Моя необработанная форма

33. СЛОМАННЫЙ ГОЛЕМ

Отец мой был евреем, но, в отличие от матери, он это скрывал… – черт, не то! Не с того начинаю! Мысли путаются, заплетаются, как ноги у боксера, получившего жесткий апперкот в челюсть.

Никогда не знаешь, с чего начать. Рассказчик я никудышный. Косноязычный. Меня неинтересно слушать, я это знаю. По лицам тех людей, которые вынуждены меня выслушивать, я вижу, что они скучают и рассказ мой их нисколько не увлекает. Это лишает меня остатков вдохновения, и я теряю интерес к тому, о чем распространяюсь. Теряю нить повествования, начинаю заикаться, путаться и вскоре умолкаю. А между тем мне очень хочется рассказать о том, что со мною произошло. Ведь невозможно всегда держать все в себе. Думаю об этом, и слезы наворачиваются на глаза. Плачу. Как могло так случиться, что во всем мире я не имею человека, который готов был бы меня выслушать, уделить мне немного внимания, потратить на меня крупицу человеческого тепла? А ведь нас тут, на этой округлой поверхности, несколько миллиардов! Да и живу я уже довольно долго. А родственной души так и не встретил! Неужели из-за этого можно так переживать? В мои-то годы. В моем статусе, с моей мировой известностью. Ведь не мальчик же я. Много чего видел. Много пережил. Многих похоронил. И вдруг – одиночество. Не знаешь, плакать или смеяться. Какой-то бред!

Нам всем кажется, что мы хорошо себя знаем. Мы уверены в том, что делаем выбор сознательно, понимаем, что с нами происходит, и способны сами решать свою судьбу. Нет, конечно, мы верим также в рок, в силу судьбы, в ее неотвратимость, но всегда до последнего уверены в том, что судьба будет к нам благосклонна и в силу каких-то положительных качеств, присущих только нам одним, все дурное нас обойдет. Таково печальное заблуждение, свойственное многим из нас, практически всем. Почему-то нам кажется, что мы люди исключительные и находимся под особым покровительством у Творца. Даже те, кто не верит в Бога (а таких, к сожалению, очень много), убеждены в своей исключительности. Те, кто в Бога верит, в этом вообще не сомневаются. В чем хитрость? В чем прикол? Почему людям хочется особых условий, особого отношения к себе? Мы, презирающие других или, в лучшем случае, равнодушные к ним, верим в то, что нас-то, нас-то все остальные люди просто обязаны любить и уважать! За что? Об этом лучше не думать! Просто так, по факту нашего существования. Никто не измерил силу человеческого эгоизма, но эта энергия страшнее атомной и уж точно – намного разрушительнее ее! Об этом много писали, но тема по-прежнему остается актуальной! И чем дальше, тем актуальнее она становится, ведь в наши дни непомерное эго ты видишь даже у несмышленых детей, еще не оторвавшихся от материнской груди. И с возрастом оно у людей только растет. Раздувается. До самой могилы. Страшная сила, наше эго, оно приближает нас к животным, атомизирует, и справиться с ним почти невозможно.

Никому не объяснишь, как возникают у меня депрессии и следующие за ними приступы агрессии. Понять хищника может только другой хищник. Еще более кровожадный. Ненасытный. Но нечасто встретишь людей, воплощающих в себе чистое, беспримесное зло. Даже среди боксеров-профессионалов настоящих хищников немного. Выходит боец на ринг, но ты по его взгляду видишь, что это не хищник. Зачем он надел перчатки? Вероятно, насмотрелся фильмов с Сильвестром Сталлоне. В нашей профессии наступил упадок, теперь это не спорт настоящих мужиков, а просто отрасль шоу-бизнеса. Так было до моего появления: бокс превращался в балет, но я (как это сделал в свое время Майк Тайсон) вернул на ринг подлинную жестокость, подлинную бескомпромиссность и страсть.

Почему мысли об отце привели меня к этим размышлениям? Ничего удивительного. Большего эгоиста свет еще не видел.

Отца я почти не помню. По крайней мере, каких-либо светлых воспоминаний после себя этот человек не оставил. То, что иногда всплывает в памяти, лучше бы позабыть. Одна гадость. Ничего светлого. Наверное, это от отца я унаследовал все самое темное, что есть во мне, зверство, презрение к людям, отсутствие радости и желания жить. А может, от какого-то еще более дальнего предка, который и отца моего сделал таким жестоким и беспросветным. Но, к счастью, воспоминаний об отце почти не осталось. Мне было лет десять, когда его сбила машина. Пьяным, разумеется. Этот человек не просыхал. Напивался до чертиков. Отец возвращался домой с очередной попойки и угодил под колеса грузовика. Говорят, он пел, когда шел по дороге. Мне трудно представить отца поющим. Орущим, сквернословящим – да, но поющим песни? Не могу этого представить. Ведь люди поют, когда им хорошо, а отцу моему никогда хорошо не было, как и тем людям, кто оказывался рядом с ним. Например, нам с матерью. Наверное, это приближение смерти так повлияло на его настроение. Ничем другим внезапную папашину радость объяснить не могу.

Отца сразу доставили в больницу, что помогло ему просуществовать еще несколько месяцев. Он умер не сразу, помучился, побыл какое-то время вареным овощем, ничего не соображая и не прося, не мог связать двух слов, не узнавал ни меня, ни мать. Ходил под себя, ел через трубочку. Лицо было изуродовано так, что на человека он и вовсе перестал быть похожим. Мой отец. И это был мой отец? Настоящая кукла-автомат. Только теперь – вышедшая из строя. Сломанный Голем. Голем, давший мне жизнь и презрение к жизни.

Не помню его лица, голоса, помню только мускулистые руки и волосатую грудь. И терпкий запах пота. Вот все, что осталось в памяти от человека, давшего мне жизнь и ненависть к людям. Да еще шрам на моей груди. На память. Пьяный папаша как-то раз так сильно пнул меня ногой, что я отлетел под стол и напоролся грудью на осколок бутылки. Осколок проткнул меня в области сердца. Врачи потом долго не могли вытащить стекло. И, наверное, вместе со стеклом они вынули из моей груди и сердце. Мне не было и шести лет, как говорят. Такой вот милый был у меня родитель. С такой вот куклой играл я в младенчестве. А кукла – со мной. Игры двух кукол. Близость без любви. То, что он делал с матерью, вообще не поддается описанию. Но память моя вытеснила эти мерзкие сцены куда-то на самое дно сознания. Иногда вспоминаю их или вижу во сне, но они больше не ранят.

Наше сознание устроено очень хитро, у него есть защитный механизм, все, что может причинить боль, мы прячем в темные катакомбы. Но когда ты сам вытаскиваешь свои скелеты из небытия, ты почти не страдаешь от этого, ты дистанцируешься от страхов и от боли, воспоминания всплывают как отдаленные грезы, как полузабытые сны. Кто знает, может быть, именно в эту секунду они ближе всего к тому, чтобы вновь в полной мере воплотиться в реальности? Много лет спустя, когда промоутеры подбирали, как это принято в профессиональном боксе, мне псевдоним, я настоял на том, чтобы к моему имени было приставлено слово «Голем». Вероятно, я выбрал этот псевдоним в память о сломанной кукле – отце. Лейба (Голем) Гервиц.