Мой старший брат Иешуа

Глава 9

Так на свет появился мой любимый брат. Вернее сказать, так он был предъявлен свету.

Что сказать? Вряд ли в Бет-Лехеме кто-то заметил хоть что-то нескладное. История была одна на много тысяч подобных ей: жена на сносях родила младенца, вполне живого; стараниями Всевышнего поблизости оказалась бродячая повитуха, которая и приняла роды; в хозяине одного из домов проснулась совесть, и он пустил родителей с младенцем пожить день-другой; у молодой матери не пошло молоко – дело житейское, – но через два дома наискосок жила кормящая мать, которой этого добра было совсем не жалко…

Плохо то, что младенец, кажется, болел, и болел серьезно; во всяком случае, он редко открывал глазки, был вял, бледен, с синевой под глазами и возле губ; животик у него сильно раздулся, и повитухе пришлось повозиться, чтобы выпустить дурные газы. Но даже это ребенка как будто не беспокоило: он покорно давал себя ворочать с боку на бок и поднимать за ножки.

Видимо, толика яда, убившего его мать, теперь готовилась убить и его самого.

Младшая Мариамна, жена Антипатра, умерла быстро – будто бы от укуса какой-то многоножки. Многоножку видели многие, ранка на запястье была, так что не исключено, что и яд был тот же самый. У Мариамны стала сгущаться кровь, и уже к вечеру руки и ноги ее похолодели, стали по цвету почти черными, и из-под ногтей начала сочиться сукровица. Ночью Мариамна потеряла сознание, и наутро дворцовые лекари решили сделать ей рассечение, чтобы попытаться спасти хотя бы младенца.

Они спасли его. И в тот же день Оронт младенца похитил, подменив его мертвым. Как это ему удалось, я не знаю. Он не рассказывал, а представить этого я не могу.

Мама говорила, что в Бет-Лехеме они провели два дня, а отец – что девять. Из этого видно, что беспокоились они о разном.

Когда мне пришлось одной охранять от беды моих детей, я поняла, что правы были оба. Тогда же я научилась и премудростям врачевания.

Эфер могла сделать очень немногое, но это немногое она сделала как надо. Дважды она отворяла младенцу кровь (и шрам от разреза над лодыжкой остался у Иешуа на всю жизнь; почему так получилось, не знаю, обычно раны и ссадины заживали на нем моментально и без следа), поила кислым соком лимона и граната, заставляла срыгивать и снова поила; ручки и ножки нужно было постоянно растирать и согревать. Когда младенец, утомившись, засыпал, все стояли рядом и слушали, как он дышит…

Когда он порозовел, все робко заулыбались. А когда первый раз заплакал – заплакали сами.

Потом произошло еще одно настоящее чудо: у мамы появилось молоко. Те, кто понимал, в чем состоит чудо, молились молча, а остальные – хозяева дома, кормилица, соседи – просто порадовались, что у таких симпатичных людей теперь все будет хорошо.

Иосиф продал красивых и дорогих мулов, купил двух осликов, а на разницу принес богатую жертву. На самом деле кое-какие деньги появились и без того, Эфер их привезла, но появление денег следовало объяснить людям…

На восьмой день по рождении положено совершать обрезание крайней плоти, но старый равви бен-Хашавия, приглашенный прежде всего для совета, предложил повременить с обрядом и подождать поры, когда младенец станет совсем здоров, ибо ждал же Господь сорок лет, пока Моисей водил народ по пустыне необрезанным, и не отвернулся от народа. Иосиф с благодарностью принял совет, так что обрезали младенца уже в Еммаусе, и в доме был веселый пир, на котором ели, пили, плясали и пели все соседи и родственники, и эти песни и музыка заглушили на время вой волков или собак на пустошах, хохот сов и другие звуки страха. Даже ветер перестал в тот вечер гнуть деревья, даже дождь обошел стороной наш город.

Младенец перенял имя умершего в моровой год старшего сына Иосифа, Иешуа. Многие родственники потом говорили, что они необыкновенно похожи и лицом, и характером. Но это, наверное, путаница в воспоминаниях; такое случается чаще, чем принято думать.

Тем временем царь Ирод доживал свои дни. Оронт говорил, что он изучил все описания болезни и так и не пришел к окончательному выводу о природе ее. То есть он не сомневался, что в основе всего лежала смесь растительных и минеральных ядов, действующих медленно и как бы последовательно выпускающих друг друга на арену из клетки. Значительно более простая, хотя и похожая по сути комбинация погубила Ферора… Но какие именно яды применила хитроумная Антигона, не мог сказать даже Оронт, не сомневавшийся в самом отравлении ни на миг; что говорить о других врачах, которые по разным причинам отравление отрицали?

Я не буду описывать язвы Ирода, потому что уже многие сделали это со сладострастием; не желаю уподобляться им. Он умирал в сознании и в отчаянии. Припадки умственной слабости следовали один за другим, сменяясь яростью бессилия. Ироду не хватало мудрого наставника в смерти.

Шумные и слезливые жены кругом, тщетно скрывающие жадную радость дети…

Не этого он хотел для себя. Не этого.

Лишь Антигона была с ним постоянно, безотлучно. Неизвестно, когда она спала и спала ли вообще. Домашние полагали, что так она пытается отмолить приговоренного к смерти мужа.

Но она, наверное, даже и забыла про мужа. Ей важно было не упустить момент, когда уже можно будет все открыть, медленно, мучительно, в подробностях – и в то же время не дать Ироду упоить свою погибающую душу даже самым маленьким глотком самого ничтожного возмездия – например, смертью самой Антигоны…

В те дни, когда готов был родиться Иешуа, Ирод начал последнее в своей жизни путешествие. Случилось так: опьяневшие от безнаказанности молодые фарисеи из двух больших столичных бет-мидрашей – в основном ученики, но с ними было и два наставника, раббуни Маттафия бен-Маргалаф и рабби Иегуда бен-Сараф (а имя Сараф означает «змея»), – осквернили Храм. Ослепленные ненавистью и невежеством, наставники сочли сами и убедили столь же невежественных учеников, что позолоченное изваяние орла, венчающее главные ворота Храма, – это языческий римский идол, которому Ирод принуждает поклоняться всех евреев, проходящих в ворота. Вы спросите меня: могут ли рабби и раббуни не знать, что золотой орел, распростерший крыла, венчал также и Храм, построенный великим царем Шломо? Тень от крыльев того орла покрывала весь внутренний двор… Впрочем, и Шломо современные ему священники обвиняли в идолопоклонстве. Воистину, что ты ни делай для этих людей, а они найдут изъян в твоих благодеяниях и возненавидят тебя люто, чисто и искренне…

Так вот, толпа учеников, ведомая беспамятными наставниками, залезла сначала на кровлю Храма, перебралась на ворота и сбросила орла на камни. Потом они принялись разбивать его на части.

Ни храмовые, ни городские стражники не осмелились им помешать, и только прибытие солдат из крепости Антонион (где содержался Антипатр, но об этом чуть позже) прекратило святотатство. Многие бежали, но основных зачинщиков схватили. Оставлять арестованных фарисеев в буйствующем Иерушалайме было небезопасно, поэтому их отправили в Иерихон, город весьма традиционный, один из оплотов саддукеев. Туда же, чтобы творить суд, отправился и сам Ирод.

На суд собралось множество людей, среди них многие учителя и толкователи Закона; ни одна синагога не вместила бы их, и суд творился в амфитеатроне. Царь говорил, лежа на постели, но его слышали все. Яростные споры продолжались четыре дня, и наконец Маттафия и Иегуда названы были исказителями заповедей и слепыми поводырями, а также виновниками осквернения Храма. За это раббуни Маттафия и несколько его учеников, непосредственно срывавших орла с ворот или дравшихся с храмовыми стражниками, были приговорены к смерти, а рабби Иегуда отправился в темницу. Через тридцать лет он вышел оттуда, когда Иешуа отворил тюрьмы…

Участие в суде отняло у Ирода последние силы. Чтобы хоть как-то сопротивиться недугу, он приказал отвезти себя на горячие источники у Асфальтового моря, которые прежде помогали ему от всех хворостей. Но испытанное средство не помогло, и говорят, он там чуть не умер – в первый раз. Я говорю «в первый раз», потому что таких прервавшихся смертей у него было еще четыре.

Почти безжизненного, его привезли в Иерушалайм. Тут его ждал старый тейманский лекарь, за которым посылали давно, но которого долго не могли найти. Лекаря нашел и привез племянник Ирода, сын его погибшего на войне брата Иосифа, Ахиб. Ахиб был необыкновенным человеком, поставившим себе целью обойти всю Ойкумену и составить ее правдивое описание. Он был учен не на еврейский, не на парфянский и не на греческий, а на какой-то свой особый манер, но передать суть его понимания мира я не могу, потому что никто из знавших его не потрудился этого ни понять, ни хотя бы просто запомнить. Говорят, что, устав от странствий, Ахиб поселился где-то в Индии, высоко в горах, и там его почитали как великого учителя и пророка. Но доподлинно об этом ничего не известно ни мне, ни тем, кого я спрашивала.

Возможно, старания лекаря, а возможно, радость от общения с Ахибом сильно улучшили самочувствие царя. Но это улучшение длилось лишь два или три дня…

То, что случилось в последний день жизни Ирода и в первый день по его смерти, покрыто плотным мраком тайны и лжи. Я не буду повторять чужие выдумки, а расскажу то, что составила сама из затерявшихся по дальним углам осколочков истины. Не могу ручаться головой, что именно так все и было на самом деле, но утверждаю и клянусь, что все до последнего мои рассуждения честны и прямы, и я ничего не скрываю, ничего не придумываю и не ставлю целью кого-то обелить, а кого-то невинного представить злодеем. И еще: когда я думаю о произошедшем, я каждый раз вижу только одну картину и только одну цепочку событий. В цепочке нет недостающих звеньев и нет болтающихся без дела. В картине нет пустых мест и сомнительных лиц. Все сходится.

Я хотела бы сказать: «как в греческой трагедии», – но увы, это не так. Трагедия призвана очищать душу.

Торжество Антигоны не состоялось. С приездом Ахиба Ирод вдруг сразу забыл о ней. Она несколько раз попыталась вернуть себе прежнее место у ложа скорби, но царь поблагодарил ее за все заботы и велел отдыхать.

Тейманский лекарь прямо, как и положено человеку пустыни, сказал Ироду, что болезнь его неизлечима, и при этом, скорее всего, последние дни свои он будет поражен безумием. Безумия – а точнее, бед, которые он мог натворить в безумном порыве, – Ирод боялся больше, чем просто смерти.

Он составил последнее завещание, в котором объявлял, что все обвинения с царя Антипатра снимаются и он становится единственным и полновластным царем. Секретарь Ирода, Николай Дамасский, заверил это завещание; свидетелями были также Шломит и муж ее Алекса. Шломит по этому завещанию отходили филистинские города Ашдод и Ашкелон.

Потом царь всех отпустил, поскольку накатывал новый приступ боли. Остались лишь лекарь и Ахиб. Лекарь напоил Ирода маковым отваром и тоже вышел. Дверь была открыта. Потом раздался вскрик Ахиба.

Ирод попросил у него маленький кривой кинжал – якобы чтобы очистить яблоко. И вонзил этот кинжал себе в грудь.

Хотя кинжал был невелик, но Ирод страшно исхудал, кожа при дыхании втягивалась меж ребер. И острие кинжала достало до сердца.

Кто успел из близких – сбежался к его постели. Скоро царь закрыл глаза, последний раз вздохнул и вытянулся.

Ахиба и лекаря, как возможных виновников, стражники схватили и заперли тут же, в подвале дворца. Почему их не убили, никто не знает. Наверное, поначалу из-за неуверенности, а потом про них просто забыли. Однако же в начале лета оба вышли на свободу и вскоре отправились по своим делам.

А над мертвым телом сестра царя и некоторые из детей устроили непотребный дележ. Демон Самаэль был здесь же, среди них, невидим, но пахнущ кровью и гноем.

В эту ночь произошло затмение Луны.

Первым делом договорились, что царь еще жив. Он-де поранился, но ничего страшного, и теперь он спит.

Послали за секретарем Николаем. Тот явился. Не знаю, сколько ему заплатили, но очевидно, что не поскупились, и всю оставшуюся жизнь Николай ни в чем себе не отказывал. В результате завещание Ирода было переделано: царство его разделили по частям те, кто стоял сейчас у его тела. Произошло то, о чем (не знаю, взаправду или притворно) грезил сам Ирод и от чего яростно предупреждал его Антипатр. Итак, Ирод Антипа получил Галилею и Перею, Архелай – Иудею и Самарию, а северные области: Гауланита, Трахонея, Батанея и Панеада, – отошли Филиппу. Шломит ко всему, уже полученному ею по подлинному завещанию, добавила Фазаелиду.

Антипатр, разумеется, как противник любого раздела царства, не получил ничего.

Впрочем, никто из тетрархов тогда не помышлял о его смерти, а если и помышлял, то не говорил этого вслух; Архелай первым же своим указом намеревался помиловать старшего брата; поэтому прибытие гонца из крепости как громом поразило самозваных четверовластников (а правильнее сказать – четвертьвластников)…

Весть о том, что Ирод то ли умер, то ли совсем при смерти, как-то проникла за стены. Антипатр, содержавшийся в застенке весьма вольно, помчался к начальнику крепости, умоляя выпустить его, чтобы проститься с отцом. Начальник в потерянности сказал что-то отказное и резкое, Антипатр не выдержал этого и бросился на него с кулаками, и стражник, тупой деревенский парень, ударил царя копьем. Один в один повторилось то же, что когда-то произошло с Фасаэлем…

Ангел всегда слетает дважды, а подобное тянется к подобному.

Четвертьвластники еще семь или даже восемь дней правили страной тайно и от имени как бы живого Ирода, во множестве издавая указы, сводя счеты и набирая союзников, составляя письма к императору и расписывая завещание, – так что похоронили царя только тогда, когда смерть невозможно стало скрывать.

Тогда же и принялись громко обсуждать на всех углах, за сколь же тяжкие грехи тело Ирода разложилось еще при жизни.

Оронт навестил моих родителей через полмесяца по их возвращении в Еммаус – как раз в те дни, когда Ирод уже умер, но все думали, что еще нет. Он пришел под видом странствующего прорицателя, ночью, и Иосиф чуть не побил его палкой. Слишком много странствующих прорицателей шлялось тогда по дорогам, по двое и по трое, и пока один разглагольствовал с намеченной жертвой о ее тяжелой судьбе, другой незаметно пробирался человеку в душу и потом мог заставить беднягу сделать все что угодно. Негодяи не стеснялись забирать последнее даже у вдов и сирот; старики выносили им из дому отложенные на похороны льняные плащаницы и деньги…

Оронт был невесел, он провидел беспросветные времена. Ему никак нельзя было задерживаться, потому что он опасался навести на наш дом соглядатаев и стражников, поэтому он вручил отцу мешочек денег, попросил прощения, что не может дать больше из-за своего нынешнего положения – потом он рассказывал, как выживал в этот год и чем зарабатывал, и это могло быть почти смешно, хотя на самом деле было страшно, – и посоветовал – да нет, велел, приказал – собирать вещи и бежать. Потому что, как выяснилось, случилась беда, которой не сумели предвидеть и от которой не было защиты.

У Эфер, когда она везла младенца из Иерушалайма в Ем-Риммон – и, к счастью, встретившая Иосифа и Марьям на четверти пути туда, – были двое помощников, мальчик и молодая женщина, кормящая мать. Мальчик в основном и расспрашивал встречных, не попадалась ли им повозка, запряженная приметными белыми мулами. На след упряжки они наткнулись, уже миновав Бет-Лехем, в Иродионе. Что в этих расспросах показалось подозрительным тамошним стражникам, сказать нельзя. Когда поиски завершились успешно и Эфер отпустила помощников, то они поехали прочь от Иерушалайма, намереваясь отсидеться где-нибудь в глуши – и поехали, увы, через Иродион. Там их схватили, мальчик сумел обмануть стражников и убежать, а женщину бросили в крепость. Как Оронт предполагает, ее заподозрили в связях с разбойниками, стали допрашивать – и под первой же пыткой она рассказала все, что знала. Хорошо, что она не знала ни настоящих имен, ни настоящих целей того, для чего ее наняли. Однако утаить, что из Иерушалайма тайно вывезли младенца и в Бет-Лехеме передали его супружеской паре, разъезжающей на приметной упряжке из пары белых мулов, она не могла. Родителей и Иешуа спасло пока лишь то, что тайная стража бросилась искать упряжку – благо, несколько именно таких проехало в те дни через Бет-Лехем, – и никто не подумал, что похитители младенца простодушно задержатся на месте преступления, а мулов продадут по одному.

Но больше рассчитывать на везение не стоит. Рано или поздно, а след приведет сюда, в этот дом…

Родители приняли удар стойко – как еще не раз они потом принимали не меньшей силы удары. Что-то в них было, отличающее от многих других людей, которых я знала; у них были ясные глаза, и они никогда не теряли присутствия духа и не впадали в панику. Даже сильный страх, который они испытывали – обычно за нас, детей, – не заставлял их останавливаться как громом ударенным, размахивать руками и громко, бессмысленно кудахтать. Нужно бросить все и куда-то бежать? – не будет никаких стенаний, царапаний лиц и проклятий, а просто и деловито побросали самое нужное в два мешка, побольше и поменьше, отдали необходимые распоряжения – если есть, кому их отдавать, – вышли из дома, повернули за угол, и все. Очень легко, очень непринужденно, и это не только другим так казалось – это они сами так ощущали жизнь. Будь как птица, говорил мне отец, не обременяй себя придуманными пустыми заботами, и ходи, как летай – без дорог и троп.

Я так и делала. Никто не скажет, что я прожила неправильную жизнь. Потому что все, кто это мог бы так сказать, давно мертвы, а я вот – разговариваю с вами, и скоро снова поднимется солнце, и я его увижу.