Мой старший брат Иешуа

Глава 12

Я родилась еще в Биарре, в домике на берегу озера, под инжирными деревьями. Увы, я не помню этого домика и этого города, и даже когда я потом сама бежала в Египет, то побывать на родине мне не пришлось.

Начала я помнить себя только в Бабилоне, правобережном предместье Мемфиса, мне было три года, отец сажал меня на плечи, и мы шли к реке смотреть на лодки и мосты. Мосты тоже были на лодках, по ним проносились золотые колесницы, запряженные восемью лошадьми. Отец был одним из тех, кто делал и содержал эти мосты.

Потом приехал Оронт. Это тогда я рассыпала мешок с деньгами. У Оронта были сапоги, каких я никогда прежде не видела: желтые, блестящие, с рисунками звезд, винограда, птиц и волков; твердые щитки закрывали колена. Я вообще никогда раньше не видела сапог, все вокруг ходили босиком или в сандалиях с ремешками. Этими сапогами он поразил меня навсегда.

Из Бабилона мы перебрались в Агриппию, городок-крепость в пустыне, но там долго не задержались. Агриппия мне запомнилась жаркой, почти раскаленной и будто бы вдавленной в землю; возможно, ее понемногу засыпало песком. Чтобы выйти из дома, нужно было подняться по лестнице. Из Агриппии родители ушли сами, без воли Оронта, потому что в окрестностях жило что-то, что крало детей. Возможно, это был старый лев, но египтяне говорили, что тварь слишком хитра и изворотлива для льва и что лев не оставляет таких следов – лапы с когтями. Отец участвовал в одной из облав, однако охотники нашли только остатки пиршества чудовища, а более ничего.

Следующим местом, где родители попытались осесть, был городок Ламфас, лежащий в долине Нила, но не на берегу, а почти в дне пути от великой реки. Но когда Нил разливался, вода подступала к самым воротам, другого же края вод видно не было вовсе. Волны гуляли по желтым гладям. Ламфас был купеческим городом, а значит, очень богатым. Я помню огромные золотые барханы – это лежало зерно. Отец делал веятельные колеса, чтобы отделять зерно от плевел. Огромные – для зерноторговцев, а одно небольшое, в человеческий рост – для нас с Иешуа. Я очень любила, когда Иешуа крутил колесо, и теплое зерно текло в подставленные ладони. Крестьяне, которые выращивали пшеницу, жили в тростниковых домах; когда был разлив, они перебирались на высокий берег в такие же тростниковые дома, а многие и просто под навесы из пальмовых листьев. Все, что у каждого было накоплено за жизнь, умещалось в длинный узкий полотняный мешок, и египтяне верили, что этого более чем достаточно.

Потом мы жили в Канопе – городе, где строили корабли…

Как я понимаю теперь, родители выбирали – или Оронт выбирал для них – те города, где еврейской общины не было совсем или она была крошечной. И смысл этого мне вполне понятен: чем меньше глаз нас видят, тем меньше шансов, что кто-то кому-то расскажет, а тот догадается. Но я представляю себе, каково было моему богобоязненному и благочестивому отцу, не имевшему счастья помолиться рядом с единоверцами или предаться ученой беседе с другим книжником. Время от времени он, конечно, не выдерживал и уезжал, обычно в Александрию или, пока мы жили в Ламфасе, – в Мемфис. Я говорила ли уже, что он наизусть помнил Пятикнижие, Псалтырь Давида, Книгу мудрости, Притчи и многое другое, причем и на священном языке, и на греческом? Больше всего я любила, когда отец читал, полуприкрыв глаза и чуть покачиваясь, из Книги Проповедника; я мало что понимала, но по спине бежали мурашки, а каменные стены казались тонкими и слабыми, как паутина в углу…

Из-за того, что мы жили среди греков и среди египтян – а надо сказать, что тех и других было нелегко отличить друг от друга, – мы с Иешуа больше походили на греческих детей, чем на еврейских. Так, например, нас не смущала нагота, и мы умели плавать. Иешуа плавал как рыба, он мог уплыть в море утром, а вернуться к вечеру; еще он глубоко нырял и доставал со дна огромные раковины. Потом, много лет спустя, Иешуа это умение спасло: их лодка попала в бурю на Галилейском озере, и кто-то из гребцов в панике столкнул его, сидевшего на корме, в воду. Он легко добрался до берега вплавь, причем даже быстрее, чем туда пришла лодка, чем немало изумил своих товарищей. Я тоже любила плавать, но все-таки плавала заметно хуже, а почему так, не знаю. Потом, когда мы жили в Иудее, это умение и эту любовь к открытой воде приходилось скрывать; почему-то всех умеющих плавать подозревали в том, что они, плавая, то ли намеренно, то ли незаметно для себя отдаются безглазому крокодилу Таниниверу, демону худшему, чем сама Лилит. Слава Предвечному, что галилеяне оказались куда проще и куда терпимее – разве что сами купались одетыми в специальные купальные повязки со знаками, отводящими демонов…

Так вот, у Иешуа были знаки на теле: незагорающее пятно цвета слоновой кости на левом плече размером где-то в две ладони с четвертью; и другое пятно, темное и поросшее волосами, на правом бедре повыше сустава – размером со сливу. И еще у него были почти сросшиеся пальцы на ногах, второй и третий, и вообще пальцы на ногах были необыкновенной длины и гибкости, он мог ими взять с земли и бросить мячик.

Отец рассказывал потом, что корабельные верфи меня поразили настолько, что я неподвижно сидела целыми днями и во все глаза смотрела, как из ничего, по волшебству, из дощечек и палочек сначала вывязывается днище, потом плавно вырастают борта, встает мачта… Обычный «круглый» зерновоз, берущий в трюм сто воловьих повозок пшеницы и могущий идти при боковом ветре, возводили за три седмицы – правда, без палубного настила и без надстройки, их делали уже после того, как корабль спускали на воду. На дальних верфях, отделенных от нашей длинным и узким заливом, строили военные галеры. Галеры строили дольше – по два месяца каждую.

Отец, работая на верфи, узнал и освоил главную хитрость сборки кораблей, которую практичные римляне заимствовали у афинян и которая давала большой выигрыш в прочности по сравнению с привычной нам всем простой финикийской сборкой (когда скелет судна поверх обшивается досками, а щели забиваются паклей). Доски при римской манере сборки сшивались еще и между собой при помощи поперечных стяжек, помещаемых в пазы и потом пришиваемых дубовыми штырями; и когда дерево немного намокало и разбухало, щель между досками затягивалась намертво, до полной неразличимости. Благодаря этой хитрости и обшивка, и скелет судна получались гораздо более легкими при большей прочности – и даже получившие пробоину, с залитыми трюмами, корабли эти не тонули, а держались на волнах сами и держали людей. На дно их мог увлечь только тяжелый груз…

Когда мы уже жили в Кпар-Нахуме, отец построил несколько – шесть или семь – лодок таким способом. Они долго служили рыбакам и перевозчикам, и называли их «ладьи Иосифа». Увы, отец к тому времени был уже стар, и сил у него не хватало на все, что он хотел, но так и не успел сделать.

Самое забавное, что все это я помню только по рассказам родителей, а верфь – ну, верфь я помню тоже, однако лишь в ряду всего прочего, никак не выделяя из простых повседневных обыденностей. Другое дело – рынок… Это лишнее подтверждение тому, что память наша странна и причудлива, и понять либо объяснить ее нельзя никак.

Иешуа хотел стать моряком, и скорее даже не капитаном, а проревсом – то есть тем, кто следит за погодой, изучает полет птиц и направление волн, меряет глубины и определяет путь.

Потом мы перебрались в Александрию, и этот переезд я не забуду никогда. Мне было шесть лет.

Дом наш в Канопе был небольшой и странный, да и не дом это был, в сущности, а пещера: в склоне холма, как бы сложенного из громадных каменных плит, прослоенных щебнем и известковой глиной, люди издавна выкапывали помещения себе, а также скоту; и там, где мы жили, была прежде конюшня. Отец в складчину с другими плотниками купил ее, и из конюшни получилось девять отдельных комнат разного размера и формы, выходящих в общий наполовину крытый двор. Две комнаты занимали мы впятером, и остальные семьи тоже имели по одной комнате или по две. Всего в нашей пещере жило десять человек взрослых и тринадцать детей, а также ослик, четыре козы и сколько-то кур, за которыми ухаживала старая ливийка Яга. Куры галдели, а петухи громко орали и дрались клювами.

Еще во дворе росло необыкновенное дерево, и для него когда-то специально пробили дыру в «крыше» – благо, это место располагалось близко к краю и камень там был тонкий и потрескавшийся. Дерево было, я думаю, можжевельником, но подобных ему можжевельников я больше не встречала ни разу: ствол внизу нужно было обхватывать вдвоем. К высокому обрезанному суку отец привязал два каната и сделал качели.

Двор открывался на каменную террасу, под которой находились такие же обитаемые пещеры. Их в холме было много – наверное, три десятка. Или больше. По террасе проходила дорога, а вообще-то спуститься вниз или подняться наверх можно было по деревянным и каменным лестницам.

Дом этот был бы хорош, но солнечный свет радовал нас только по утрам. И еще было долго ходить за водой к ближайшему фонтану. Полчаса налегке, а сколько с водой, я даже боюсь вспомнить.

Мама ходила с кувшином, а мы с Иешуа – с мехами, так же, как и Эфер. Фонтан был неподалеку от рынка, кажется, на соседней площади. Мы старались ходить туда утром, но не самым ранним, а когда людей будет поменьше. Вода лилась из нескольких мраморных львиных пастей. Считалось, что львы отгоняют демонов.

И вообще вода из этого фонтана была целебной. За ней посылали из самой Александрии…

Первой неладное почуяла Эфер. Она ходила на рынок, принесла сыр, хлеб и яйца и сказала маме, что видела на рынке двух евреев, которые только делали вид, что интересуются товаром, а сами о чем-то пристально расспрашивали торговцев.

Потом старая Яга рассказала отцу, что к ней на улице пристала горбатая попрошайка-гадалка, наговорила чепухи, но между делом пыталась выпытать, не знает ли Яга чего-нибудь про старого еврея-лесоторговца с молодой женой и не похожим на него сыном? Яга сказала, что нет, не знает ничего.

Но на следующий день на стене возле входа в наш двор – стена была сложена из плиточника и аккуратно оштукатурена, а вход окаймляли столбы из отесанных сосновых бревен, – появился глубоко процарапанный знак креста с длинным нижним концом, символизирующим землю…

Я потом так и не смогла узнать, действительно ли нас разыскивали тайные стражники Архелая и действительно ли они нас настигли в Канопе? По всему выходило, что нет, после резни в Бет-Лехеме Архелай махнул рукой на призрачную угрозу со стороны украденного кем-то царевича. Тем более что его занимали другие проблемы и беды, и главная из них – это утрата престола им самим, утрата навсегда, без всякой надежды на возвращение.

Дело в том, что попытки Архелая уговорить императора назначить его царем закончились комично, в духе Аристофана. Объявился один человек в городе Сидоне, который назвал себя Александром, сыном Ирода, не убитым когда-то при перевозке из тюрьмы в тюрьму, а подкупившим конвой и бежавшим. Названный Александр прибыл в Рим, где поразил всех редким сходством с тем, настоящим Александром. Но то, что этот – не настоящий, становилось ясно каждому, кто говорил с ним хотя бы полчаса, хотя бы четверть. Александр был блестяще образован, а в силу присущего ему самолюбования (что в молодости сходит с рук любому красавцу) он эту образованность постоянно подчеркивал, легко переходя в разговоре с языка на язык и рассыпая цитаты из Эсхила и Софокла, а также Вергилия. Речь же самозванца была бедной и грубой, и далеко не все обращенные к нему вопросы он понимал.

Однако еврейская община Рима взволновалась. Думаю, к этому волнению причастен был и Антипа, который в нужные моменты умел быть щедр на деньги. Почти десятитысячная депутация прибыла к императору…

Тот показал, что не чужд смешного. Не знаю, правда это или нет, что у настоящего Александра имелся содомский друг; но об этом было сказано, и друг предъявлен. Звали его Келад, он был вольноотпущенник самого императора и, как я догадываюсь, занимался тайными делами. Келад разыграл радость встречи с названным Александром, уединился с ним, а когда вышел, объявил, что ничего подобного, это не Александр, а просто похожий на него лицом другой человек, ибо все остальное у него сильно отличается. В частности, на теле его нет белых незагорающих пятен…

Итак, лже-Александр покаялся перед императором, назвал ему какого-то никому не известного римлянина, вольноотпущенника по имени Барб, подбившего его на эту гнусную подмену, и объяснил, что поначалу целью было всего лишь собрать побольше денег с римских и египетских евреев, которые все ненавидели Архелая и по-прежнему боготворили Ирода. Но как-то незаметно для себя он слишком вошел в роль, ибо все ему верили и все давали деньги и разные дорогие подарки.

В итоге, посмеявшись, император отправил самозванца на флот, в гребцы; спустя несколько лет он сбежал с корабля к испанским пиратам, стал царем какого-то острова и умер сравнительно недавно в возрасте самом почтенном, окруженный множеством внуков и правнуков. Организатора преступления, Барба, император казнил. Архелаю же было сказано, что сам факт такого низкого покушения на престол покрыл этот самый престол позором, и должно пройти время, когда все забудется. До особого распоряжения Иудея будет простой римской провинцией, и управлять ею станет сам император посредством сирийского наместника. Архелай окончательно провозглашается этнархом, в его ведении будут вопросы мелкие и средние, те, что касаются дел внутренних и дел религиозных.

Остаток бывшей армии Ирода вывели в Сирию. Валерий Грат некоторое время командовал всей сирийской армией, а после по болезни ушел на покой и поселился в Паннонии. Там у него было огромное поместье. Потом император Тиберий вновь призвал его…

Так вот, возвращаясь к тому знаку креста, нацарапанному на стене. Я не знаю, кто его нанес, и сомневаюсь, что это сделали люди Архелая. Но то, что нас искали другие, для меня несомненно. Возможно, это они тогда в первый раз настигли нас. Но мы ускользнули. Их было мало, и мы ускользнули, просочились между пальцами.

Потом они нас все-таки нашли. Но это было уже другое время и совсем другие обстоятельства.

А тогда мама разбудила меня ночью, я никак не могла вырваться из снов, Иешуа уже был на ногах, все были на ногах, и мы тихо ушли из дома, бросив все, что не могли унести на себе. Я была одета в шерстяной плащ и несла мешок с моими платьями и куклой; Иешуа нес книги. Отец когда-то за латунные деньги купил на рынке шесть старых выцветших свитков с греческими стихами и написанными по-гречески неведомо чьими притчами; он прочитал их все, но развел руками и сказал, что ничего не понял.