Моя Чалдонка

12

Дом Чугунка — на Первом стане, за протокой Урюма, километрах в двух от Чалдонки. Стоит он в стороне от других, окруженный обширным огородом, стайками дровяником, еще какими-то пристройками. Старый дом крепкий. Строил его дед Сени Чугунка, покойный Иван Филиппович.

Было это до революции. Старый Чугунок попросил в конторе лошадь для перевозки лесин из тайги. Управляющий отказал. Плечистый старик посмотрел на своих рослых сыновей, почесал кудлатую голову: «Что ж, обойдемся. Мы так — самотягом». И за две версты отец и сыновья перетащили на Первый стан сотню лесин. Старика прозвали Самотягом, а детей и внуков — Самотяжками.

Тоня постучала в закрытый ставень. Никто не ответил.

— Сеня! Чугунок!

В глубине комнаты послышался шорох; заспанный женский голос откуда-то сверху (ну конечно, с печки) спросил:

— Это ты, Тоня? Нету твоего Сени. Сивер его, что ли, по сопкам носит. И домой не заходил! — Женщина сладко, нараспев зевнула. — Тебе открыть?

— Нет, нет, тетя Дуся! — поспешно сказала девушка. — Мне Сеня нужен!

Тоня не любила Сенину мать. Как зародилась и росла эта нелюбовь, Тоня объяснить не могла бы. С Сеней вместе она училась с первого класса, даже за одной партой сидели. Ей по нраву был бойкий, словоохотливый мальчишка: он сочинял смешные песенки, мгновенно подбирал мелодию на гитаре, схватывал все на лету и, чистосердечно удивляясь, забывал. Не забывал он зато всякие удивительные истории, вычитанные из книжек. Вдруг остановит Тоню где-нибудь у магазина продснаба или возле школы и давай рассказывать непонятно, длинно и восхищенно: «Завтра во время отлива бриг «Форвард», под командою капитана К. 3. и старшего лейтенанта Ричарда Шандона, отойдет из Новых доков Принца по неизвестному назначению…» Или: «Да! Это была собака, огромная, черная, как смоль. Но такой собаки еще никто из нас, смертных, не видывал. Из ее отверстой пасти вырывалось пламя, глаза металл искры, по морде и загривку переливался мерцающий огонь. Ни в чьем воспаленном мозгу не могло бы возникнуть видение более страшное, более омерзительное, чем это адское существо, выскочившее на нас из тумана…» Тоня слушала и хлопала глазами. А Сеня: «Чудачка, это же…

[Текст утрачен]

…перешла протоку. «Что там с моим братцем? — беспокоилась девушка. — Догадался ли поужинать? Или где-нибудь заигрался с Петей Карякиным? Забегу, однако, домой».

Тоня прошла мимо здания пожарки, увенчанного деревянной вышкой, мимо гаража и свернула было направо, чтобы проулками выйти к дому. Но скоро слева от себя она увидела ярко освещенные трехстворчатые окна механических мастерских. Ее словно притянуло к этим окнам.

В два ряда стояли новенькие токарные станки с московского завода «Красный пролетарий». Их поставили, кажется, за месяц или за два до войны. В одном углу — высокий, сверлильный станок, в другом — широкий и длинный, словно стол, строгальный. Работает ночная смена, и все, кто стоит у станков, знакомы Тоне. Это или матери, или старшие братья школьников. Ставят, снимают детали, переносят их от станка к станку, включают и выключают рубильники. Все больше молча, сосредоточенно. А там кто, возле столика, в проходе у стены? Там трое: двое стоят, третий сидит, и рассматривают большие синие листы, должно быть, чертежи. Сидит дядя Яша — вот на столе широкополая войлочная шляпа, старик носит ее летом и зимой. Слева стоит… так это же Карякина — она в сером рабочем комбинезоне, а справа — ну конечно, Чугунок: в приискательских широких брюках, в фетровой шляпе. Так вот он где! Надо было три километра шагать!.. О чем это они? Зачем собрались после смены?

Карякина водила по листу бумаги железной линейкой, видимо, что-то объясняя своим собеседникам. Чугунок вдруг прервал Карякину, выхватил у нее из рук линейку, постукал по краю столика. Карякина поправила платок, ответила. Чугунок сдвинул на лоб шляпу, что должно было обозначать: «Ну и ну!» Дядя Яша разогнулся, скрутил цигарку; закуривая, ткнул цигаркой в лист бумаги и что-то сказал. Поднося к самокрутке спичку, он взглянул в окно, и Тоне показалось, что он ее наметил.

Тоня завернула за угол и через дощатый тамбур прошла внутрь мастерских. Здесь было просторно, холодно и сумрачно. Серый цементный пол. Высокие голые стены из побеленного кирпича. Только на стене против входа — алое полотнище и на нем шесть хорошо знакомых слов: «Все для фронта! Все для победы!»

Тоня прошла мимо матери Лизы Родионовой — та у своего станка внимательно рассматривала блестящий стальной цилиндр, а брат Маши Хлудневой, шестнадцатилетний Никита, лихо приложил руку к замасленной кепке, торчком державшейся на затылке.

Тоня незамеченной подошла к столику, у которого беседовали трое. Девушка из-за спины Чугунка разглядела сделанный карандашом схематический чертеж драги. Тоне хорошо был знаком этот «корабль приискателей» плавучий агрегат, добывающий со дна реки золотоносный песок и извлекающий из него драгоценный металл.

На драге все, как на корабле: и плавает она, и рабочих зовут матросами, и мачты есть, даже целых три, только они не острые, а похожи на букву «П». Передняя мачта наклонена вперед, по движению драги. К ней прикреплена железная рама, и по раме на цепи ходят большие ковши-черпаки. Тронулась цепь, и ковши поочередно ныряют в реку, загребают со дна породу, подымаются и сбрасывают, что нагребли, в железную вращающуюся бочку. Сбросили и снова, как опытные пловцы, — в воду.

Карякина опять завладела линейкой и водила уголочком ее по толстым устоям передней мачты, вдоль тоненьких ниток блоков, по подвязанной к блокам массивной черпаковой раме.

— Я о чем толкую, Яков Лукьяныч: сейчас у нас на цепи тридцать черпаков. Они же не вплотную друг к другу насажены, а с промежутками. Если промежутки уменьшить, еще десяток ковшей поместится. Вся цепь за один круг даст на пять кубометров породы больше, а в сутки сколько набежит! А за сезон!

— Кто же возражает! — ответил дядя Яша и выдохнул на чертеж струю дыма. Чертеж застлало прозрачно-синей пеленой, и драга славно поплыла. — Хорошо. Любовь Васильевна, придумала. Что скажешь, Чугунок?

Отмахов повернул голову и, увидев Тоню, рассеянно улыбнулся ей. Лицо у старого горняка было коричневое, даже в морщинки въелся загар, и кожа казалась твердой и плотной; лишь кое-где она была в синих щедринках — отметинах, оставшихся после взрыва.

— Эх, видел я в одном журнале, какую драгу в Иркутске задумали… Ледокол! Линкор! — Чугунок присвистнул. Потом деловито добавил: — А вот сообразить не сообразил, что из нашей драги можно еще выжать. Что ж, конечно, новые драги нам не дадут. Я вот о чем: сейчас черпаки держатся на пластинах. — Он подумал: — Я так понимаю, Любовь Васильевна, что теперь уже пластины не подойдут — надо тракторные гусеницы достать и звездочку. Да разве пришлют откуда? Держи карман шире!

— Мозги держи шире, а не карман! — без злости ответила Карякина, кладя на стол линейку. — Может, на подсобном гусеницы есть? Со старого трактора снять и приспособить. Сухоребрия попросим, не откажет!

— Все, все придется самим делать! — заметил дядя Яша. И материал доставать, и всю слесарную работу. Как, Сеня? Вам, Самотяжкам, не впервой!

Сеня снова обил шляпу на макушку.

— Что ж, если помехи не будет, — ответил юноша. — Запрусь в мастерских, пусть мать еду приносит, только чтобы все без помех.

— Сеня, — тронула его за плечо Тоня, — мне тебя…

— Ох, Тонечка! Мое вам! — Он с деланой изысканностью приподнял шляпу. И вдруг быстро спросил: — Что ты такая тихая? С Алешкой что-нибудь?

— Нет, ничего, — успокоила Тоня. — Я насчет класса Алешиного.

Чугунок взял со стола линейку и в картинно-небрежной позе оперся на спинку стула. «Знаю я эту Тоню!» — говорил он всем своим видом. Любовь Васильевна со спокойным любопытством смотрела на девушку. Дядя Яша снова занялся чертежом.

— Вожатый мне нужен для пятиклассников. Сеня, может, согласишься? — Она сказала это просительно, но настойчиво.

Чугунок отпрянул от стула:

— Я… вожатый? Я?

— Охти мне! — сказала Карякина. — Напугался-то как!

Она засмеялась. Блеснули крепкие белые зубы; смех у нее был молодой, заразительный.

Карякина не была молода. Лицо ее, испещренное морщинами, говорило и о возрасте, и о пережитых невзгодах. Усталое лицо труженицы, жены, матери. Но отпечатка суровости оно не носило. Приветливо глядели небольшие, глубоко сидящие глаза, и особенно были привлекательны губы — такие бывают у простых, сердечных женщин: улыбчивые, с теплым, ножным изгибом в уголках. И голос у нее был чистый, молодой; веяло от него задушевностью и материнским теплом.

— Напугался, да! — смешливо ответил молодой драгер. — И в меня такой же вожатый, как из черпака шляпа! — Он отмахнулся от Тони линейкой, и линейка завибрировала в воздухе. — И потом есть делишки посерьезней!

— Сеня, — все так же просительно, но с твердыми нотками в голосе сказала Тоня, — это же Алешин класс. Алеше будет очень спокойно на душе.

— Обходит, Яков Лукьяныч, обходит! — чуть не завопил Чугунок. — Я как увидел ее лицо, так и прочитал: будет помеха! Не могу, не проси!

— Дядя Яша! — обратилась Тоня к Отмахову, продолжавшему рассматривать чертеж. — Нельзя же так бесчувственно! Неужели вас нисколечко школа не интересует? Все черпаки да черпаки! О племяннике своем вы хоть подумали? Любовь Васильевна, ведь ваша дочь в этом классе! Да поймите вы все: скучно детям, а скука — плохой друг и советчик! Надо их занять, надо их увлечь, надо их…

Дядя Яша, не оглядываясь, коротко улыбнулся — улыбка словно ушла с табачным дымом в чертеж.

— Ты вот что, Тоня, скажи: с чего ты решила, что Чугунок подходящий для этого дела человек? Работает он хорошо, с настроением, а в прочих делах, прямо скажем, легковат.

— Во, во! — подтвердил Сеня.

— Песни, что ли, пионерам распевать будет или на баяне играть? Это ведь не все! Он, пусть не обижается, от пятиклассников недалеко ушел.

— Во, во!

Тоня, не глядя на Чугунка, повела своим чуть длинноватым носом:

— А я, дядя Яша, тоже с Сеней знакома не первый день. Он для моих пионеров самый понятный будет. Скажите ему как парторг, и все!

— Да разве он устоит против тебя!

Сеня скрутил податливую линейку в кольцо:

— Яков Лукьяныч! Хотите, я еще двадцать, тридцать, сорок черпаков впихну в цепь! В три смены буду работать! Не отдавайте меня Тоне!

— Как не стыдно, Сеня! — говорила девушка. — Приехал человек издалека, университет окончил, оставил отца и мать, в чужое место попал, вот сегодня в учительской плакал… И ты не хочешь помочь!

— Кому не хочу помочь? Кто плакал?

Сеня был озадачен.

— Анна Никитична. Она же классный руководитель пятого «Б».

Сеня отпустил конец линейки, и, угрожающе прожужжав, она заколебалась у него в руке. Он снова сдвинул шляпу на нос:

— Это та самая, что тогда… с тобой… на воскреснике? Ну, такая из себя?

— Какая? — простодушно спросила Тоня.

— Ну, красивая… с голубыми глазами.

— Я не знала, что тебе нравятся голубые, — с тем же простодушием отвечала Тоня. — Да, она, между прочим, спрашивала про тебя.

— Тонечка! — погрозил линейкой Сеня. — Я не медведь, меня так просто не убьешь!

— Он уже согласен! — снова рассмеялась Карякина. — По шляпе вижу.

— Ты не беспокойся, Сеня, — невозмутимо сказала Тоня. — Я уже на педсовете тебя назвала. И в комитете комсомола насчет тебя говорила.

— Тебе, Тоня, генералом быть, — с унылым восхищением заметил Сеня, — и в лоб, и с флангов, и с тылу — всяко берешь! «Ай да Тоня, ай да Тоня, Антонина Дмитриевна!»

— Простите, дядя Яша, что помешала. Уж очень важно это. Побегу, Степушка у меня дома один… А тебя, Сеня, мать заждалась!

— Ох, а я-то, — заволновалась Карякина, — за работой совсем своих грачей забросила. Нинка там управляется, хозяюшка моя. Пойду-ка, хоть дров наколю. Все будто обговорили, Яков Лукьянович?

— Все, Любовь Васильевна, — согласился дядя Яша, — идите; я еще над технологией подумаю. Мой племяш вряд ли меня дома дожидается!