Мы были высоки, русоволосы…

У него, как у глобуса, одна нога,

И женщины, которые встречают его,

Напоминают об этом ему глазами, —

Ни одна из них не хочет принадлежать ему,

Спать с ним в одной постели

И греть ему единственную ногу.

Это получается так потому,

Что рядом ходят

Веселые штабные мальчики,

У них томные глаза,

А усы напоминают

Вскинутые в небо оглобли

Брошенной каким-то незадачливым беженцем телеги.

У них руки и ноги на месте,

А что еще необходимо женщинам,

Которые третий год не видели мужей,

Забыли цвет их глаз,

И не помнят их больше, как живых?

Он теперь на все озлоблен,

Он видит, как страдают солдатки,

От которых деревянным костылем

Он отгоняет по вечерам назойливых штабных.

И как плохо, что он помнит себя молодым, —

Девушки с завистью смотрели вслед ему,

Когда он не спеша,

Докуривая отцовскую трубку,

Шел за село, на мельницу,

Где светловолосая, невозможная русалка

Называла его:

«Ты — мой».

Он знает: теперь не будет больше этого.

Вот почему он очень рано сегодня

Отправился на свой сеновал, —

Эта ночь, как и завтра, и послезавтра, не для него,

И как обидно, что костыль вечно будет стучать

в сухую землю.

Я выхожу на улицу,

И первый попавшийся мне на глаза круглый фонарь

Напоминает розовую плешь нашего управдома,

С которым я поругался сегодня

Из-за несчастного лифта,

Позволяющего себе двигаться только в одном,

Да и то ненужном направлении — к земле.

Я часто думаю, что было бы с нами,

Если бы мы не изобрели паровоза, радио,

Аэроплана, сложнейших машин

И прочих весьма интересных вещей,

Которые позволяют нам думать,

Что мы все-таки умные.

Вчера один знакомый счетовод

Уверял меня, что мир до сих пор

Блуждал бы в хаосе цифр,

Если бы кто-то случайно не придумал деньги.

А я сказал ему, что это не так.

Тогда он ушел в свою каморку,

Обозвав меня предварительно шепотом.

Затем я услышал неприятное щелканье —

Он снова работал на счетах.

Когда я об этом рассказал одной женщине,

Она долго хохотала, не подозревая,

Что в эту ночь ей приснится

Мой клетчатый шарф.

Он считал, что единственная профессия,

Которую позволительно иметь всякой женщине,

Это — стенография. Он был убежден,

Что все великие пианисты, каких мы знаем,

Начинали со стенографии. Он в это верил,

И с ним нельзя было спорить,

Потому что если б он узнал, что это — не так,

Он бросил бы свою жену,

Женщину положительную и, кажется, умную,

Владеющую в совершенстве искусством стенографии.