Мой старший брат Иешуа

Глава 20

Всю ночь ревел ветер, выдувая последнее тепло из комнаты. Среди ночи пришлось встать и разжечь очаг. Дикая олива, высохшая до твердости бронзы, тяжелая и звонкая, разгоралась медленно, но горела жарко, и я согрелась. Во мне мало тепла, оно быстро уходит из тела, поэтому я кутаюсь в шкуры, как армянка. Даже летом я надеваю овчинную безрукавку. Сейчас зима. Мне холодно смотреть на мальчишек, которые бегают босиком по обледенелым камням. А им смешно смотреть на меня.

Утром я не сразу смогла выйти из дома. Дверь не открывалась, и пришлось разрезать верхний ремень, на котором она висит, и повалить ее наружу. Выпал снег. Его было по пояс у двери и под самую крышу у задней стены. Ветром снег вбило так сильно, что он не проседал под ногами. Придется заплатить мальчишкам несколько оболов, чтобы выгребли его оттуда, иначе в доме будет долго держаться холод и сырость, и на стенах появится плесень. Я ненавижу плесень.

Она может испортить мои записи.

А первый раз в жизни я увидела снег в то самое мое путешествие с Иохананом – первое и последнее. Это было в Кесарии. Мы ждали корабль, чтобы плыть на Кипр. Четыре дня мерно грохотал шторм, и соленые брызги оседали на губах. Тучи летели низко, иногда порывался пойти дождь, но так и не решался. Этот шторм пришел из Египта, в нем чувствовался остаток африканской жары. Мраморные лестницы, сбегавшие к морю, были пусты, фонтаны молчали. Пальмы, напротив, громко шумели; иногда ветер волок по ступеням большой темный обломанный лист с прорезями по краям. Статуи неизвестных мне людей отворачивались от ветра и кутались в тоги.

Я никогда не испытывала отвращения к статуям или страха перед ними и не понимаю, почему многие евреи так их не любят.

В Кесарии мы жили у моего сводного двоюродного брата, Иегуды по прозвищу Горожанин.[17] Помните, у отца была предыдущая семья, вся умершая в моровой год? Иегуда – сын Шимона, младшего брата Рахель, которая и была первой женой моего отца.

О дяде Шимоне в нашей семье было не принято вспоминать, и не потому, что он был откупщик – не из самых крупных, но и не мелкий, – а потому, что он был разорившийся откупщик. Совершенно невозможно представить себе, как откупщик может разориться, но дядя Шимон смог. Потом он несколько раз попадал под суд за обман и мошенничество, но всегда отделывался в худшем случае штрафом, а чаще так запутывал судей, что выходил сухим из воды. Но как-то при всех своих неурядицах он сумел выучить сына и хорошо выдать замуж дочь, после чего тихо умер. Йегуда знал все возможные языки – более десяти! – историю и математику, имел невероятные способности к счету, и поэтому богатые купцы часто привлекали его для разрешения запутанных денежных вопросов.

Иегуда был старше меня на шесть лет, но казалось – что на двадцать. Основательность и неторопливость, говорил он. Жизнь слишком коротка, чтобы нестись по ней галопом. Иоханан очень уважал его умения, но иногда подсмеивался над манерами. Они сразу поладили.

Дом Иегуды был скромный и очень аккуратный. Хозяйство вели пожилая рабыня и молодая вольноотпущенница Эгла, наложница Иегуды, взятая на срок.

– Почему ты не женишься? – спросила я его как-то. – Хочешь, найду невесту?

Он помолчал.

– Нет.

– Но почему?

– Ты веришь в вещие сны?

– Все сны – вещие.

– Ну да… Еще был жив отец, и он сосватал мне прелестную девушку. Умную, добрую, богатую. Назначили день обручения. И накануне мне приснился сон. Про то… Сестра, скажи, наши сны от Предвечного или от демона Сартии?

– Сартия и его ангелы-мучители часто приходят в сны, посылаемые Предвечным, и превращают их в кошмары. Поэтому нет вещих снов, в которых не содержалась бы толика лжи. Что ты видел?

– К счастью, я не помню всего. Но я помню, как горел мой дом и как я кидал в раскаленное белое пламя моих детей, чтобы успеть спасти их от чего-то неизмеримо худшего… Я попросил отца разорвать помолвку, отправил девушке подарок и извинительное письмо и решил для себя, что никогда не женюсь и не рожу детей… ну или до тех пор, пока не увижу другой сон…

– Не увидел?

– Нет. А тот сон… он все время где-то рядом. Стоит протянуть руку. Понимаешь меня?

Тогда я еще не поняла. Поняла потом.

На пятый день шторм улегся, и небеса вздохнули. Вдруг как бы огромный облачный купол воздвигся над городом. Синие облака образовывали свод его, а под сводом неподвижно висели клочья темных, цветом похожих на зимние волны. Настала благоговейная тишина. Сразу, как это бывает только в пустыне, похолодало, а потом с неба поплыли, медленно кружась или покачиваясь из стороны в сторону, белые хлопья.

Меня обуяли восторг и благолепие. Не чувствуя холода, я опустилась на колени и взяла в руки белый мех, которым покрылись ступени. Он тут же потек по запястьям и пропал. Иоханан гладил меня по голове и просил подняться. Наконец я поднялась.

Все кругом покрывал этот белый мех…

– Пойдем, Пчелка, – сказал мой муж. – Ступай осторожно, не торопись…

И я, конечно, тут же поскользнулась, упала и раскроила об острый край ступени левое колено. Хлынула кровь. Иоханан перевязал мне рану тряпицей, оторванной от полы рубашки, и потом нес на руках до самого дома. По белому меху протянулся красный крапчатый след. Я не видела ничего красивее в своей жизни…

Наверное, потому, что я так истосковалась без мужа все эти годы, путешествие наше казалось мне пределом счастья; я перестала думать и понимать, а только чувствовала и ощущала. Я была, наверно, еще глупее, чем Мария, когда она отправилась в свое путешествие к Иешуа; я еще расскажу об этом; и мне, и ей затуманило разум любовью и страстью. И поэтому, разумеется, я тогда мало что понимала из происходящего, так что описать могу какие-то отдельные картинки, которые врезались в память – как эта, со снегом в Кесарии. Уже потом я, вспоминая, стала осознавать, чем же Иоханан – и я вместе с ним – занимался все это время.

Мы собирали армию.

…но этот крапчатый красный след на белом меху стоит перед моими глазами и будет стоять, пока я не расскажу ту историю до конца, он просто не позволит мне перейти к главным событиям, и я прошу прощения. Со мной всегда так: я не могу оставлять что-то за спиной. Постараюсь рассказать кратко.

Я несколько дней после того, как получила рану, находилась в странном состоянии полубреда. Я разговаривала с мужем и Йегудой и все понимала, но мир стал прозрачнее, и многое, прежде скрытое за стенами, сделалось доступным взгляду. А кроме того, перед глазами вставали живые картинки, которых быть не могло, но тем не менее я их видела столь ясно и отчетливо, что понимала: это игра воображения, мои глаза давно ни на что подобное неспособны. В ушах звучал далекий шепот или шорох, и в нем проступали слова…

Итак, я видела заснеженное поле, по которому бежала, проваливаясь местами по колено, Мария; из левого предплечья ее, когда-то исполосованного лезвием ланцета, обильно сочилась алая кровь, оставляя на снегу отчетливый прерывистый след, тогда как ноги ее и руки, которые тоже время от времени касались пушистых покровов земли, никаких следов не оставляли; далеко позади Марии, отставая стадиев на десять, шли неторопливо три огромных пса, в одном из которых, вертлявом, я с изумлением узнала ее мужа; двое других были мне незнакомы. Мария стремилась к далекому жемчужно-голубому пятну впереди, обрамленному пальмами; я присмотрелась: это был недостроенный римский портик с круглым бассейном позади него, портик и пространство земли заросли шиповником, усыпанным цветками этого необыкновенного жемчужно-голубого цвета. На краю бассейна, спустив ноги в воду, сидел мой брат, изготовившийся к купанию. Он словно услышал что-то, потому что соскользнул в воду, но не поплыл и не нырнул, а стал, наклонив голову, вслушиваться в тот же шепот, что слышала я.

Вот такая картина предстала мне, а год спустя Мария рассказала, как она однажды вышла из дома словно бы на ярмарку, и тут ее охватила решимость, она сделала вид, что забыла гребень, отправила рабыню за гребнем, а сама у ярмарки наняла двуколку и поехала в Сидон – где, она знала, жил в то время Иешуа. Он встретил ее приветливо, но каким-то необъяснимым способом дал ей понять, что не сможет нарушить святость ее супружеских уз. Они гуляли по садам Сидона, только что отцвела акация, легкие лепестки вздымались при каждом шаге, и среди всего он рассказал ей о гибели Фасаэля, как она произошла на самом деле, а не по рассказам нечестных передельщиков; и то же он рассказал о похожей смерти царя-соправителя Антипатра, и по тому, как он рассказывал, Мария поняла, что история эта многое для него значит, но спрашивать не стала. Она ночевала в гостинице, а утром спешила в дом на окраине, где рабби Ахав собирал учеников и говорил с ними, и она смотрела, как Иешуа слушает своего учителя: внимательно, мудро и без восхищения. Наверное, он уже взял у рабби Ахава все, что мог…

Потом они снова гуляли в садах, и упавшие лепестки шелестели вокруг их сандалий… Так продолжалось четыре дня, а на пятый, поздним вечером, в гостиницу вошли рабы ее мужа и почтительно, но твердо увезли Марию в именье. Вел рабов евнух Малх, ключник.

Я не знаю, что ей пришлось пережить в доме мужа. Она просто не стала рассказывать. По каким-то отрывкам позже я догадалась, что более полугода она сидела на цепи.

Спас Марию – от сумасшествия, а вероятно, и от смерти – дядя Филарет. Какие доводы он привел, я даже не берусь себе представить. Однако муж Марию с цепи спустил и даже разрешил ей покидать дом, но не двор…

Это он же потом пустил по ее следу ищеек Антипы. Я однажды узнала это и ночью пришла к нему с четырьмя своими людьми. Муж был гнусный лысый и морщинистый старик, покрытый пятнами. Тогда я его и увидела в первый раз. Почему-то он был уверен, что прав во всем.

Да, можно сказать, наверное, что здесь и оборвался алый крапчатый след на белом снегу, и Мария перестала бежать, а нашла успокоение средь мира по вере ее. Но эта картина с бегущей ею и с кровью, что стекает с локтя левой руки, до сих пор возвращается ко мне время от времени, и может быть, я что-то недоделала или же сделала не так. Может быть; в конце концов, я просто человек.

Итак, армия. Как мы собирали армию… Это очень скучное дело, и сама бы я за него никогда не взялась. Иоханан откуда-то знал, как это делается…

Если смотреть сверху, то все просто: мы едем в Кесарию, муж мой берет в римском банке некоторую сумму серебром – и мы возвращаемся в Галилею, или в приграничные городки Сирии, или в Тир – и там встречаемся, обычно вдвоем, с кем-то из жителей, кого нам порекомендовали в предыдущем месте или кто ранее откликнулся на тайный зов шептунов. Или это те, на кого указал человек Оронта. Обычно мы собирались с ними в сельской местности, у водоемов; Иоханан слыл страстным проповедником, провозвестником Искупителя…

Поговорив с людьми, послушав их самих, он выбирал двух-трех, редко пятерых, и дальше мы разговаривали с ними подробнее; я вслушивалась в звуки речи избранных и иногда запрещала того или другого. Голос – самый страшный предатель, мало кто может его обуздать. Трус не в состоянии притвориться храбрецом и алчный – щедрым.

Те, кто проходил отбор, получали мешочек с деньгами и задание: подобрать себе каждому еще четверых бойцов, купить для всех нагрудники и мечи, обучиться ими пользоваться – хотя бы на палочных подобиях. И – ждать. Скоро будет дан сигнал.

Изредка мы находили среди тех, кто предлагал себя для боя, будущих начальников и командиров. Их Иоханан отправлял в Назир-рат, место на склоне горы Нэцр, издавна облюбованное назирами для своего служения. Подобно ласточкиным гнездам, к крутому склону лепились сложенные из дикого камня или слепленные из глины лачуги, дававшие жалкий приют от пронизывающего ветра по ночам и от обжигающего солнца днем; в некоторых лачугах имелись очаги и даже котлы, но за хворостом следовало спускаться к подножию горы. Ручей по изломанному кремнистому руслу протекал сквозь это селение, иногда разливаясь от дождей или обильной росы, а чаще пересыхая. Но звезды, которые висели по ночам на расстоянии всего лишь вытянутой руки, вселяли в сердца такую благодать, такой восторг перед трудами Предвечного, что молитвы сами рвались из уст и возносились к небесам…

Я не знаю, почему настоящие назиры оставили это место; думаю, оно просто стало для них слишком обжитым и обыденным. У подножия горы раскинулась деревня, она росла; слышно было, как кричат ослы. Чуть поодаль солдаты Антипы возвели военный лагерь и упражнялись там в построениях и битвах. Дорога, проходящая мимо, делалась все более и более оживленной.

Для наших же целей лучшего места было и не найти.

С будущими командирами занимался самаритянин Филон, служивший прежде в гвардии Ирода под командованием Валерия Грата, а в бытность Грата префектом Иудеи и Самарии угодивший в разбойники. Случилось это из-за того, что Филон решил потребовать возмещения недоплаченных – как он считал – денег за службу хотя бы натурой, скажем, земельным участком. Грат, под старость сделавшийся несдержанным, углядел в прошении бывшего гвардейца нескромность и стяжательство и повернул дело так, что Филон лишился и того жалкого, что имел: домика, пахотной полосы и нескольких волов. Наверное, и не сам Грат эту несправедливость сотворил, а кто-то из мелких подручных, но какая разница? – Филон забил волов, поджег домик и ушел в Галилею. Там он собрал небольшую шайку – пять-семь человек в разные времена – и занялся промыслом мытарей: в обоих смыслах, если так можно выразиться. Он промышлял мытарей, но делал это их же способом, то есть обкладывал данью. Неоднократно его пытались убить в складчину и сами мытари, и откупщики, нанимая с этой целью других разбойников, но куда там – Филон неизменно выходил победителем из схваток, отправляя потом заказчикам носы и уши несостоявшихся убийц. За это его в шутку звали Юдифью.

Здесь мне следует заметить, что юмор гвардейцев Ирода был очень своеобразный. Они подхватывали все, в том числе самые нелепые или оскорбительные, слухи о себе и раздували их до гомерических размеров, до полного абсурда. Так, например, за гвардией всегда водили небольшое стадо жертвенных овец, ухоженных и украшенных лентами; гвардейцы же хором утверждали, что овцы эти служат им в качестве блудниц, и рассказывали множество небылиц на эту тему, покупая на базаре очередную ленточку или бубенчик; точно так же, подхватив и развив слух о том, что в гвардии согласно традициям, заложенным еще Александром Великим, положено придерживаться содомитских отношений между начальниками и подчиненными, они называли друг друга «девочками», носили женские плащи и имена и подводили глаза сурьмой, а губы кармином. Но беда тому, кто принимал все это всерьез и пытался склонить гвардейца к противоестественной связи – в лучшем случае он просто лишался гениталий…

Через руки Филона-Юдифи прошло около пятидесяти наших командиров, в том числе такие, как Яаков бар-Альф, грек Фемистокл из Тивериады, осужденный на каменоломни, но бежавший из-под стражи, Шимон по прозвищу Зелот, данному ему за неистовство, Иегуда бар-Яаков по прозвищу Таддий, что значит «похвала» – он, насколько я знаю, будет последним из наших, кто падет от меча, и произойдет это лет примерно через пятнадцать, на берегах Иордана, в бою с конницей прокуратора Фада, – Ефраим из Каны, Ицхак бар-Раббуни, Абдиэль Галаадец, самый молодой из начальников и единственный из них убитый в первом походе… Я помню их всех, не столько по лицам, сколько по голосам и походкам, и даже узнала бы сейчас, подойди кто-то из них ко мне по каменным плитам; другое дело, что уже давно некому подойти.

Было еще одно место подготовки командиров: в Хулате, за озером Мером, в старой полуразрушенной финикийской крепости на скалах. И должно было быть и третье, в горах неподалеку от Гишалы, но устроить его как следует не успели.

Самое трудное было тогда – удержать их всех на месте, не пустить в бой порознь или малыми группками. Иоханану это удалось.