Моя необработанная форма

47. ГЕМАТРИЯ

И вот после всех мытарств я снова на светском, мать его, рауте. Меня чествуют как великого писателя, современного Томаса Манна или Густава Майринка. Я представляю общественности новый роман со странным названием: «МОЯ НЕОБРАБОТАННАЯ ФОРМА». Официальная часть закончена, гости просто общаются друг с другом в мерцающем свете свечей, увенчивающих пышные канделябры. Горделивые официанты ходят по залу с подносами, предлагая гостям напитки. Звучит приглушенная музыка, что-то из классики. Утонченная публика слоняется по салону, демонстрируя роскошные наряды. Так или иначе, любое культурное мероприятие всегда превращается в дефиле мод. Я же пытаюсь привести мысли в порядок, и мне в этом то ли помогает, то ли мешает доктор Годжаев. Все, что связано с ним, слишком неоднозначно.

Финал пресс-конференции и раздачи автографов как-то не задался. Меня стали забрасывать вопросами, на которые я был не в состоянии ответить. Это было мучительно. В какой-то момент мне показалось, что все это – очередной садистический трюк Годжаева, которым он намеревается вывести меня из равновесия и сделать мою болезнь очевидной для окружающих. О чем меня спрашивали, не помню, но эмоция была такая, как будто разговор проходил на непонятном языке: я не знал, как реагировать на происходящее, и вел себя, похоже, неадекватно, так как из толпы то и дело доносились смешки, недовольное гуканье и саркастические реплики.

Кто-то даже бросил в меня скомканный лист бумаги, который при близком рассмотрении оказался той самой страницей фронтисписа, на которой я несколько минут назад оставил свой автограф: «Все, что угодно!» Я развернул скомканный лист и увидел, что моя фотография изрисована неприличными каракулями. Это не новость, что публика изменчива и капризна, как женщина во время менструации, но нельзя же так быстро впадать из крайности в крайность. Только что эти ничтожества атаковали меня в надежде получить автограф, а теперь забрасывают если не экскрементами и камнями, то, по крайней мере, комками бумаги. Что такого я сказал оскорбительного, в самом деле? Если напрячься и включить память, то я, возможно, вспомню, о чем шла речь, но сознание мое было так неустойчиво, что я не мог отыскать тот рефлекс, при помощи которого оно, это самое сознание, напрягается. Глупейшее положение.

Наверное, я был близок к идиотизму, так как не только не понимал всего происходящего, но и не был в состоянии на ситуацию влиять. Меня несло течением в мир, непонятный мне и незнакомый, и этот мутный поток только усиливался. Даже доктор Годжаев мне теперь был не так отвратителен: с его резонерством, по крайней мере, я хоть как-то идентифицирую себя в реальности, пусть его методы мне и неприятны. Теперь же сон стал тотален, и, куда меня выкинет в следующую секунду, я не имел ни малейшего представления.

Раздражение усиливалось еще и тем, что ногу мою через подкладку брюк, натирал какой-то острый предмет, лежавший в правом кармане. Что это было, я не знал, и, пока резь в ноге не усилилась настолько, что терпеть ее стало невозможно, я и не думал ощупывать карман. Это, конечно, проявление безволия и идиотизма, присущего мне в тот момент. Но когда я все-таки запустил руку в карман и нащупал в нем тот предмет, что натирал ногу, меня прошибло по́том от страшной догадки: это был пистолет. В кармане у меня – пистолет! Теперь я знал, как следует закончить всю эту мучительную вечеринку с раздачей автографов, безумным интервью, безликими интервьюерами, пьяной нимфоманкой и инфернальным психиатром, делающим вид, что он вытаскивает меня из зазеркалья, на самом деле все дальше и дальше заманивая в лабиринт помешательства. Этот балаган пора прекращать!

В эту минуту я как раз разглядел в толпе Годжаева, стоящего рядом и по обыкновению ядовито всем улыбавшегося. Беспомощность, бессилие, интеллектуальное убожество – через что только мне не пришлось пройти в своей жизни! И вот теперь, похоже, я обретаю какую-то целостность, мое расколотое сознание снова начинает ориентироваться как во внутренней реальности, так и во внешнем мире. Психотерапевтические методы Годжаева приносят свои плоды, приходится это признать. Из врага он смог превратить меня в своего союзника, что во взаимоотношениях между пациентом и врачом самое главное. Наши встречи перестали быть нервными и напряженными, мы двигались в одном направлении – так, по крайней мере, мне теперь начинало казаться.

– Единственный предмет, достойный изучения, – это человеческий разум! Наше сознание! Все остальное просто не существует! – передо мною снова маячил Годжаев. Доктор улыбался, протягивал мне стакан воды. – Наконец-то ты все вспомнил и все понял!

– Далеко не все! Далеко не все!

Влияние Годжаева на меня в эту минуту было таким огромным, что, дай он мне вместо воды цикуту, я бы и ее выпил. Я взял из его рук стакан и выпил из него. Вода, проходя сквозь горло, наполняла меня опьяняющей свежестью. На горбатом носу зловредного трикстера поблескивало старомодное пенсне, и под ним невозможно было разглядеть, оба ли глаза у доктора на месте: если одного нет, это многое бы объяснило, ведь я точно помню, что чем-то выколол Годжаеву один глаз при побеге, скальпелем или иглой… нет, вспомнил, шариковой авторучкой. Так и хочется сорвать с него пенсне, раскрошить стекло и запихать ему в рот вместе с сигарой. Неужели все мои переживания, все путешествия во времени и пространстве были всего лишь результатом его гипноза? Похоже на то. Я не выкалывал Годжаеву глаз, не расстреливал бандитов в «Свинюшнике», не прятался от роботов, не убивал женщин? Все это – плод моего воображения, приведенного к активности гипнозом психиатра. Или все-таки это все было на самом деле?

– Теперь дело пойдет на поправку. Личность была расколота, и аспекты твоей психики начали жить своей жизнью. Вышли из-под контроля. Такое бывает.

Годжаев был невозмутим и спокоен, и его спокойствие передавалось мне. Доктор снял с носа пенсне, и я наконец увидел, что оба глаза у него на месте: выходит, я их не прокалывал!

– Я не бредил? – спросил я Годжаева, возвращая ему опустошенный стакан.

– Ну как тебе сказать? Конечно же бредил! Но твой бред был довольно осмысленным и убедительным, как любая бессмыслица. Мне запомнилась одна фраза, оброненная в момент, когда ты был под гипнозом, – Годжаев уселся в кресло, закинул ногу на ногу и закурил. – «Мышление – это путешествие на тот свет!»

Суть экспериментов сводилась к тому, что благодаря новейшим технологиям, программе «ГОЛЕМ 0.1» и гипнотическим способностям доктора мое сознание развернулось перед Годжаевым, как географическая карта. Он видел все, что происходит в моем мозгу, и мог путешествовать внутри моей психики, как свифтовский Гулливер, перебрасываемый силою обстоятельств из мира в мир.

На самом деле путешествовал, конечно, я, Годжаев, как авиадиспетчер, лишь регистрировал мои перемещения и заносил их в свои исследовательские файлы. Но что ему было нужно от меня?

– Ты зря полагаешь, что человеческая цивилизация исчезла. Она просто вышла на новый эволюционный уровень. Мифы о големах и гомункулусах – они ведь не случайны, человечество тысячелетиями шло к тому, чтобы заменить свой вид существами более высокого порядка! И вот теперь это произошло! Мы должны радоваться! Людей больше нет! Нам осталось лишь освоить стихию сознания, и вот тогда-то начнется по-настоящему новая эра!

– Странно, что для изучения природы сознания ты выбрал меня! Мой разум вряд ли поможет кому-нибудь подняться по эволюционной лестнице, скорее он опустит тебя в темные подвалы регресса!

– Нам все о тебе известно! – Мои слова Годжаева рассмешили, но он попытался это скрыть. – Именно такой мизантроп, социопат и суицидал нам и нужен. В тебе есть все, что привело человечество к самоистреблению. Но есть и свои плюсы. Ты знаешь, что такое бездны бессознательного, и странным образом тебе удается в этих безднах выживать. Более того, ты пытаешься эти бездны освоить, а это уже героизм. Нам нужен твой разум, нам нужны те провалы, в которые он способен опуститься. Понимаешь?

Светский раут медленно угасал. Людей не прибавлялось, но никто еще не расходился. Те, что были, уже так напились, что с трудом держались на ногах. Теперь обо мне все забыли, люди были увлечены фуршетом и расслабленной болтовней. Книги мои толстыми стопками валялись, как ненужный хлам. Зачем я их подписывал?

Один лишь Годжаев был все так же активен и красноречив. Наша беседа, казалось, никогда не закончится. Никогда еще Годжаев не был так откровенен со мной, но именно это меня и настораживало. Теперь, когда все карты открыты и мы оба понимаем, в какой ситуации находимся, он, по всей видимости, решил пойти на сближение. Но я не верил ни единому его слову. Из признаний Годжаева стало ясно, что он изучает природу человеческого сознания, «коллекционирует мозги», как сам он выразился, его целью было расщепление психической магмы на составные элементы, он хотел отделить мысль от воображения, вывести их гематрию, каббалистические формулы и затем, комбинируя их, решать какие-то ему одному известные задачи.

– Так ты что, каббалист? – это становилось смешным теперь и для меня, но и я, подобно Годжаеву, припрятал улыбку.

– Называй меня как хочешь. Ты все равно останешься в облаке тайны, что бы я тебе ни рассказал. Человеческий разум – самая ненадежная вещь. Но это только часть правды. Так и быть, раскрою тебе еще один секрет. Все-таки ты мой любимчик.

Годжаев выдержал длинную паузу. Ему, несомненно, доставляло удовольствие издеваться надо мной. Он видел, что я беспомощен и уязвим и со мной можно вышучивать любые шутки. Ненавижу эти тупые полицейские приемы. Неужели этот гаденыш думает, что он оригинален?

– Тебе предстоит встреча с героем твоего романа, – сказал наконец мне доктор, но должного эффекта его фраза не произвела.

– Нашел чем удивить! Я – писатель, для меня герои романов более реальны, чем живые люди. Тем более что и людей теперь нет, вокруг одни лишь инфернальные сущности вроде тебя.

Годжаев не стал вступать в перепалку.

– Посмотрим, что еще ты у меня запоешь! – глаза его недобро заблестели. Наконец-то доктор улыбнулся, и эта улыбка садиста была красноречивее любых слов. – Время – это энергия мысли. Мы не владеем этой энергией и чувствуем себя растворенными в потоке времени. Но ее можно освоить, оседлать, и тогда перед нами распахнутся все створки времени, мы сможем легко переходить из одного временно́го континуума в другой. Собственно, этому я тебя и учу, – последнюю фразу Годжаев произнес не без самодовольства.

Несмотря на то что мы находились, как он говорил, в посмертном состоянии, черты характера, свойственные нам при жизни, оставались прежними. Это и радовало (так как, узнавая свои слабости, мы продолжаем чувствовать связь с жизнью), и огорчало (выходит, ничего в нас не меняется и за пределами бытия). Но это не было бравадой или хвастовством.

Годжаев обнял меня за плечи и поцеловал сперва в один глаз, а затем в другой. Меня втянуло в неведомый мир, я оказался на берегу синего моря, под палящим солнцем, которое выбеливало слепящими лучами высокие колонны храмов на уступах гор. Мы шли с мамой по берегу моря. Она подняла ракушку, лежавшую на песке, и поднесла ее к моему уху.