Поселок уже заполнялся дачниками, но первый, кого мы встретили, был мордатый пес Вова, по прозвищу Здоровяк. Вова, действительно, выглядел внушительно: квадратная голова, густая жесткая шерсть, мощные лапы. Он приходил в поселок из соседней деревни Алехново, медленно вышагивал по улицам, заглядывал на участки — авось что-нибудь дадут перекусить. Ему выносили — кто котлету, кто печенье. Иногда Вова и ночевал в поселке, у кого-нибудь под террасой. Поселковые собаки (большей частью породистые горожане) Вову боялись и уважали, но некоторые все же облаивали. Вова на собак не обращал никакого внимания, он был в возрасте, имел немалый жизненный опыт и, похоже, считал, что в жизни вообще надо поменьше полыхать и суетиться.
Заметив Вову, Альма поджала хвост и прижалась к моим ногам. Вова только мельком взглянул на нее и прошлепал мимо — вот еще, какая-то пигалица появилась! Хвастается модным нарядом!
Говорили, что в деревне Вова обитает у клуба и прославился тем, что весной на водохранилище вытащил из полыньи тонущего мальчишку, но сильно простудился, и у него на левом глазу появилось бельмо. Говорили также, что, несмотря на «инвалидность», Вова теперь часто сидит на берегу водохранилища — хочет еще кого-нибудь спасти.
Разные глаза придавали Вове выражение какого-то простодушия. Собственно, таким он и был: бесхитростным, спокойным, с покладистым характером.
Как только Вова удалился, к нам подбежали мои приятели, первоклассники Мишка и Гришка. Здесь оговорюсь — общаться с писателями в писательском поселке сложновато. Думаете, они говорят о чем-то умном, высоком? Ошибаетесь! Они говорят о навозе для грядок, о соседях, которые своими деревьями затемняют огород, о тачках, в которых что-то куда-то возят, а поскольку мы с братом огород не разводили, подобные разговоры меня не интересовали. Я поддерживал отношения всего с двумя-тремя представителями писательской братии, а в основном общался с ребятами. Чаще всего с Мишкой и Гришкой.
Мишка с бабушкой жили в Истре, а в поселке снимали небольшой щитовой дом. Гришкина семья («коренные москвичи», по выражению Гришкиной матери) имела кирпичную дачу, одну из лучших на нашей улице. Летом на даче жили Гришка и его мать. Их глава семейства появлялся только в выходные и большую часть времени спал в шезлонге. Он был каким-то большим начальником на каком-то большом заводе. Таких в поселке имелось немало, возможно даже большинство. Каким образом они получили участки в писательском кооперативе, неизвестно. По слухам, одни для поселка достали водопроводные трубы, другие — столбы и провода, третьи — гравий. И, вроде, все они обещали в скором времени что-нибудь написать, поскольку «в душе давно писатели».
Так вот, мальчишки подбежали к нам и засыпали меня вопросами (увидев Альму, они были так поражены, что забыли поздороваться со мной, хотя мы не виделись с прошлого года):
— Дядь Лень, чья собака? Что с ней? Как ее зовут?
Я ответил на все вопросы и заключил:
— Думаю, вы с Альмой подружитесь. Она будет для вас младшей сестренкой, ей всего полгода.
— Она еще должна ходить в детский сад, играть в куклы, — засмеялся Мишка.
— Не в куклы, а в резиновые собачки, — уточнил Гришка, засовывая в рот жвачку (он постоянно жевал эти дурацкие резинки).
Однажды я сказал Гришке:
— Учти, если проглотишь жвачку, будет болеть желудок.
— А если жвачка приклеится к сердцу, то умрешь, — добавил Мишка.
Подобная участь не напугала Гришку, он продолжал жевать. В тот день Гришка решил удивить нас с Альмой трюком: раскрыл рот и сквозь зубы растянул жвачку в длинную нить. Альма тут же спряталась за меня — понятно, я был для нее не только спасителем и лечащим врачом, но и телохранителем.
— Собакам нельзя показывать зубы, правда, дядь Лень? — сказал Мишка.
— Правда. Для них это означает угрозу. Альма много пережила и теперь всех боится. Так что, если будете ее пугать, нашей дружбе конец, поняли?
Мишка кивнул, а Гришка поспешно вынул изо рта жвачку и отбросил к забору, и, чтобы сгладить свой промах, заявил:
— А мы с Мишкой построили прикольный дворец из глины. Пойдемте в конец улицы, покажем.
Они привели нас с Альмой к месту, где улица упиралась в лес. Там в тени у дренажной канавы, даже в жару пахло сыростью, а на краю канавы глина оставалась ярко-желтой и мягкой. Дворец впечатлял. Во-первых, он был высотой с ребят. Во-вторых, башни и стены были с бойницами, из которых торчали прутья — «пушки». Разумеется, я похвалил мальчишек. Альма тоже подала слабый голос: — Чу-удесный! — и, любуясь дворцом, обошла его два раза.
— Только жалко, когда пойдет дождь, все размоет, — вздохнул Гришка.
— Зато, пока нет дождя, все будут смотреть и радоваться, — сказал Мишка. — А когда его размоет, будут помнить о нем.
— Несомненно. Он останется в душе тех, кто его видел, — поддержал я Мишку, подивившись поэтическому взгляду мальчугана.
— Дядь Лень, пойдемте, покажем Альме наше озеро, — предложил Гришка (он имел в виду пожарный водоем, где ребята купались, и не только ребята).
— В следующий раз. На сегодня ей впечатлений хватит. Не забывайте, она перенесла тяжелую операцию и еще очень слаба.
На обратном пути мы с Альмой встретили бухгалтершу поселка. Не успел я представить их с Альмой друг другу, как бухгалтерша всплеснула руками и сразу, с ходу выдала стишок:
Кто оранжевый такой?
Шерсть, как шелк, на ней лоснится,
Хвост пушистый и большой
Прям на зависть всем лисицам.
— Да вы, оказывается, поэтесса! — удивился я.
— Что вы! Никогда не писала стихов, — пожала плечами бухгалтерша. — Как-то само собой вышло. Альма сподвигла, — она погладила мою подружку.
От такого внимания к себе Альма смутилась и скромно отошла в сторону. Забегая вперед, скажу: с того дня при каждой встрече бухгалтерша читала мне новый стишок про Альму, и, в конце концов, сочинила целую поэму — ее даже напечатали в каком-то журнале.
А потом вдруг и сторож поселка отличился. Он никогда не держал карандаша в руке, но, после знакомства с Альмой, сразу нарисовал ее портрет. И очень неплохо. Я понял, что от Альмы исходит определенная энергия, которая побуждает людей к творчеству. Тогда я еще не знал, что в самой Альме заложены огромные творческие способности.
Что меня огорчало, так это боязнь Альмы темноты. С наступлением сумерек она начинала пугливо озираться по сторонам, прислушиваться к звукам. Я понимал, что темнота возвращает ее в тот страшный вечер, когда на нее напал душегуб. Я представлял, как она пыталась освободиться из железной петли, как все же это ей удалось, как потом скрывалась в овраге; представлял, какую боль она испытала, что пережила в ту ночь. Я снова успокаивал ее: обнимал, гладил, объяснял, что на участке ее никто не обидит, что теперь у нее есть защитник. Альма слушала меня, вздыхала, прижималась ко мне и… успокаивалась.
Укладываясь спать, я твердо решил никому не позволять не только поднимать на Альму руку — это само собой — но даже повышать на нее голос. Надеюсь, ребята, вы понимаете меня. Понимаете, что к тому, кто много пережил, кого много обижали, надо относиться бережно, ведь физические раны заживают, а вот душевные иногда остаются на всю жизнь. Такое бывает, ребята, бывает. И не только у собак.
Спали мы с Альмой на одной тахте, и опять во сне она вздрагивала и стонала, а то и отбивалась от кого-то. И вновь я успокаивал ее, как мог, но знал — душевную травму вылечит только моя забота о ней. Успокоившись и облегченно вздохнув, Альма уже засыпала безмятежно, но начинала храпеть. Она была юной, нежной и ласковой, но у нее болело горло, и она храпела, как старый волкодав.