Моя Чалдонка

44

Сразу за шлагбаумом показался длинный одноэтажный дом, единственный на разъезде. Он был обнесен низенькой решетчатой изгородью; перед зданием высились мачтовые лиственницы. Возле ограды, в двух шагах от полотна дороги, разместились под навесом узенькие прилавочки: изредка приисковые бабы приносили к поездам яйца, соленые огурцы, ягоду. Сейчас под навесом было пусто. Серенькая пичужка, нахохлившись, поскакивала по выщербленным доскам в поисках крошек.

Дима снял лыжи, тихонько обошел станционное здание. Позади здания стояла амбарушка, а за нею высокие зароды сена, скорее белые, чем желтые, — так густо были они обсыпаны снегом. Дима зарыл в сено лыжи и палки и вернулся обратно, к зданию станции. Заглянул в окошко. В крохотном коридоре — «зале ожидания», где приткнулась к стенке одна-единственная скамейка, было пусто, темно и, должно быть, холодно. Из неплотно прикрытой двери диспетчерской струился в зал неяркий свет. Но вот из диспетчерской вышел начальник разъезда. Дима перескочил через заплот и спрятался за лиственницей.

— Правильно народ прозвал — «пятьсот-веселый», — сказал самому себе начальник разъезда: — То стоит, как чурка, то бежит, словно одурел.

Дима понял: это о поезде. Скоро, значит, придет. Неслышно ступая по мерзлой земле, он перебежал к другому концу здания, ближе к навесу, и тут чуть-чуть не напоролся на тетю Дусю — мать Сени Чугунка. Она доставала из мешка и раскладывала на прилавочке большие круги мороженного молока. Белые, словно сахарные, в желтых наплывах сливок, они казались необыкновенно вкусными. Тетя Дуся все доставала своими большими руками круг за кругом, и мешок не худел — сколько их там! «Чужим горем кормится», — вспомнил вдруг Дима злые слова матери.

Поезд бесшумно выскользнул из черного горла туннеля и замедлил ход. Коротко свистнул паровоз. Да, это был «пятьсот веселый» — товаро-пассажирский поезд; теплушки, и какие-то допотопные классные вагоны, и платформы шли в составе вперемежку, как точки и тире в азбуке Морзе. Вагоны были наглухо закрыты.

Состав далеко прошел вперед, и последний вагон остановился у станционного домика. На тормозной площадке хвостового вагона в свете фонаря обрисовалась медвежеобразная фигура кондуктора, закутанного в тулуп. Сюда не подсядешь! Надо пробежать вперед. Вот пустая тормозная площадка! Но тяжелые, перечеркнутые крест-накрест тяжелыми плахами двери этого вагона вдруг сдвинулись вправо. Дима припустил назад, к навесу. Из вагона на землю соскочили бритоголовые красноармейцы в гимнастерках. Один заметил женщину у навеса.

— Тетка, — подбежал он к прилавку, держа руки в карманах, — на что меняешь — на хлеб или на махорку?

— Так бери, — коротко ответила Чугуниха.

— Это как — так?

— Вот так — зови своих и разбирайте.

— Эй, мужики! — закричал красноармеец, — а ну живо сюда — тут чудна́я тетка харч раздает!

Красноармейцы окружили навес. Чугуниха молча и сурово раздавала бело-желтые круги молока.

— Ну хоть чего-нибудь-то возьми с нас! — сказал первый красноармеец. — Неловко все ж!

Чугуниха не отвечала. Она встряхнула пустой мешок, сложила его, поклонилась бойцам в пояс и медленно пошла прочь.

— Вроде как добрая, а хоть бы усмехнулась! — сказал один.

— Может, ей не до смеха, — отозвался другой: мужик, наверно, на фронте.

Прерывисто запыхтел паровоз.

— По вагонам!

Это восклицание, конечно, к Диме не относилось, но он уже пристроился на пустой тормозной площадке. Дима затаился, подняв воротник полушубка и обхватив обеими руками отцовскую берданку.

Эшелон втянулся в туннель. Скрылся в домике начальник разъезда. Чугуниха была уже где-то в чаще. И лишь озябший, нахохленный воробей в поисках крошек скакал по прилавку под навесом…

Со смутной тревогой в душе подходила Анна Никитична к дому Пуртовых. Пустынно и тихо было в ограде. Сиротливо смотрели темные окна. Тяжело висел замок на скобе. Дом казался покинутым.

Что же делать? Где искать Диму? И почему нет дома Прасковьи Тихоновны? Учительница в растерянности стояла на открытом ветру крылечке. «Эх, Тоня бы наверняка знала, где их искать!» И вдруг счастливая мысль пришла ей в голову: «Не в землянке ли своей Пуртова?»

Пуртова в самом деле была на складе. С шумом ворочала она пустые фанерные ящики, громоздя их друг на друга. С выражением злости в глазах взглянула она на учительницу и с грохотом продолжала работу.

Анна Никитична, постояв у железных дверей, подошла поближе:

— Прасковья Тихоновна!

Ящики продолжали взлетать.

— Прасковья Тихоновна, — повторила учительница, — я к вам!

Держа ящик в руках, Пуртова резко обернулась. От уголков глаз по щекам шли полосы, словно слезы вытоптали синие тропинки.

— Могу я одна побыть? Могу? Без утешеньев побыть могу?

— Я с Димой хотела… — растерянно сказала Анна Никитична.

— Ну? В школе, в школе могли! — Пуртова с силой швырнула ящик. — Да и о чем теперь разговоры разговаривать!

— Не было его сегодня в школе… и дома нет… Заходила я… И из ребят никто его не видел.

Рука Пуртовой, протянутая к новому ящику, застыла на мгновение. Затем Пуртова рванулась к выходу. Плечом подтолкнув толстые железные двери, она заперла их большим, похожим на паяльник ключом. Всю дорогу от базы до Урюма Пуртова бежала, и Анна Никитична еле поспевала за нею. Задыхаясь, Пуртова взбежала на крыльцо. Она попыталась открыть своим ключом-паяльником висячий замок, чертыхнулась и нашарила ключик от замка на карнизе над дверью.

Почему-то Прасковья Тихоновна бросилась к плите.

— Все нетронуто — и молоко топленое и борщ… В кои-то веки сварила!..

Она пробежала в Димино запечье:

— Вещи вразлет… Книги — как замотал резинкой, так и лежат… Отцова ружья нет… Ты скажи, пожалуйста, борщ-то исть некому…

Она села на скамейку, прижала к груди Димины книги и заплакала.