Мой старший брат Иешуа

Глава 16

Когда Иешуа впервые узнал о своем происхождении и предназначении? Сам он не говорил мне об этом, а я никогда не спрашивала, потому что испытывала вполне понятную неловкость – все-таки я была родным ребенком, а он – приемышем. Но, думаю, это произошло задолго до того, как он, глядя вдаль пустыми глазами, ровным, слишком ровным голосом рассказал мне все: и историю своего происхождения, и то, что ему вскоре предстоит сделать. Я слушала в ужасе, я готова была умереть на месте, вот здесь и сейчас, лишь бы это оказалось неправдой…

– Тебя убьют, – прошептала я. – Не надо.

– Так меня убьют еще вернее, – сказал он, помедлив, а я уже знала, что он прав. Иешуа вдруг оказался в положении Александра Великого: спасение его было только в смелости и стремительном неудержимом движении вперед.

Мы сидели в саду моего дома. Потом Иешуа встал и молча ушел. Я вдруг подумала, что больше не увижу его. Но он вернулся, просто погулял по саду и вернулся.

По-настоящему он ушел три седмицы спустя.

Это случилось на четвертый год после смерти отца, ранним летом.

Узнал же брат о своей судьбе – увы, я могу лишь предполагать, но сердце мое подсказывает мне, что я предполагаю правильно – года за три до ухода; он ездил в Кесарию по торговым делам и вернулся домой совершенно больным и разбитым, закрылся в комнатах и никого не желал видеть. Лишь изредка Иешуа выходил, серый и бессловесный, похожий на свою тень. Так прошло полмесяца, а потом он стал почти прежним, но время от времени, наклонив голову, начинал как бы прислушиваться к далекому темному гулу…

Да, наверное, это произошло именно тогда. Три года он носил тайну в себе, оберегая нас.

А когда Иешуа ушел, я узнала еще одну, куда более страшную тайну. Муж мой, Иоханан, зажег светильник и сказал:

– Сядь и слушай, Пчелка. Только не кричи…

– Ты тоже? – спросила я.

Он кивнул.

Я плакала только тогда, когда муж мой меня не видел. Потом ушел и Иоханан, он получил какое-то письмо, которое не показал мне, поцеловал меня, поцеловал спящих детей, взял на спину мешок и ушел в темную ночь. Потом приехала Мария, и мы плакали с нею вместе.

Мария – это внучка Эфер.

Мария и Иешуа познакомились вскоре после похорон нашей необыкновенной служанки; Ханна, дочь Эфер, со своею дочерью приехали лишь к концу семидневного траура, поскольку весть о смерти дошла до них не сразу. Мария видела бабушку четыре или пять раз в жизни – и, как она говорила потом, не чувствовала утраты, а честно играла роль, как хористка в театроне: она знала слова и знала, что делать. Боль дошла до нее лишь несколько лет спустя…

Она говорила мне, что сразу и навсегда поняла: Иешуа предназначен ей и только ей. Еще в самый первый миг – она увидела его со спины, увидела лишь плечо, шею и поворот головы – ее как будто пронзила тихая молния, и картина эта больше никогда не исчезала, и стоило Марии прикрыть глаза, как на обратной стороне век проступали эти плечи, эта шея – и золотые кудри, присыпанные белесым пеплом. Но ни в тот день, ни на следующий, ни через день они еще ничего не сказали друг другу, и лишь когда траур завершился, когда разбили и зарыли горшки, в которых готовили чечевицу и просо с изюмом для последней тризны, Иешуа и Мария заговорили друг с другом легко и ласково, как будто были знакомы страшно давно, долго и с интересом.

Мария была замужем тогда; муж тот, житель Сидона, но римский гражданин, вместе с ее отцом находился в долгой поездке – кажется, в Эфесе; они торговали камнями, драгоценными и просто поделочными, что-то покупали, что-то продавали, ища выгоду повсюду и находя ее для себя. Это он, муж Марии, прислал Антипе гигантские глыбы зеленого узорчатого африканского камня, из которых сирийские и египетские мастера изготовили ванны, чаши для омовений и столы для пиров, так поражавшие каждого из гостей тетрарха, включая римских утонченных бездельников, повидавших все на свете. Мария не любила мужа, но отцу был необходим надежный компаньон.

Вернувшись домой и вскоре поняв, что ничего не может поделать со своим рвущимся сердцем, Мария созналась матери. Ханна пришла в ужас. Она знала кровь и гордость своей дочери и понимала, что та не остановится ни перед чем. Следовало что-то предпринимать, а муж и не думал возвращаться. Написав зятю извинительное письмо, Ханна отправила Марию под надуманным предлогом в морское путешествие в Сиракузы, к старшему брату своего мужа, Филарету. Пройдет время, и Филарет окажется едва ли не в центре всех событий…

Братья эти, по рождению финикийцы, Филарет и Тирам (так звали мужа Ханны и отца Марии), были еще менее похожи, чем Иоханан и Иешуа. Тирам до глубокой старости оставался худым, сухим, жилистым и темнокожим, а волосы на его голове, вначале цвета палой листвы, с годами стали ослепительно-белыми, но неизменно красивыми; он жил по еврейскому закону и молился в синагоге; его почитали как праведника и большого книжника (что не помешало ему, впрочем, выдать дочь за богатого язычника). Филарет был невысокий, толстенький, очень подвижный и с малых лет лысый; многобожием своим он превосходил и греков, и римлян, вместе взятых, но верил, мне кажется, только и исключительно в силу золота и серебра.

Согласно букве римского закона, Мария должна была раз в год хотя бы на три дня покидать дом мужа и возвращаться к родителям или другим родственникам, а иначе она теряла свои права в браке и могла стать полной собственностью мужа – почти рабыней. Вот она и покинула его, но не на три дня, а на полтора года. Муж претензий не предъявлял – как позже стало известно, в Эфесе он увлекся развращенным рабом Абессаломом и надолго утратил интерес к женщинам вообще. И все позднейшие его притязания на Марию объясняются только ущемленным самолюбием глупца, не более.

Мария же мучилась посреди жизни, как казнимый раб в яме со скорпионами. То есть ей удавалось временами засушить свою страсть, убедить себя, что жизнь есть жизнь и в ней не все удается, и нужно смириться, подчиниться природному ходу событий, року, если угодно.

Но потом она закрывала глаза и на внутренней стороне век видела это: плечи, шею и поворот головы…

Много времени спустя я слышала много злых и гнусных слов о Марии, и среди них такие: она-де развелась с мужем только тогда, когда узнала об истинной сущности Иешуа, а до того вела себя как шлюха из филистинского портового притона. Это лишь кажется правдой, на самом деле истина не здесь. От развода Марию удерживала лишь слепая любовь к отцу – ведь тогда он терял компаньона, который к тому времени своею хитростью и бесчестностью завладел большей частью денег и имущества тестя. Но как только отец умер и уже не мог испытать огорчения, Мария заявила о разводе; они с матерью остались почти ни с чем, почти нищими, но с каким облегчением обе сделали этот шаг!..

Я пыталась, я много раз пыталась рассказывать об этом, но меня не желали слушать. Или слушали, но тут же забывали все услышанное ими. Таковы люди – им хочется, чтобы известные были хуже и гнуснее их самих, ничтожных и забытых посреди мира.

И еще одно заблуждение о Марии, на этот раз добросовестное. Родной город ее предков, Магадан, лежащий на границе Египта и страны Куш, по-арамейски называется Магдала, потому что оба эти слова значат «башня», вследствие чего и прозвище Марии было Магдалина. Но ни к галилейской Магдале (кстати, тоже в древние времена называвшейся Магаданом), что в трех часах пути от нашего дома, ни к Магдале филистинской, ни к покинутой людьми Магдале набатийской (после землетрясения там прогоркли все источники и колодцы, и жить стало нельзя) Мария никакого отношения не имела, и свидетельства людей, якобы знавших ее в тех городах, или праздная ложь, или прихотливые извивы неверной памяти.

Нельзя сказать, что путешествие в Сиракузы – а дальше в Рим, в Афины и на Родос – излечило Марию от любовной лихорадки, но зато добавило много знаний о мире. Купцы говорят, что месяц в дороге стоит года за книгой. Не скажу, что я полностью согласна с этим изречением, но краешек правды в нем есть. Мария стала спокойнее и мудрее. Закон, конечно, в мире один на всех, сказала она как-то Иешуа, но мы сами переводим слова его с божественного языка на людской по словарям нашего сердца…

Это были годы, когда отец постепенно отходил от дел и все чаще оставался дома, пестуя детей и нещадно балуя внуков; что тот дом, что этот были завалены игрушками по крышу. Мне кажется, дети мои слышали постукивание посоха или цокот копыт ослика, впряженного в тележку, за четверть часа до того, как отец сворачивал на нашу улицу. Они бросались к нему и тут же лезли в мешок… Брат же мой и мой муж все больше времени проводили в разъездах, трудясь, чтобы мы ни в чем не знали нужды; времена же, повторю, были непростые, и каждый следующий год делался хоть немного, но хуже предыдущего.

Через три года после смерти Эфер, почти день в день, дети мои забеспокоились и устроились у окна, время от времени подпрыгивая по очереди, чтобы что-то увидеть. И действительно, вскоре зацокали копытца, и во двор вкатилась тележка, на которой сидели двое. Ханну я почему-то долго не узнавала – до тех пор, пока она не вошла в дом. На ней был богатый серый с золотом плащ, жаркий не по погоде. Обнимая ее, я почувствовала, что бедняжка дрожит.

– Что случилось, сестрица? – шепотом спросила я.

– Расскажу после, – шепнула она в ответ.

Я позвала служанок, чтобы они обиходили гостью, потом мы поужинали и приступили к разговорам; отец же оставил нас и занялся возней с внуками; я слышала смех и шум. А Ханна спросила разрешения погостить – разумеется, я с восторгом и радостью ее пригласила, – после чего замолчала. То есть она начинала о чем-то рассказывать, но вскоре сбивалась, теряла нить и продолжала что-то другое, начала чего я не знала.

– Сестрица, – сказала я. – Ты хочешь что-то сказать, но не решаешься?..

– Потом, – сказала она. – Когда дядюшка уйдет.

Мы не состояли в родстве, но почему-то чувствовали себя ближе, чем иные близнецы.

И вечером она рассказала мне страшное. Мария, дочь ее, попыталась свести счеты с жизнью. Как истинная римлянка, она легла в горячую ванну и вскрыла вены на левой руке у локтя. Ханна, которая незадолго до этого покинула дом дочери, вдруг почувствовала томление в груди и вернулась, и только благодаря этому дочь ее осталась жива, и никто из соседей не узнал о происшествии. Но целую седмицу Мария находилась между жизнью и смертью, склоняясь то в ту, то в эту сторону. Спас и выходил ее раб-лекарь Тимофей. Было это месяц назад; теперь Мария окрепла, и жизни ее ничто не угрожает. На неистовые вопросы матери, зачем она это сделала, Мария просто ответила, что не может больше бороться с собой, поскольку любовь, которую она носит в сердце, разрастается все больше. Не помогло ничего – ни путешествие, ни сильные мужчины, которых она по совету дяди Филарета допустила к себе. Теперь она испробовала последнее средство и убедилась, что только оно и действенно; все остальное не в счет. Не пугайся, мама, сказала Мария, пытаясь улыбаться, и улыбка у нее была не из этого мира, меня еще надолго хватит, я ведь теперь не боюсь, потому что точно знаю: выход есть…