Моя королева

У меня был план. На войне я буду драться, меня наградят медалями, затем я вернусь домой, и тогда всем придется признать, что я взрослый — ну или почти. На войне можно курить — это постоянно по телевизору показывают, а самое главное: там ничего нельзя поджечь, потому что всё уже в огне. Одно мне не нравилось: солдаты казались грязными; я не был уверен, что мне это придется по душе. Потребуется ружье и чистые носки каждый день, иначе реву будет.

Когда я вернусь, никто и слова не скажет о том, чтобы увезти меня. Может даже, мне отдадут огромную комнату — ту самую, с видом на колонки, — комнату героев. Маме она уже не потребуется: она станет меньше ростом и заберет себе мою комнату.

Проблема состояла в том, что я не знал, где сейчас воюют. Помнил только, что далеко, потому что один раз спросил у матери и она ответила: «Далеко».

«Далеко» для меня начиналось с плато на вершине горы, выросшей прямо у моей комнаты. Туда можно добраться, взобравшись вверх по склону, но был и короткий путь — едва протоптанная тропинка, по которой даже охотники не смели ходить, настолько там опасно. Один раз я тайком туда отправился и заглянул за край горы: за ним простирались бесконечные, похожие на море поля; у меня закружилась голова. После этого в грозовые вечера я представлял где-то там, в тучах, плато, покрытое водой; воды так много, что она вот-вот перельется за край, унесет все потоком, и проснемся мы в самой жопе долины Ассы.

Поэтому сразу скажу, хотя все уже поняли: я никогда не был на войне. Если бы я знал, то сидел бы дома, слушал бы мистрали, которые каждый вечер разговаривали со мной сквозь шлакоблок. Дальше ничего бы не произошло. Но тогда не было бы и Вивиан, королевы с фиолетовыми глазами, которая говорила как все ветра и все плато всех стран. Мне нравилось: мистрали каждый вечер рассказывали одну и ту же историю. Но об этом позже, потому что я еще не повстречал Вивиан.

За ужином я объявил родителям:

— Я ухожу.

Отец не ответил, поскольку только что началась его передача. Мать потребовала доесть чечевицу и не разговаривать с набитым ртом. На самом деле так даже лучше, потому что, если бы мне приказали остаться, я бы никуда не отправился.

Тем не менее немного грустно покидать заправку. Тут я провел всю свою жизнь и других мест не знал, и это меня вполне устраивало. Отец говорил, что где-то там все то же, что и здесь, чуть лучше, чуть хуже, но в основном — все то же самое. Я вырос среди запаха бензина и смазочного жира в небольшой мастерской, где мы иногда чинили снегоочистители со всего департамента. Мне нравились эти запахи. Я по ним скучаю.

Раньше, возвращаясь из школы, я надевал старый комбинезон, который мать подогнала под мой рост, и делал вид, что помогаю отцу. Иногда он позволял передать ему инструмент, просто чтобы сделать мне приятно, поскольку я всегда ошибался.

А потом, когда пришлось покончить со школой, меня надо было чем-то занимать. Тогда мне и разрешили наполнять баки в куртке «Шелл». Мама говорила, будто куртка нравилась клиентам — я выглядел в ней нарядным. И хотя я понятия не имел, что это значит, все равно чувствовал: быть нарядным — классно.

Я говорил, что немного знал женщин, хотя не должен был. Об этом тоже нужно рассказать, потому что в ночь перед уходом я вспоминал все, что случилось на заправке. Однажды я сидел на холмике за сарайчиком «С», ничего не делал, просто думал о своем. Подъехал красивый седан, и, пока мужчина платил за топливо, женщина отправилась в «С», а со своего места я видел все в форточку для проветривания. Я замер, когда дама подняла юбку, и ровно в тот момент она меня заметила.

В мыслях я удрал, словно кролик. В реальности я так и остался на месте, словно идиот, и смотрел на нее. Я подумал, что она закричит, но дама улыбнулась и сунула руку между ног — туда, где, как мама говорит, нельзя трогать, потому что грязно. Но дама продолжала трогать, и долго, глядя на меня; казалось даже, что ей немного больно. Не знаю, сколько времени это продолжалось. Думаю, я потерял сознание. Как бы то ни было, когда я очнулся, дама ушла, а я был весь мокрый.

Такое уже случалось раньше, например, когда я нашел в лесу забытый охотниками журнал. Там оказалось много голых женщин — и тут тоже я взорвался. Я закопал журнал под сосной и частенько ходил смотреть. Но история с седаном — это мой первый раз с настоящей женщиной. Конечно, я знаю, что не совсем «с настоящей женщиной» — но почти. Интуиция подсказывала мне: все это не детские штучки — еще одно доказательство того, что я стал мужчиной.

Вот о чем я думал в тот вечер, собирая рюкзак со всякими военными вещами. Шкаф был настолько забит, что я не знал, какую одежду брать. Каждый год нам присылали огромную коробку с моим именем, полную рубашек, пиджаков, штанов, ношенных моими кузенами, которых я никогда не видел. Мать подгоняла вещи, но напрасно: я все равно утопал в этой одежде. Я ее ненавидел. Она пахла незнакомым стиральным порошком, химическими просторными пейзажами, которые мне не нравились, — приходилось перестирывать все по десять раз, прежде чем я соглашался это надеть. В любом случае выбора не было. Либо так, либо ходи голый. Я запихнул все, что только можно, в рюкзак.

В моем багаже не хватало только самой главной вещи — оружия. Родители спали: отец храпел на раскладном диване, а мать отдыхала в их комнате. Я прошел перед диваном, открыл прекрасный шкаф из блестящего ламината, взял отцовский двадцать второй калибр, которым он стрелял по кроликам, и несколько оставшихся в коробке патронов. Положил их в карман. Надеюсь, на войне мне выдадут другие пули, потому что с этим набором я убью мало врагов. Также им придется показать, как пользоваться ружьем. Здесь мне запрещали к нему прикасаться, и, взяв оружие в руки, я знал: ничто уже не будет как прежде.

Тут отец приподнялся, посмотрел в упор, и я подумал, что умру на месте, но он улегся обратно, отвернулся к стене и снова захрапел. Я опустил глаза: под ногами образовалась огромная лужа.

Пришлось переодеваться. На это ушла уйма времени, но в конце концов я открыл окно. Чтобы достать до скалы, мне нужно было лишь чуть нагнуться — я так и поступил. Камень оказался холодным, солнце никогда сюда не проникало. Огромные цифры на будильнике повернулись и показали час, который я не мог определить. Я накинул куртку «Шелл», три раза включил и выключил лампу на прикроватной тумбочке, потому что боялся: если не сделаю это перед сном, ночью точно умру.

Затем я перешагнул подоконник, в последний раз обернулся, чтобы наполнить глаза видами станции, и отправился в сосновый лес за мастерской.

После этого вечера я видел заправку лишь раз.