Моя королева

Разбудила меня Вивиан: она места себе не находила. Я плохо спал, весь промерз за ночь, до самого рассвета смотрел на звезды и дрожал.

— Тебя там все ищут, — сказала она. — Придется прятаться.

По раскрасневшимся щекам было видно, что она бежала; мне захотелось потереть ладонями ее лицо, чтобы выпачкать кончики пальцев в этом румянце — будто стираешь мел с доски. Ее глаза ранили не так больно, как раньше: может, я просто привык к пылающему в них гневу, а может, Вивиан в тот день не злилась.

Она сообщила, что жандармы звонили ей домой. Кого-то искали — мальчика с заправочной станции, который ушел поздно ночью: «Вы его не видели?» Они описали точь-в-точь меня, и про куртку «Шелл» тоже знали. Кажется, обо мне даже в газетах написали.

Вивиан поинтересовалась, не совершил ли я преступление, а я спросил, что это значит.

— Сделать кому-то плохо.

Я ответил, что никогда и никому плохо не делал, а потом смутился от собственного вранья, поскольку чувствовал: нехорошо лгать королеве. Тогда я признался, что однажды мыл бензоколонки, когда родителей не было дома, хотя никто не разрешал. Она ответила, что это не считается — от этого я не стал преступником. Тогда я рассказал про тот случай, когда чуть не поджег заправку сигаретой, но она решила, что и это не считается, поскольку вышло случайно. Она спросила, может, я убил кого-то или ограбил, но я никогда никого не убивал. А конфеты я не то чтобы украл: они и так уже были наши.

Она подумала и сказала, что нельзя оставаться здесь, под валуном, и нужно найти какое-то временное убежище, где меня не станут искать. Я согласился; если честно, до этого мне не приходилось ночевать под открытым небом. Я скучал по своей кровати, в которой спал с самого рождения; по крайней мере, мне так кажется. Если подумать, ноги из нее торчали, потому что я вырос, но внутри живота что-то сжималось каждый раз, стоило только подумать о моей подушке с нарисованными самолетиками. Вдруг я почувствовал, как задрожали губы.

Вивиан сделала вид, что ничего не заметила. Она отвернулась якобы поскрести что-то на валуне — так мне удалось тайком вытереть глаза желтым рукавом.

Вивиан сказала, что знает надежное место, и отвела меня туда. Место выглядело как хижинка из серого камня, вроде тех, где отдыхают пастухи или охотники. Огромный куст сухих колючек загораживал дверь, но в стене сзади нашлась дыра — ровно там, где заканчивалась кровля, поэтому я без труда влез по обрушившимся камням внутрь. Там оказалось не так красиво, как в моей комнате на заправке, но мне все равно понравилось, потому что помещение напоминало космический корабль. Изнутри были видны лишь кривые стены и круглый кусок неба. Еще хижина походила на те домики изо льда в моей любимой книге, которую я читал и перечитывал без конца, потому что там были огромные картинки и мало текста.

Вивиан достала из кармана шоколадные батончики, яблоко и сыр. Вдруг я понял, что и правда проголодался: я ничего не ел с тех пор, как обобрал земляничные деревья, словно медведь. Поев, мы улеглись под круглым куском неба, и я представил, что мы на самом краешке гигантского телескопа, а на другом конце на нас, возможно, кто-то смотрит. Я чуть было не помахал рукой, но сдержался, чтобы не выглядеть глупо. Вивиан потерла ступни и повернулась ко мне:

— Чем займемся?

Я пожал плечами. Я понятия не имел: это она тут королева. Я лишь подчиняюсь, что уже неплохо. А ее я мог слушаться и не чувствовать себя ребенком.

— Можем пуститься в приключения, но это очень опасно. Лучше немного подождать на случай, если вдруг кто-то будет тебя искать.

Чтобы поддержать разговор, я поинтересовался:

— А где ты живешь?

— Я же сказала: ты не должен даже спрашивать.

— Из-за чар?

— Из-за чар.

Я рассказал Вивиан, что мою мать тоже зачаровали. Вивиан заинтриговала эта история: она села по-турецки и принялась выпытывать детали. Кто околдовал мою маму? Зачем? Но я ничего не знал: бабушка просто говорила, что дело в Сглазе, а я представлял себе злобного дяденьку в черном пальто, клоунских ботинках и огромных очках, в которых его глаза казались большущими. Я понятия не имел, почему Сглаз рассердился на маму, хотя иногда она и вправду бесила.

Вивиан все было мало: она продолжала задавать вопросы. А что именно за чары наложили на маму? Я сказал, что Сглаз подарил ей меня, на что Вивиан вытаращилась, словно ждала еще больше деталей. Я крепко задумался, подбирая слова, чтобы объяснить ей, каково это — быть мной.

В Малиже доктор Барде попросил меня подождать в приемной, пока он поговорит с родителями. Я сделал вид, что согласился, взял журнал и сел, ровно поставив обе ступни на пол. Как только дверь захлопнулась, я пошел подслушивать: еще дома я понял, что именно так можно разузнать самое интересное: люди лучше разговаривают за закрытыми дверьми.

Доктор Барде использовал много мудреных словечек и, так как казалось, что родители ничего не понимают, просто сказал: моя голова перестала расти.

Я чуть не прыснул со смеху, потому что он словно не обо мне говорил. Голова у меня взаправду была огроменная — гораздо больше, чем у остальных детей. На самом деле маленьким был мир, и я не понимал, как можно втиснуть что-то настолько большое во что-то настолько крохотное. Это как в тот раз, когда учитель попросил меня рассказать об открытии уж не помню какой страны. У меня в памяти мгновенно всплыли просторные пейзажи, дерущиеся индейцы, пистолеты, пыль и крики — сердце заколотилось: я боялся лошадей, верещания индейцев и выстрелов, я боялся умереть, даже перестал дышать. Тогда я залез под парту. Никто не смеялся, кроме Виктора Макре, моего заклятого врага, который постоянно толкался в коридоре. Надо сказать, что однажды я назвал его Макре-верхом-на-бобре, весь класс заржал, а ему это не понравилось.

Короче, именно из-за индейцев я перестал ходить в школу. На следующий день директор вызвал родителей. Вот тогда они заговорили о спецшколе, а я начал работать на заправке. Если подумать, именно так я и оказался на этом плато.

Я хотел выдать все это Вивиан, но получилось что-то вроде:

— У-о-о-ох.

Когда я пытался рассказать что-то огромное, получалось всегда мелко.

Солнце показалось в кружочке неба: оно появилось со стороны левого ботинка, ослепило нас, и мы закричали, притворяясь, будто прячемся от ищущих меня жандармов. Нельзя было оставаться на свету, иначе поймают; мы принялись бегать кругами, прижиматься к теням, и мне еще приходилось изо всех сил стараться ненароком не прикоснуться к Вивиан.

Затем солнце ушло, и в мгновение ока стало свежо. Вивиан вздрогнула, посмотрела на меня, и тут мы впервые поссорились. До сих пор не понимаю почему.

Она и вправду очень странно на меня глядела, прямо в глаза, словно чего-то ждала. Я тоже пялился на нее во всю мощь, потому что, если на меня таращатся, я отвечаю тем же. Наконец она спросила:

— Ты разве не видишь, что мне холодно?

Ну конечно, сказал я, вижу, она ведь дрожит.

Казалось, мой ответ взбесил ее еще сильнее.

— Тогда дай мне свою куртку, идиот.

Я замер на месте, и не потому, что меня обозвали идиотом, а потому, что не хотел расставаться с курткой. Я столько бензина накачал, чтобы заслужить право носить ее. Я выглядел в ней нарядно даже сейчас, когда рукава казались короткими, а плечи — слишком широкими.

Вивиан поняла, что я обиделся, но все равно скрестила руки на своей девчачьей груди и задрала подбородок:

— Ты поклялся меня слушаться.

Тут я и вправду пожалел, что поклялся. Бабушка говорила, что лгуны попадают в ад. Даже показала картинку из одной из своих книг — надо сказать, в аду совсем не весело. Тогда я снял куртку, чтобы не попасть туда вместе со Сглазом, его огромными очками и клоунскими ботинками.

Вивиан просто накинула ее на плечи, будто это была самая обыкновенная куртка. Она ей совсем не шла: не знаю, как объяснить, но выглядело ужасно. Мои губы перевернулись, и я заплакал. Я пытался успокоиться, твердил себе, что мужчина не должен реветь по пустякам, но чем больше себя уговаривал, тем сильнее рыдал. Я никогда не был так далеко и так долго вне дома. Я скучал по родителям, по огромной тишине на заправке во время ужина, по звукам телевизора, по бакелиту телефона, по запаху масла и даже по вещам, по которым никогда раньше не скучал: по запаху сарайчика «С» или по странному ощущению, когда трогаешь вату.

Вивиан подошла и обняла меня. Я прижался к ней головой и продолжал плакать. Она говорила: «Тихо, тихо, все пройдет». Но куртку не сняла.

Потому что Вивиан была настоящей королевой.

Небо окрасилось в фиолетовый, в воздухе чувствовался вкус лакрицы: я вдыхал его, и на языке становилось сладко. Вивиан наконец вернула куртку, и мне полегчало.

Я хотел, чтобы она осталась, она ведь была моим лучшим другом. При одной только этой мысли меня раздувало от гордости. В школе у каждого был лучший друг, но не у меня. Как будто существовал огромный шар дружбы и я вертелся вокруг него, но попасть внутрь не мог. Как кольца Сатурна, подумал я, когда увидел картинку на обертке от шоколада, приклеенной над моей кроватью. Кстати, она по-прежнему там висит, только немного выцвела.

Я спросил у Вивиан, не хочет ли она поселиться со мной в этой овчарне, но она ответила, что должна вернуться в свой замок, иначе королева-мать будет ее искать. Чтобы задержать Вивиан хоть ненадолго, я попросил ее рассказать о замке, но тут же прижал ладонь к губам, потому что не должен был задавать этот вопрос. Закусив губу белыми крупноватыми зубами, Вивиан вздохнула:

— Он очень большой. Мы едим за огромным столом, нам прислуживает тысяча человек, но разговаривать нельзя.

Мало чем отличается от нашей заправки, кроме тысячи слуг. У нас вот тоже нельзя болтать во время новостей, иначе что-то прослушаешь.

— Слуги — это лебеди, превращенные в пажей, — продолжала Вивиан. — В замке тысяча комнат, и они меняются местами каждую ночь. Пройдет много времени, прежде чем доберешься до своей спальни, именно поэтому иногда я выгляжу усталой по утрам.

Я слушал широко разинув рот. Я знал, что она выдумывает, но именно это меня и поражало в Вивиан — то, как она фантазирует, настолько по-настоящему, что нельзя не поверить. Мне стало слегка не по себе, когда я представил движущиеся комнаты — я такое не люблю.

— Ночью люстры сами зажигаются, а вместо лампочек в них вкручены кусочки лунного камня. У меня настолько огромная кровать, что нужно пройтись, чтобы добраться до центра. Матрас сделан из специального зеленого горошка, который растет на Солнце.

Тут уж я не знал, выдумывает она или нет, потому что никогда не слышал о растущем на Солнце горошке. Конечно, я о многом не знал, но на заправке у нас был огородик, поэтому кое-что я все-таки понимал, и думаю, мама рассказала бы мне о растениях на Солнце. Я заворчал, потому что движущиеся комнаты и несуществующий горошек растягивали мой разум одновременно в разных направлениях — пришлось даже глаза закрыть.

Вивиан встала, протянула мне руку, и я пожал ее. Я заставил себя ее отпустить. Мы сказали друг другу: «До завтра».

Я смотрел, как она исчезает, и так хотел удержать Вивиан, что еще долго после ухода воображал ее силуэт. Затем наступила ночь, и пришлось вернуться в овчарню. В углу я нашел ворох соломы, расстелил его на земле и улегся сверху, заложив руки за голову. Тут я понял, что совершенно забыл о войне, медалях и героическом возвращении. Мне стало чуть-чуть стыдно. Я не хотел, чтобы дома меня приняли за труса. Но теперь у меня появилась королева, и я уже знал, что все для нее сделаю — и не потому, что поклялся, а потому, что мне этого хотелось. Тогда я подумал: может, это и значит быть героем — делать то, что не заставляют.

А если родителям этого будет мало, если они с сестрой настоят, чтобы я уехал, я приглашу Вивиан. Она им расскажет, что не могла без меня обойтись, что вообще-то она королева, и они будут делать то, что она прикажет — точка, конец дискуссии.

Я не мог придумать, что родители ответят на это, ведь они жили на крохотной заправке, где комнаты даже не менялись местами.