Мой старший брат Иешуа

Глава 13

Про легкие дни писать трудно.

В Александрии мы прожили два года, и годы эти были простыми и светлыми. Полагая, что мы так и не сумели стать незаметными среди греков и египтян, отец решил на этот раз поселиться в еврейском квартале. Он только так называется – квартал, а на самом деле это была половина города, та, которая отстояла от моря, примыкая скорее к мелкому и заросшему Мареотийскому озеру и к каналу, начиналась за ипподромом и доходила до шлюзовых ворот; ворота закрывали во время большой воды на Ниле, чтобы ил не забивал сам канал и гавань Озерного порта, в которую канал открывался. В обычные дни корабли, влекомые волами, ползли по каналу почти непрерывной чередой, а если был ветер с моря, то в гавани их скапливалось до пятисот; я никогда больше не видела столько кораблей одновременно. С корабля на корабль были перекинуты мостки, и получался целый город на воде.

На острове, как раз напротив дворца, где убили Антония и Клеопатру, возвышалась огромная башня маяка; на вершине башни ночью горел огонь, а днем, особенно когда под небом повисало горячее марево, а солнце становилось похоже на серебряное мутное нечищеное зеркало, или когда неподвижные воды затягивало туманом, тогда с маяка пускали черный смоляной дым. Моряки говорили, что это самый лучший и самый высокий маяк в Ойкумене.

Итак, мы поселились в еврейской части города, сняв комнаты на втором этаже четырехэтажного дома на улице Ткачей. Дом стоял спиной к каналу, но все равно постоянный рев и мычание волов было нам слышно; окна же и дверь выходили на улицу, на другой такой же дом и на маленький рынок, что было очень удобно для Эфер. Отец, не желая показывать свою связь с лесоторговым и плотницким делом, сказался учителем – и вскоре стал им! Целыми днями он проводил в синагоге, обучая детей письму, чтению и благочестию, и по нему казалось, что ничем другим он в жизни не занимался. Однако Иешуа он препоручил другому учителю и платил за его обучение, а когда его спросили, зачем он так поступил и не проще ли было сэкономить, ответил: «Жил в старые времена великий учитель Закона. Умирая, он оставил свою старую одежду лучшему из учеников. Когда же младший ученик пришел к этому лучшему и спросил, а что еще оставил ему учитель, помимо старой одежды, тот ответил: тебя. О, брат мой! – воскликнул младший. И тогда старший протянул ему старую одежду учителя и сказал: можешь надеть ее, ты постиг суть Закона». И еще он сказал: «Учитель – всегда слуга ученика. Вправе ли отец быть в услужении у сына?» И вопрошавшие ушли, пораженные великой мудростью Иосифа.

Зато он велел Иешуа обучать меня всему тому, чему научился сам. Так и я начала читать и писать.[13]

Архелай между тем почти удалился от дел. Хоть ему и удалось установить в стране покой и порядок, но вот вернуть либо заново завоевать доверие и любовь подданных он не мог, да и не пытался. Он оставил Иерушалайм под властью первосвященников (которых поменял двух или трех, я точно не помню; кажется, все они были из рода Боэта, то есть братья, родные или двоюродные, младшей Мариамны), а сам поселился в небольшом уютном поместье под Иерихоном, в тени пальмовой рощи, среди каналов и фонтанов. Поместье называлось Архелаидой. Раз в год, а когда мог, то и реже, он встречался с братьями и сестрой. На этих встречах все внимание присутствующих уходило на то, чтобы чего-нибудь случайно не съесть или не выпить.

Вообще он очень хорошо отстроил и благоустроил Иерихон – почти так же, как в свое время Ирод отстроил Себастию. На месте разоренного и полуразрушенного во времена бунта дворца встал новый, семижды краше. К городу подвели воду из горных ключей. Всю долину засадили пальмами, дававшими масло и волокно.

Но Иерихон был саддукейский город, и все, что было хорошо здесь, слыло отвратительным в Иерушалайме и других городах.

Еще он женился на Глафире, вдове своего брата Александра. Не помню, упоминала ли я об этом, но Глафира отличалась какой-то особенной красотой, губящей мужчин. Сначала погиб Александр; после она вышла за ливийского царя, но и он умер. Вернувшись в отчий дом, она случайно встретилась с Архелаем (а до этого, так случилось, они не встречались ни разу); тот воспылал страстью и взял ее в жены, даже расставшись ради этого с прежней своей женой.

Древний Закон не только не осуждал, но даже повелевал братьям жениться на вдовах своих братьев – дабы не пресекался род. В сравнительно недавние времена фарисеи стали учить, что деяние это – грех, сходный с кровосмешением. Глупо, скажете вы? И я отвечу: да, конечно, глупо. Но многие ли неразумные станут ценить закон, подобный старой разношенной обуви, которая не трет и не давит?.. Впрочем, вряд ли бы люди решились осудить этнарха, не будь брошенная его жена дочерью Шломит. А так – и шептуны на рынках и углах, и старые равы в деревенских синагогах в один голос, буквально одними словами…

Императора забросали жалобами. Понимая, что ничего доброго из этой грязи родиться не сможет, он вызвал Архелая к себе. Глафира поехала с ним, хотя вполне могла бы остаться.

Император ознакомил Архелая с некоторыми из доносов и спросил, что бы сам Архелай сделал с человеком, вызывающим – заслуженно или нет, неважно, – такую ненависть? Архелай сказал, что казнил бы его, не задумываясь о степени вины. Император с ним согласился, но поправил: поскольку-де может выявиться смягчающее обстоятельство, то казнь пусть пока повременит, а виновный – поживет в далекой ссылке, где про него забудут.

Местом ссылки Архелаю определили Галлию.

Глафира посчитала виновной во всем себя – то есть свой злой рок, губящий ее мужчин. Она легла в ванну и вскрыла вены на обеих руках. Ее пытались спасти, привезли врача, но ничего не получилось. Родственники захотели скрыть факт самоубийства, объявив, что она умерла от нервной горячки. Но рабыня-нубийка, помогавшая лекарю, позже рассказала все, как оно было на самом деле.

Архелай умер в ссылке спустя семь или восемь лет. Тело его привезли в Иродион и похоронили в фальшивой Иродовой гробнице. Мне в этом видится бессмысленная насмешка рока.

Совсем скоро после новоселья к нам приехал Оронт.

Он вновь был в предпочтении, на этот раз у Марка Колония, префекта[14] Иудеи. Иудея стала частью провинции Сирия и управлялась теперь уже исключительно римлянами. Колоний жил то в Антиохии, то в Кесарии, наведываясь в Иерушалайм лишь изредка, но царский дворец, свою резиденцию, содержал отменно, и Оронт снова был дворцовым садовником и имел в подчинении семь сотен работников и рабов. Собственно содержание сада он взвалил на учеников, а сам ездил по миру в поисках необыкновенных цветов и деревьев.

К тому времени мы прожили в Александрии почти два года, и – я уже говорила, кажется? – это были легкие и простые годы. Но когда Оронт, почему-то смутившись, сказал, что мы можем вернуться, а дом наш исправлен после запустения, и слуги ждут, и родственники ждут тоже – тут родители мои обнялись и заплакали, а глядя на них, заплакали и мы с Иешуа. Хотя мы-то никогда не видели этого дома…

Но пришлось немного повременить, потому что маме нужно было родить маленького Зекхарью, а потом отдохнуть. Мы тронулись в путь четыре месяца спустя, весной, на корабле. И мне, и Иешуа очень понравилось плыть по морю, берега не было видно, мерно всплескивали весла. Вслед кораблю летели чайки; дельфины обгоняли нас и возвращались. Луна была необычно маленькая, такой она никогда не бывает над сушей, и голубая. Ночью мы тоже плыли вперед, хотя обычно по ночам корабли стоят.

В Иоппию мы прибыли на рассвете дня, отец нанял прямо в порту две повозки, и к вечеру мы уже были в Еммаусе, и там стоял наш дом и ждал нас с открытыми дверями. В дверях со светильником в руках сидела кухарка Фамарь…

А в доме нас ждали тетя Элишбет и Иоханан.

И опять же: все радостное забывается скоро, все горестное помнится вечно. В памяти моей бело-розовое пятно размером в полгода, как будто бы ничего не было, а на самом деле – было, и было хорошо. Но осенью маленький Зекхарья – он уже начал ходить на четвереньках – вдруг заболел, покрылся коростой и умер. А волшебного масла не осталось в пузырьке…

Мне снова придется забежать вперед, довольно далеко – в год, когда на римском троне уже прочно утвердился беззлобный Клавдий, взнесенный туда не без помощи внука Ирода, Агриппы, который вскоре после того стал последним царем. Я тогда звалась Черной Вдовой, или Слепой Смертью, и у меня был отряд в шесть десятков всадников, и мы держали в страхе весь юг Галилеи и все приозерье, стараясь не трогать римлян, но солдатам и стражникам Антипы пощады не было, как не было пощады тем, на ком не высохла кровь моих родных…

В тот раз мы захватили, пытали и в конце концов убили человека, имени которого я не назову, потому что не хочу, но это из-за него чуть не началась война между Галилеей и Самарией. Потом говорили, что он был простым паломником. Смешно. Простые паломники не ездят в окружении дюжины вооруженных охранников, и из-за них не начинаются войны и не горят деревни.

Некоторые из охранников разбежались; их не преследовали. Во врагах следует поощрять трусость.

От этого человека я узнала много всего, что позволило мне новыми глазами посмотреть на прожитую жизнь и понять то, что я не могла понять до тех пор. Может быть, где-то в своих умственных построениях я ошибаюсь и вижу смысл там, где ничего нет. Может быть. Теперь уже не проверить.

Принято считать, что движение каннаев, или по-гречески зелотов, и то и другое означает «ревнители», создали молодые фарисеи, которые после подавления волнений в Иерушалайме ушли на север, к Иегуде бар-Хизкийяху. На самом деле это был всего лишь выход ревнителей на поверхность событий, поскольку прежде все свои дела они старались делать исподтишка. Организовалось же оно во времена парфянского владения, еще до появлении Ирода на престоле. Многие говорят, что оно возникло еще раньше и что-де Маттафия Маккаби был «первым каннаем»; я думаю, что это естественное стремление казаться больше, чем ты есть, но и только.

Ревнители всегда делились на две очень неравные группы: фанатическая молодежь либо люди без возраста, но не допущенные к тайнам (они называли себя «цорек», красный виноград – в отличие от зеленого винограда, то есть всего остального Израиля; римляне по созвучию звали их «сикариями», то есть кинжальщиками; согласитесь, смысл различный) – и небольшая группка начальников-хашидов, людей без чести и принципов, отлично знающих и понимающих, к чему они на самом деле стремятся – и ради достижения цели готовых положить мертвыми половину народа, а то и весь народ. Вы скажете, что ничего нового в этом нет? Допускаю, что вам виднее, но я вот не припомню больше, чтобы так бесстыдно и бессовестно заставляли служить своим целям веру людей в Бога, да что там – служить заставляли самого Бога…

Если смотреть издали, не видя деталей, то учение ревнителей не слишком отличалось от основных школ: фарисейской, саддукейской и асайской. Они отщипнули от каждой ту толику смысла, что могли использовать для своих целей: у фарисеев взяли понятие бессмертной души и посмертного суда и воскрешения для новой жизни в небесном Иерушалайме, у саддукеев – понимание Закона как единого целого, без дополнений, изъятий и толкований, у асаев – неразделение мирской жизни и служения Всевышнему, а также ежечасное пребывание в готовности умереть; в сущности, вся жизнь асая была предуготовлением к смерти. Что самое страшное – хашиды придумали оправдывать любое преступление и заблуждение, авон и шегага, если они совершены как бы во славу Предвечного; как и у асаев, высшей мерой любви к Нему и главной целью земного существования объявлялась смерть, – своя или близких, все равно. Я читала их книги для учеников, написанные на простом арамейском, простыми словами, чаще всего в форме вопросов и ответов. Сквозь папирус просачивался холодный смрад.

Так вот, истинной целью ревнителей-начальников было – установить свою власть на всей территории Царства Маккаби, а если повезет, то и Царства Ирода, изгнать с земли всех иноверцев либо обратить их в рабство, и Рим заставить служить и выполнять приказы. Для этого им и нужны были бесчисленные толпы бойцов, с великим счастьем идущих голой грудью на острия мечей или прямо в огонь.

Да, боевые искусства асаев позволяли умелым тренированным бойцам парализовать и даже убивать воинов врага простым прикосновением руки, либо, особым образом расслабившись, проходить сквозь плотные шеренги закованных в броню легионеров или катафрактиев, дабы обрушиться на них сзади; да, были случаи, когда юноши-цореки, на радениях своих достигшие последней степени экстаза, входили, во всем подобные Шидраху, Мишаху и Авед-Наво, в пылающие дровяные печи для обжига горшков и танцевали в желтом и розовом пламени, пока не обращались в пепел, и пепел продолжал танцевать…

Все это было.

Наставник их, надо сказать, не отличался подобными качествами. Он закричал при первом прикосновении раскаленного клинка к подошве, а потом визжал, стоило только вынуть кинжал из огня и показать ему.

Так вот, еще к середине жизни Ирода ревнители представляли собой немалую тайную силу, действующую медленно, тихо и неприметно. Как подобает тайной силе, они никогда не выходили на свет. Например, это они сделали так, что Антигона имела под рукой любой яд раньше, чем подумает о нем, но при этом Антигона даже и не подозревала, что кто-то мягко и беззвучно опекает ее.

К концу жизни Ирода шпионами ревнителей было напитано все государство, и все новости, тайны и секреты ревнители-начальники узнавали раньше, чем царь или государственный управитель Птолемей. А когда Птолемей, заподозрив неладное, попытался начать расследование, его попросту убили. Также убили и дядю Зекхарью, который по наивности открыто отказался плясать под их дудку.

А кроме того, они узнали – и слава Господу, что не сразу, а лишь на следующий день! – о краже родившегося сиротой сына Антипатра и Мариамны, что была дочерью Аристобула; я говорю «сиротой», потому что по всем законам осужденный на смерть и лишь дожидающийся благоприятного для казни дня уже считается мертвым.

Даже если он все еще царь…

В отличие от Архелая, пославшего стражников в Бет-Лехем и близкие к нему города, шпионы ревнителей разъезжали по всей стране поодиночке или маленькими группками, и целью их было не убить, а найти и присвоить. Убить они могли родителей, что и делали без тени сомнения.

Захваченных так мальчиков, белокурых и светлоглазых, рожденных в год смерти Ирода, увозили потом в Галилею, давали другие имена и селили в двух деревнях, Бет-Шеде (которую Антипа позже расширил, населил пришлыми, обнес стеной и превратил в город), и Асоре, труднодоступной и редкопосещаемой. Многие из них, выросших, пошли после за Иешуа…

Четыре раза шпионы ревнителей почти настигали моих родителей, и каждый раз промахивались. А потом Оронт сумел договориться с ними…

Короткую и бедную событиями историю нашей детской жизни в Еммаусе я завершу вот чем: как нас навестил раббуни Шаул. Я уже упоминала, что мама воспитывалась в Храме и была одной из тех храмовых девственниц, которые пряли, ткали и вышивали одежды и занавесы. После того, как приходил срок и девственниц выдавали замуж, наставники время от времени объезжали дома воспитанниц и проверяли, не обижают ли их мужья, а если мужья обижали, то обходились с ними сурово.

Понятно, что в смутные времена такие поездки были нечасты, а когда все успокоилось – затруднены тем, что народ перемешался, и трудно было узнать, кто где живет. Сразу после отрешения Архелая от власти римляне провели перепись населения и имущества, но понадобился еще год, чтобы новый первосвященник Ханан бар-Шет – первый за многие и многие годы первосвященник из ортодоксальных саддукеев, из не-боэциев – переборол высокомерие и попросил сирийского наместника Квириния предоставить результаты переписи для нужд Храма. Вскоре он их получил – правда, не полные, а касаемые исключительно евреев. Но и этого было вполне достаточно.

Поскольку Храм сам еще раньше ввел перепись тех, кто приезжал на праздники, то сравнение результатов было обескураживающим. Лишь пятая часть мужчин чтила Закон в достаточной мере и лишь двенадцатая часть женщин. Остальные проводили праздники у своих очагов, опасаясь надолго оставлять их холодными.

Мы всей семьей не ездили в Иерушалайм ни разу, хотя жили близко. Ездил только отец, но и он никогда не задерживался там на полный срок, а лишь на день или два.

Поэтому раббуни Шаул был почти гневен, когда входил в наш двор.

Да, говорила ли я про устройство нашего еммаусского дома? Кажется, нет. Дом выделялся из прочих тем, что стоял в глубине квартала, отделенный от улицы широким, в двадцать шагов, садом с фруктовыми деревьями и кустами роз. Сад огораживала деревянная решетка, увитая плющом и диким виноградом. Слева, впритык к соседскому дому – там жил трехпалый плотник Авва, – была калитка, и от калитки мимо сада и мимо дома, на задний двор, шла дорожка, мощенная торцами толстых пней; эту дорожку сделал Давид, отец отца, когда был еще молодым. От времени и солнца дерево стало походить на кость, и кольца на нем стали выпуклыми под пальцами. Пока дерево жило, каждый год прибывало по одному кольцу. На некоторых пнях я насчитывала шестьсот пятьдесят колец. Около этой дорожки я стала понимать, что такое древность. На покупателей это тоже производило впечатление.

Сам дом был частью сложен из ракушечного камня, а частью сколочен из дерева – то есть как и большинство домов в царстве; дома из одного только камня я видела лишь в Иерушалайме и в Кесарии, да еще в Петре, – ну и в Риме, конечно, – но и здесь дедушка Давид проявил свой талант делать все иначе и лучше, чем прочие разные. Обычно, выведя кирпичные или каменные стены, строители клали на них поперечные балки, выступавшие за пределы стен на два-три локтя. На эти балки опирался каркас, который обшивали изнутри и снаружи толстыми досками; плоскую крышу закатывали смесью глины с известью или песка с цементом. Строение получалось стойким к жаре и дождям и приятным, воздушным для проживания, но, на радость плотникам и лесоторговцам, не слишком долговечным; и редко можно было видеть дом, на котором ровная природная чернота старых досок не нарушалась бы желтыми и светло-серыми полосами. Дедушка же сделал не так: второй этаж покоился на могучих дубовых столбах, пяти по короткой стороне дома и восьми по длинной, и стены его были сложены из цельных стволов смолистой родосской сосны, которые с годами не чернели, а оставались цвета старинной бронзы. Крыша была на греческий манер устроена со скатом и устлана, наподобие рыбьей чешуи, небольшими дощечками из граба. Когда дул ветер, он шевелил эти дощечки, и дом наполнялся тихим шепотом…

Ах, да. Раббуни Шаул.

Близнецам, Иосифу и Яакову, исполнилось полгода. Мы с Иешуа изо всех сил помогали родителям, но выдался час, когда мы играли в саду: Иешуа учил меня подбрасывать и ловить кожаные мячики, насыпанные песком. Он легко управлялся с семью; я никак не могла осилить больше трех, да и те постоянно роняла.

– Не думай о руках! – говорил он. – Забудь про руки и смотри только вверх. Руки тебе мешают. Расслабься, как будто хочешь уснуть…

Мои мячики продолжали падать. Я не могла забыть про руки, и они продолжали мне мешать. Потом мы увидели старика с посохом и в длинных белых одеждах. Он стоял давно, переводил взгляд с Иешуа на меня и обратно, и тут со мной в первый раз случилось то, от чего я потом страдала в своей жизни много раз: я увидела все его глазами. Мальчик и девочка, наверняка брат и сестра, но до чего не похожи: он худой, бледный и белокурый, она – толстая, черная волосом и дочерна загорелая. И если у них одна мать, то один ли отец? А если не один, то чего же стоит храмовое воспитание?..

Тут появились родители, заговорили обрадованно, приветствуя такого гостя, он знаком велел им замолчать, стукнул посохом о деревянный торец – удар разнесся, кажется, по всей округе, так он был звонок, – и спросил, показывая рукой на нас:

– Мирьям?!!

Мама повернула голову, не понимая, потом вздрогнула – и в ту же долю раббуни Шаул с коротким вскриком повалился на землю. Родители кинулись к нему, а с улицы прибежали служки, ожидающие там, на солнцепеке. Правая нога раббуни стремительно толстела, и он не давал до нее дотронуться. Послали за костоправом. Костоправа не нашли, но зато пришел грек-цирюльник Полипемон, наш сосед через дом; Полипемон складывал сломанные кости лучше, чем наши костоправы, отец в свое время по его указаниям сделал ему специальную кровать, к которой пострадавшего привязывали так, чтобы кости сломанных рук и ног не шевелились и быстрее срастались; за все это цирюльника боялись и считали колдуном. Полипемон успокоил раббуни и осмотрел его. Оказалось, что одна из костей голени переломлена. Руководствуясь указаниями Афанасия, отец смастерил лубки, позволившие облегчить страдания. Потом, поскольку ехать в сидячих носилках раббуни было неудобно, отец сделал лежачие с матерчатым навесом. Он был чрезвычайно огорчен произошедшим. Раббуни все это время лежал молча и напряженно размышлял. Потом, когда носилки подняли, он подозвал маму.

– Господь наш покарал меня за черные мысли, – сказал он ей. – Прости меня, дитя.

– Я верна моему мужу, учитель, – сказала мама. – Я не изменю ему даже с ангелом. – И она поцеловала старику желтую пергаментную руку.

Вскоре после этого мы переехали в Галилею и записались галилеянами.