказала Ясмин. — Туридот. Что-то в этом роде.
— И никаких сложностей с женой?
— Никаких, — качнула головой Ясмин. — Но вот что еще забавно: даже тогда, когда мы страстно обнимались на диване, он время от времени высвобождал руку и стучал по клавишам. Показывал ей, что он там усердно работает, а не пилится с какой-нибудь бабой.
— Великий человек, как ты думаешь?
— Потрясающий, — сказала Ясмин. — Ошеломительный. Найди мне еще таких.
Из Лукки мы поехали на север, в Вену, и по пути навестили Сергея Рахманинова, жившего в своем прелестном доме на берегу Люцернского озера.
— А забавно, — сказала Ясмин, вернувшись в машину после довольно бурной встречи с великим музыкантом, — а забавно, что есть какое-то удивительное сходство между мистером Рахманиновым и мистером Стравинским.
— Ты имеешь в виду лица?
— Я имею в виду все, — сказала Ясмин. — У них обоих маленькие тела и большие шишкастые лица. Огромные сизые носы. Прекрасной формы руки. Крошечные ступни. Тонкие ноги. И гигантские пиписьки.
— Твой немалый уже опыт говорит, — спросил я у нее, — что у гениев пиписьки больше, чем у заурядных людей?
— Совершенно верно, — сказала Ясмин. — Значительно больше.
— Я боялся, что ты так скажешь.
— И они гораздо лучше ими пользуются, — добавила она, втирая соль мне в рану. — Их фехтовальное мастерство выше всяких похвал.
— Чепуха какая-то.
— Никакая, Освальд, не чепуха, уж мне ли не знать.
— А ты не забываешь учесть, что все они принимали жучиный порошок?
— Порошок помогает, — сказала Ясмин. — Конечно же, он помогает. Но нет никакого сравнения между тем, как фехтует творческий гений и какой-нибудь обычный человек. Потому-то я так довольна своей работой.
— А я обыкновенный человек?
— Не куксись, — сказала Ясмин. — Не могут же все быть Рахманиновыми или Пуччини.
Я был глубоко уязвлен, Ясмин уколола меня в самое чувствительное место, однако, когда мы подъехали к Вене, вид этого великого города быстро улучшил мое настроение. В Вене у Ясмин была забавная встреча с доктором Зигмундом Фрейдом, происходившая, естественно, в его консультации в доме 19 по Берггассе, и эта встреча заслуживает хотя бы небольшого описания.
Для начала Ясмин письменно испросила возможности проконсультироваться у великого врача, указав при этом, что срочно нуждается в психиатрической помощи. Ей было сказано подождать четыре дня, и я устроил ей на это время свидание с августейшим Рихардом Штраусом. Герра Штрауса только что назначили одним из художественных руководителей Венского государственного оперного театра, и он, если верить Ясмин, был довольно напыщенной личностью. С ним не возникло ни малейших трудностей, и я изготовил пятьдесят великолепных соломинок.
Затем наступила очередь доктора Фрейда. Я относил знаменитого психиатра к промежуточному классу полуклоунов и не видел причин, почему бы нам с ним не позабавиться. Ясмин со мною согласилась, так что мы с ней на пару состряпали для нее интересное психическое заболевание, и холодным октябрьским днем ровно в два тридцать она вошла в большой каменный дом на Берггассе. Далее следует описание встречи, как оно было рассказано мне за бутылкой «Крюга», после того как я заморозил соломинки.
— Дурковатый старый пень, — сказала она. — Строгого вида, очень строго одет, похож на банкира.
— Он говорит по-английски?
— У него вполне хороший английский, но с этим жутким немецким акцентом. Он сел за стол, посадил меня напротив, и я тут же подсунула ему конфету. Он заглотил как миленький, даже не поперхнулся. А ведь странно, если подумать, что все они берут конфетки без малейшего спора?
— Да чего уж тут странного, — пожал я плечами, — это самая естественная вещь. Если хорошенькая девушка предложит мне конфету, я, конечно, ее возьму.
— И очень волосатый, — продолжила Ясмин. — У него и усы, и густая острая бородка, которую, наверное, нужно равнять ножницами перед зеркалом. И все это уже почти седое. Но растительность прямо над верхней губой и под нижней подбрита, так что губы его обрамлены частоколом щетины. Они у него самые заметные, эти губы. Очень толстые, словно резинки, наклеенные поверх обычных губ.
«Ну так что же, фройляйн, — сказал он, жуя конфету, — расскажите мне про вашу срочную проблему».
«О доктор Фрейд, никто, кроме вас, не сможет мне помочь! — затараторила я, заводя себя. — Могу я говорить с вами откровенно?»
«Для того вы сюда и пришли, — сказал Фрейд. — Ложитесь, пожалуйста, на эту кушетку и постарайтесь снять с себя все ограничения».
И я легла, Освальд, на его чертову кушетку, подумав при этом, что зато, когда пойдет катавасия, я буду в относительно удобном месте.
И то ведь правда.
Улегшись на кушетку, я сказала ему: «Доктор Фрейд, со мною происходит нечто ужасное! Нечто ужасное и, я бы сказала, неприличное».
«И что же это?» — спросил он, сразу же вскинув голову. Ему явно нравилось выслушивать всякие ужасы и неприличности.
«Вы не поверите, — сказала я, — но я не могу пробыть в присутствии какого-нибудь мужчины и нескольких минут, как он тут же пытается меня изнасиловать! Он превращается в дикого зверя! Он срывает с меня одежду! Он обнажает свой орган… это верное слово?»
«Слово не хуже любого другого, — пожал плечами Фрейд. — Продолжайте, пожалуйста».
«Он вскакивает на меня! — кричала я. — Он прижимает меня к дивану! Он делает со мною все, что хочет! И так поступает со мною каждый мужчина. Мистер Фрейд, вы должны мне помочь, а то меня занасилуют до смерти».
«Милая барышня, — сказал он, — такого рода фантазии весьма обычны для некоторых типов истеричных женщин. Эти женщины боятся физических отношений с мужчинами. В действительности они мечтают предаться радостям совокупления и прочих сексуальных забав, но очень страшатся последствий. Тогда они начинают фантазировать. Им кажется, что их насилуют. Но этого никогда не происходит. Все они девственницы».
«Нет-нет! — вскричала я. — Вы ошибаетесь, доктор Фрейд! Я не девственница! Я самая занасилованная девушка в мире!»
«У вас галлюцинации, — сказал он. — Никто никогда вас не насиловал. Почему бы вам не признать этот факт, и вы сразу почувствуете себя лучше».
«Ну как я могу признать то, что неправда! — воскликнула я. — Все мужчины, когда-либо мне встречавшиеся, поступали со мной одинаковым образом! То же самое будет и с вами, если я задержусь здесь подольше».
«Не смешите меня, фройляйн», — бросил он резким голосом.
«Будет, обязательно будет! — кричала я. — Уже до конца этой консультации вы будете не лучше любого из них!»
Когда я сказала это, Освальд, старый хрен закатил глаза к потолку и пренебрежительно улыбнулся. «Фантазии, фантазии, — сказал он, — сплошные фантазии».
«А почему вы так уверены, что вы сейчас правы, а я не права?»
«Позвольте мне объяснить вам немного подробнее, — сказал он, откинувшись на спинку кресла и сцепив пальцы рук на животике. — В своем подсознании, дорогая фройляйн, вы считаете мужской половой орган чем-то вроде пулемета…»
«В том, что касается меня, именно так и есть! — воскликнула я. — Это смертоносное оружие».
«Вот именно, — кивнул он. — Мы хотя бы немного, но продвигаемся. Кроме того, вы считаете, что мужчина, направляющий его на вас, собирается нажать на спуск и изрешетить вас пулями».
«Не пулями, — поправила я его. — Кое-чем другим».
«Поэтому вы убегаете, — продолжил он. — Вы отвергаете всех мужчин. Вы прячетесь от них. Вы сидите ночами одна…»
«Я сижу не одна, — сказала я. — Я сижу в компании старого доброго добермана Фритци».
«Кобель или сука?» — спросил он резким голосом.
«Мой Фритци мальчик, вы могли бы догадаться по имени».
«И того хуже, — нахмурился он. — Вы вступаете в сексуальные отношения с этим доберманом-пинчером?»
«Не говорите глупостей, доктор Фрейд. За кого вы меня держите?»
«Вы скрываетесь от мужчин, — сказал он. — Вы скрываетесь от кобелей. Вы скрываетесь от каждого, кто имеет половой орган».
«Да что это за бред свинячий! — воскликнула я. — Я не боюсь ничьих там половых органов! Они не кажутся мне пулеметами. А вот все это мне кажется идиотской чушью! С меня уже достаточно, наелась».
«Фройляйн, — спросил он неожиданно, — вы любите морковку?»
«Морковку? — переспросила я. — Да нет, не очень. Если уж я ее куда-нибудь употребляю, то крошу на мелкие кусочки».
«А как насчет огурцов?» — спросил он.
«Преснятина безвкусная, — сказала я, пожав плечами. — Ну разве что маринованные».
«Ja, ja, — сказал доктор Фрейд, заполняя историю болезни. — Вам следует знать тогда, дорогая фройляйн, что морковка и огурец тесно связаны с сексуальной символикой, они представляют ни много ни мало как фаллос. А вам хочется либо искрошить их, либо замариновать».
Правду сказать, Освальд, тут уж я не могла не расхохотаться в голос. И подумать только, что есть люди и вправду верящие в эту дребедень.
— Он и сам ведь верит, — сказал я.
— Да, я знаю, что верит. Он сидел и записывал все это на здоровом листе бумаги, а затем вскинул голову и спросил: «Так что еще вы могли бы мне рассказать?»
«Я могу сказать вам, в чем, по моему мнению, вся моя беда».
«Говорите, пожалуйста».
«Мне кажется, во мне есть что-то вроде динамо-машины, — сказала я, — и эта машинка жужжит, и крутится, и сообщает мне жуткий заряд сексуального электричества».
«Очень интересно, — сказал он, торопливо царапая по бумаге. — Продолжайте, пожалуйста».
«Это сексуальное электричество, — сказала я, — имеет такое высокое напряжение, что, как только мужчина ко мне приближается, пространство между нами пробивает искра и он страшно заводится».
«Это в каком смысле заводится?»
«В смысле, — сказала я, — он страшно возбуждается. Оно электризует его интимные органы, доводит их до белого каления. И он совсем уже себя не помнит и бросается на меня. Вы что, доктор Фрейд, не верите?»
«Трудный случай, — сказал этот тип. — Чтобы ввести вас в норму, потребуется много аналитических сеансов».
И все это время, Освальд, я поглядывала на часы. Когда прошло восемь минут, я взмолилась: «Доктор Фрейд, не насилуйте меня, пожалуйста, будьте выше таких вещей».
«Не смешите меня, фройляйн, — сказал Фрейд. — У вас опять галлюцинации».
«Но мое электричество! — воскликнула я. — Оно же непременно вас заведет! Я знаю, так обязательно будет! Оно пробьет промежуток между нами и электризует ваши интимные органы! Ваша пиписька раскалится добела! Вы сорвете с меня одежду! Вы будете делать со мной все, что вам захочется!»
«Прекратите истерику и не орите, — бросил он, встал из-за стола и подошел ко мне, лежащей на кушетке. — Ну вот вам я, — сказал он, разведя руки. — Разве я с вами что-нибудь делаю? Разве я пытаюсь на вас наброситься?»
И в этот момент его вдруг прошиб жучиный порошок, и член его резко поднялся — ну прямо как в брюках вдруг появилась трость.
— Ты отлично подгадала время.
— Отлично, правда? Я тут же вскинула руку, уличающее указала на непристойное вздутие и крикнула: «Вот, посмотрите! Ровно так с вами и случилось, старый вы козел! Мое электричество вздернуло вас! Ну как, доктор Фрейд, теперь вы мне верите? Верите в то, что я вам говорю?» Ты бы видел его лицо, Освальд, вот уж была картина. Волдырный жук буквально его ошеломил, в его глазах появился сумасшедший блеск, и он начал хлопать руками, как старая ворона крыльями. Но нужно отдать ему должное, он не стал на меня набрасываться. Он с минуту держался в стороне, словно пытаясь понять, какого хрена тут происходит. Он взглянул на свои брюки, затем — на меня. Затем начал бормотать: «Это поразительно… невероятно… не лезет ни в какие ворота… я должен все это записать… зафиксировать каждый момент. Господи, да где же моя ручка? Где чернила? Где бумага? Да черт с ней, с этой бумагой! Разденьтесь, пожалуйста, фройляйн, я не могу уже терпеть!»
— Очень, наверно, его потрясло, — заметил я.
— Потрясло насквозь и глубже, — согласилась Ясмин. — Тут же летела к черту одна из его любимейших теорий.
— Но ты обошлась, конечно, без булавки?
— Конечно обошлась, он и вообще вел себя очень прилично. Как только произошел первый взрыв, он отпрыгнул от меня, хотя порошок продолжал его жечь, добежал голышом до своего стола и начал записывать впечатления. Он удивительно целенаправлен и обладает большим интеллектуальным любопытством. Но то, что произошло, совершенно сбило его с толку.
«Теперь вы верите мне, доктор Фрейд?» — спросила я, начиная одеваться.
«Мне приходится вам верить! — воскликнул он — С этим вашим сексуальным электричеством вы открыли целое новое поле для исследований! Ваш случай войдет в историю! Фройляйн, мне непременно нужно снова с вами повидаться».
«Но вы же на меня наброситесь, — сказала я. — Вы не сможете себя сдержать».
«Я знаю, — ответил он и впервые за все это время улыбнулся. — Я знаю это, фройляйн, знаю».
Из доктора я изготовил пятьдесят отличных соломинок.