Мой старший брат Иешуа

Глава 21

Я хорошо помню тот день, когда Иешуа объявил о себе миру. Это случилось в самый канун праздника Кущей, в год эры Маккаби сто семьдесят первый, от начала правления же Ирода Антипы – тридцать третий. По всей стране, словно первый порыв ветра по пустыне, предвестник бури, пронеслась весть: грядет царь! Это передавали из уст в уста, об этом кричали на углах, и стражники отворачивались, а люди ликовали.

Само объявление состоялось в Птолемаисе, в одной из вилл, принадлежащих Филарету, дяде Марии. Собрались знатные люди финикийских городов, сам Филарет, алабархи – то есть главы еврейских общин – Сидона, Тира и Дамаска, купцы и судовладельцы, а среди них – тайные представители царя Коммагены, царя Понта и Киликии, царя Халкиды, царя Итурии и, кажется, царя Малой Армении; наверняка я кого-то не упомянула, поскольку мало кто из них назывался своим именем. Были здесь и финикийские священнослужители, поскольку предвидели свой немалый интерес.

Все было представлено так, как будто гости собрались на свадьбу. Один из компаньонов Филарета, знатный, но небогатый армянин, выдавал свою дочь за сирийца, имперского кавалерийского командира. Уже когда все гости собрались за столом в обширном внутреннем дворе под фруктовыми деревьями, отягощенными плодами, вокруг которых вились медоносные пчелы, – вошел Иешуа и с ним еще несколько человек, в их числе и Мария.

Надо сказать, что двое алабархов, Беньямин и Йехорим, люди пожилые, многократно видели вблизи царя Ирода, который и сам не раз бывал у них в гостях, и гораздо чаще принимал их в своих дворцах. И еще надо сказать, что только в Иудее, а прежде всего в Иерушалайме, память великого царя подвергалась бесчестью за его терпимость к обычаям язычников; во всех же общинах рассеяния – и в финикийских городах, и в Александрии, и в самом Риме – Ирода превозносили по-прежнему, а может, и более, нежели при жизни его.

Иешуа одет был в простой белый плащ, похожий на кавалерийский; волнистые его волосы, ничем не стесненные, опускались до плеч… Когда он подошел к столу, Беньямин вскочил на ноги и вдруг с восклицанием бросился ниц; тучный Йехорим встал медленно, всмотрелся, потом приблизился к Иешуа – и затрепетал. Кто это, кто?! – закричали гости. Иешуа бросился к Беньямину и ласково заставил его подняться. Другой рукой он опекал Йехорима.

– Царь! – воскликнул Беньямин и вскинул руки над собой. – Я вижу нашего царя! Теперь я умру счастливым – наш царь вновь с нами!

Я, разумеется, не могу сама судить, насколько Иешуа был похож на молодого Ирода, а те немногие, кто видел обоих, говорили совершенно разное. Я бы прислушалась скоре всего к Оронту, который объяснял так: как правило, Иешуа на Ирода похож не был – разве что волной волос; на Ирода куда больше похож был Ирод Агриппа: и лицом, и фигурой, и походкой, и жестами. Но время от времени в каких-то ситуациях, при каком-то освещении, при каком-то наклоне лица – вдруг становилось понятно, что обыденное несходство Иешуа и Ирода просто не имеет никакого значения.

При этом Иешуа и Агриппа для любого непосвященного казались совершенно чужеродными друг другу людьми…

Нас с Иохананом эта весть настигла буквально на пороге родного дома. Мы возвращались из Гамалы, из земли Филипповой, уже привычно сделав два перехода за день. Кроме нас с Иохананом, в Гамале побывали Иегуда бен-Шимон – тот самый Горожанин, о котором я рассказывала, врач Тома и еще трое молодых наставников, недавно вышедших из-под рук Филона-Юдифи. Поздним вечером, уже при свете месяца, мы проехали таможню, от усталости не обратив внимания на странное оживление, царившее среди чиновников и стражников. На ярмарочной площади горели костры, оттуда доносились звуки музыки и радостное пение.

Новость сообщили рабы, принявшие наших лошадей. Я почувствовала, что Иоханан задрожал. Нет, это была дрожь не страха, но долго сдерживаемого напряжения. Чуть позже, когда мы все собрались за поздним ужином – холодным, разумеется, никто нас не ждал сегодня, но мы уже привыкли довольствоваться пресными лепешками, просольным сыром, оливками и молодым вином, – он встал и попросил нашего внимания.

– Великий день настал, – сказал он. – Как земля, страдая, ждала дождя, как невеста, томясь, ждала жениха из дальнего похода, так и народ ждал своего обетованного царя, царя-избавителя. Подобные бесконечной ночи, тянулись неправедные годы. И вот свершилось: приходит к нам царь. Не в злате и рубинах он, а в простой одежде солдата и пахаря; не нефритовый скипетр в его руке, а острый железный меч. И путь его будет не путем роз, а путем огня и крови. И всякий, идущий с ним, не сможет знать, где уснет и кем проснется, и как сядет вечерять, а встанет на бой, и кто спасет, а кто предаст, и к какому краю над пропастью подведет его судьба. Пока не вострубили трубы и не взгремели кимвалы, насладимся же покоем и возрадуемся, ибо завтра уже не скитания ждут нас, а сражения, и не усталость, а простая смерть без милости и надежды. Кто из тех, кто ликует сегодня, умрет завтра? Кто, зачав, не увидит детей своих? Кто, сняв урожай, не вспашет новой борозды, кто, слепив горшок, не обожжет его, кто, срубив дерево, не поставит дом? Несть им числа. И кровь их на наших руках, братья мои, и смерти их на нашей совести, и слезы их вдов и сирот, родителей и невест. Но так вышло, что нельзя иначе…

Он сел. Мы долго не говорили ни слова.

Да, с этого дня все переменилось, хотя переменилось неуловимо. Так прозрачное облако набегает на солнце. Так ты зачинаешь во чреве, еще не подозревая о том.

Семь месяцев прошло с последнего мятежа в Иерушалайме до дня провозвестия, но многие из тех, кто потерпел тогда оскорбление и смертную обиду, еще и не думали остывать. Услышав о новом царе, каждый из них бросал свой плуг или свою иглу, или молот, или книгу, брал с собой малый запас и трогался в путь на север. Тупое и неотвратимое движение по дорогам и без дорог несколько тревожило римлян, но прекратить его было невозможно – все равно что перегородить ручей сетями.

Пилат к новостям из Птолемаисы отнесся просто: да, вот объявился новый самозванец, таких была дюжина до него и будет дюжина после; опасности он не представляет, поскольку римская сила неодолима; при этом «орлы мух не ловят»; так пусть его либо зарежут свои же, либо он соберет вокруг себя несколько тысяч оборванцев; тогда их можно будет и прихлопнуть всех разом.

Наместник Сирии и прямой начальник Пилата, Вителлий, видел дело иначе. Я точно знаю, что его люди тайно встречались с Иешуа еще в Сидоне, пытаясь выведать у него, будет ли он верен Риму или же противен ему. Иешуа объяснил, что против римского покровительства ничего не имеет, а хочет лишь процветания и стяжения народа и торжества Закона. Вителлий, хорошо зная, каким рассадником беспокойства стали еврейские общины в провинциях, а особенно в Сирии и Египте, счел за лучшее не вмешиваться в дела Иешуа, но не вмешиваться благожелательно, при этом как бы незаметно для себя патронируя ему. Потом мне говорили даже, что он настоятельно отсоветовал Пилату писать доносное письмо императору Тиберию про Иешуа, про его притязания на царство и про тех, кто его снабжает деньгами и оружием, мотивировав это тем, что Иешуа-де исполняет полезную работу, заставляя накопившееся недовольство Римом работать на укрепление Рима; посмотрим, как обернется дело, сказал он, как этот плотник себя проявит – а вдруг и будет смысл просить императора назначить его царем? Это было сказано будто бы в шутку, но Пилат запомнил слова. Пилат вообще запоминал все – другое дело, что это шло ему на пользу очень медленно.

Не знаю, правда ли это, или просто одна из множества легенд, появившихся среди людей, чтобы объяснить странности времени и обстоятельств.

В эти дни в городе вновь вспыхнуло недовольство, и произошло оно явно от обид священничества. Уже много лет Иерушалайм страдал от недостатка пресной воды; колодцы, цистерны и источники в стенах города не справлялись, воду приходилось возить в бочках издалека. Пилат затеял водопровод, такой же, как и в других городах империи. В двух местах выше по долине Кедрон били неиссякающие ключи, и если их подвести к городу, то нужда в воде будет покрыта с большим запасом на будущее. На строительство водопровода Пилат собрал однократную дань со всех горожан, а также – меньшую – со всех жителей провинции, поскольку и они бывают в городе и пользуются его благами; недостающую сумму он взял у римских банкиров, не желая связывать себя обязательствами с еврейскими. Работы начались, но вскоре прошел слух, что деньги на строительство префект забрал из храмовой сокровищницы. Деньги от Храма он действительно получил, и немалые, но только потому, что Храм был крупнейшим потребителем воды. Итак, вновь начались волнения, на рабочих нападали, мешали им строить, избивали. Производители работ наняли охрану из жителей самарийских городов, и однажды охранники с дубинами окружили толпу беснующихся и крепко поколотили их. Разумеется, все говорили, что это сделали солдаты и что убито множество людей. На самом деле никто не погиб, хотя было переломано множество ребер и выбито множество множеств зубов. Строительство продолжилось и через год было успешно завершено.

Но за это время произошло много других событий…

Через семь дней после провозвестия Иешуа появился в Галилее. И вновь, как в Птолемаисе, явление его было обустроено во время свадьбы. Свадьба происходила в Кане, богатом и древнем городе – кажется, самом древнем в Галилее. Когда объявили, что среди гостей присутствует царь иудейский Иешуа, фонтан на городской площади забил вином – и бил так три дня.

Присланные солдаты вернулись ни с чем.

Злые люди говорили потом, что Антипа тайно встречался с Иешуа в те дни, но я не могу этого ни подтвердить, ни отвергнуть. Возможно, что так и было. Допустим, что так и было. Что ж, понятно простое желание дяди познакомиться с племянником и убедиться, что перед ним не самозванец; понятно и желание правителя узнать, кто претендует на соседние земли; понятно все. Не знаю, убедил ли Иешуа Антипу в своей истинности? – ведь что у него было: пятна на теле (говорили, что такие же были у Ирода; не знаю), перстень с печатью и имена людей, которые могли выступить свидетелями – Оронта в первую очередь. Известно, что за Оронтом Антипа не послал, но значит ли это, что он удовлетворился другими доказательствами? Нет, я так не думаю. Скорее, он просто решил выждать, как все обернется, а чтобы вернее выжидать, нужно как бы не до конца знать положение дел.

Так или иначе, в Галилее Иешуа поначалу ничто всерьез не угрожало, хотя формально его не признавали и даже порицали с площадей. Но делали это подчеркнуто незлобиво.

Другое дело, что и помощи ему никакой не было. Да, Антипа особо не мешал ему, но и не помогал ни на йоту.

Жаль, жаль, что не смогла я задать Антипе долго мучивший меня вопрос: а все же в глубине души был ли он уверен, что перед ним тогда стоял его родной племянник? Не потому, что это на что-нибудь повлияло бы, нет, я-то знаю, как можно резать и травить родных и самых родных. Нет-нет, тут что-то другое, и за этим простым вопросом стоит какой-то больший, какой-то иной вопрос, который я пока не могу рассмотреть и назвать вслух. Но я постараюсь. Может быть, за этим я и затеяла вот это письмо. Когда пишешь, мысли делаются яснее. Наверное, так. Да.

Что же представляла собой наша армия? Это было отнюдь не то вооруженное вилами и кольями поголовье, что окружало Шимона – у них храбрость граничила с безумием, а готовность умереть ужасала. Нет, Иешуа сразу сказал, что намерен не воевать, не заливать страну кровью, а покорить ее нежно и бережно – может быть, так, чтобы римляне и не заметили этого.

Потом, уже в другой жизни, я познакомилась с человеком, который придумал и воплотил нашу армию. Звали его Гектор, родом он был с Крита, и за свою жизнь он участвовал по крайней мере в шести войнах против римлян. Он гордился тем, что на родном его Крите есть немало мест, где не ступала нога римского легионера.

Да, римская армия – сильнейшая в Ойкумене. Но только тогда, когда вступает в бой на своих условиях. Чтобы успешно бороться с нею, бой ей нужно навязывать тогда, когда ей сражаться неудобно – и без стыда избегать боя, когда она развернута для сражения и готова к нему. Примерно так действовали в те времена повстанцы в Иллирике и Каппадокии, но им не хватало продуманной организации. Гектор эту организацию создал.

Основу армии составлял пентон – несколько бойцов-панкратиоников, обычно от трех до двенадцати, хорошо знающих друг друга и понимающих без слов. Во главе пентона стоял пентоник, который либо сам набирал себе бойцов – когда армия формировалась, либо избирался бойцами, если прежний пентоник погибал. Двенадцать пентонов составляли апостолон, названный так по апостоле, «посланию» – легкому знамени на высоком древке, видимому издалека; на самый верх древка, выше знамени, можно было быстро и легко поднять сигнальный флаг, значение которого легко понималось пентониками. Таким образом, начальник апостолы мог легко руководить своими бойцами, разбросанными на большом пространстве боя. Это давало особое преимущество в городах, когда сигнальщики поднимались на крыши или башни.

Обычным вооружением воина был меч или большой кинжал и тяжелое копье или несколько легких дротиков; щиты были маленькие дубовые, позволяющие прикрыть торс; нагрудники из вареной кожи были не у всех.

Кроме двенадцати пентонов, в апостолон входил еще дуодексон лучников – но, к сожалению, не в каждый.

Примерно половина воинов передвигалась на лошадях или мулах, но все сражались в пешем строю. Не было времени и сил на подготовку полноценной конницы, а неполноценная, ущербная конница опасна скорее для своих, нежели для противника.

Имелись и другие хитрости, которые позволяли армии возникнуть в нужном месте как будто из ничего, нанести удар и тут же исчезнуть здесь, пропасть, как вода пропадает в песке, чтобы через час собраться в другом месте – и вновь нанести удар, и вновь рассеяться. Да, это были осы против льва. Но осы – это самое страшное, что можно противопоставить льву, если у вас нет другого льва или носорога.

На момент провозвестия под рукой Иешуа было четыре апостолона. Ими командовали братья Андреас и Шимон-Утес из Кпар-Нахума, я о них расскажу позже, и братья же Яаков и Иоханан, сыновья Забди ха-Хадара,[18] в том числе и за это получившие прозвище «Сыновья Грома», а не только за свою медноголосость.

Когда Иешуа пришел в Кану, с ним было семь апостолонов; когда он покинул Кану, высоко в небе развевалось десять знамен. За месяц свадебных поездок по Галилее он довел их число до шестидесяти.

Только через месяц я встретилась с ним.