Мы с Витькой

11. ЗА ГРИБАМИ

— Наверное, Сенька обиделся за бредень, — высказал предположение Витька.

Действительно, наш новый друг уже несколько дней не показывался на мельнице.

— Мы одни, что ли, виноваты? — рассуждал я. — Они же сами выставили бредень на лугу, где скотина паслась.

— Сходить бы к Сеньке, — предложил Витька.

Мне и самому очень хотелось вернуть Сеньку. Без него все, что мы начинали, быстро надоедало. Конечно, надо было бы сходить в деревню, но пугала возможная встреча с дедом Иваном, в чей бредешок заскочил красный теленок. Правда, при помощи бабкиных суровых ниток мы все, что оказалось возможным, подштопали, затянули, залатали. Но телячьи следы все же остались хорошо заметны. Недаром Сенька тогда сказал, качая головой: «Его легче новый связать, чем штопать…»

Мы излазили всю мельницу, побывали даже на мельничном колесе, качались на привязанной лодке, прыгали с нее и перевернули. Наконец от безделья собрались удить рыбу после обеда и даже накопали червей. Но к обеду пришел дядя Вася, не появлявшийся на мельнице тоже несколько дней. Он перестроил все наши планы.

— Чем занимаетесь, молодцы хорошие? — спросил он за столом.

Будь это на улице, мы бы, ни секунды не задумываясь, ответили, что тренируемся. Здесь же, при свидетелях, боясь быть уличенным во лжи, я скромно сообщил:

— Да вот собираемся рыбу удить…

— Дело неплохое. А народ говорит, будто на Яхинской гари колосовиков тьма…

Я лягнул под столом Витьку, спрашивая глазами, что он знает о колосовиках, что это такое. Но Витька только повел плечами.

— Оно, конечно, хорошо бы свеженьких грибков, — прищурившись, заметил дед Никанор.

— Мне в Яхино надо, — обратился к нам дядя Вася, — вот я и подумал: доведу вас до гари, наберете грибов, а домой сами вернетесь. Я в Яхине два дня пробуду: там у меня тракторная бригада работает.

Воспоминания о походе со станции к тому времени уже стерлись в нашей памяти, и мы с восторгом приняли предложение дяди Васи.

Сразу после обеда, получив от бабки корзинки, ватрушки с творогом и картошкой, завернутые в чистую тряпицу, мы двинулись за грибами-колосовиками. Я знал подберезовики, подосиновики, маслята, лисички, белые, даже шампиньоны знал, но не имел представления о колосовиках.

Следуя за дядей Васей, мы перешли по лавам на другую сторону, миновали прибрежный луг и вошли в лес по едва заметной лесной дороге, которой, видимо, пользовались только зимой. Василий Никанорович вдруг остановился и заставил нас обернуться назад.

— Когда идешь по незнакомой дороге, непременно поглядывай назад, — посоветовал он. — Примечай: с другой стороны у нее совершенно другой вид.

После такого предупреждения мы с Витькой то и дело оборачивались, зная, что домой придется идти одним. Лесная дорога вывела нас на обыкновенную проселочную. Эта шла то лесом, то полем, то кустарником. Она поднималась на возвышенности, открывавшие глазам широкие просторы окрестностей, или опускалась в низину, где в тени деревьев пахло сыростью, а между вершинами застывших елей виднелось высокое небо.

На развилках дорог Василий Никанорович заламывал ветки. И шли мы так, быть может, часа три, пока не свернули с дороги в сосновый бор. Я почувствовал незнакомый горьковато-острый запах, едва уловимый, но резко отличающийся от всех других запахов — смолы, цветущего баговника, прелой хвои, испаряющейся росы и многих других, наполнявших сосновый лес.

Скоро я установил, откуда шел этот запах. Мы вошли в горелый сосновый бор. Высокие, стройные деревья обгорели снизу; видимо, огонь проходил по земле. Он выжег низкие кустики боговника, можжевельник, спалил траву, бруснику и колокольницу, но не достал до веток, раскинувших свои мохнатые ладони высоко около самой вершины.

Кругом стояли черные снизу, обгоревшие стволы деревьев. Лишь кое-где печально рыжели опаленной хвоей молодые сосенки, которым уже никогда не суждено было стать стройными деревьями, такими, как эти огромные великаны, устоявшие в пожаре.

— Ребята, а ну-ка, идите сюда, — позвал Василий Никанорович, — приглядывайтесь, как они растут.

Я уже приготовился увидеть знаменитый гриб-колосовик, но увидел белый, ловко замаскировавшийся под цвет опавшей хвои.

— А еще не видите? — спросил дядя Вася, когда я управился с беляком.

Внимательно присмотревшись, я обнаружил еще один гриб, чуть поменьше первого.

— А еще? — хитро улыбнулся дядя Вася.

Но сколько мы ни смотрели, ничего не могли найти.

— Глядите, — показал дядя Вася палкой на чуть заметно приподнятую хвою.

Когда он кончиком палки отбросил иголки, мы увидели шляпку еще одного белого гриба. Тогда я присел на корточки и стал ощупывать каждую неровность. Витька делал то же самое. И здесь, не сходя с места, мы нашли еще несколько белых.

Я вооружился палкой и, медленно переходя от одной полянки к другой, отыскивал грибы. Только изредка попадались подосиновики и подберезовики, но больше в наших корзинках лежало крепких, тугих белых грибов. Меня подогревало любопытство, хотелось поглядеть на колосовики, но и дядя Вася до сих пор находил только одни белые.

— А что же колосовики-то не попадаются? — наконец не выдержал и спросил Витька.

Вместо ответа Василий Никанорович громко захохотал. Мы обиженно переглядывались и ничего не понимали.

— Чудаки, — едва справившись с хохотом, вымолвил дядя Вася, — да это же и есть колосовики!

— Это белые, — неуверенно возразил я.

— Первые летние грибы зовут колосовиками; растут они в то время, когда хлеба колосятся.

Откуда же было нам это знать? И какая разница, когда появился гриб? Так я и заявил дяде Васе.

— В народе говорят, разница есть, — ответил он уже серьезно. — В наших местах, например, колосовики не сушат на зиму: они слишком водянистые, усыхают, быстро портятся. Осенний гриб устойчивее.

Мы глубже и глубже забираемся в лес. Корзинки наши становятся тяжелее, наполняясь грибами. Чтобы легче было достать бабкины ватрушки, я их держу поверх грибов. Поэтому сверток с ватрушками падает всякий раз, как только я нагибаюсь.

— Съедим, что ли? — говорю я, уже в десятый раз поднимая сверток с земли.

— Проголодались? — спрашивает дядя Вася.

— Да, не мешало бы… — сознается Витька.

Мы уселись тут же между сосен, кто на чем сумел. Я развернул тряпицу с бабкиными ватрушками. Дядя Вася из командирской сумки, висевшей через плечо, достал несколько свежих огурцов, шесть штук яиц и соль. Увидев продукты, я понял, что Страшно проголодался. Наверное, проголодались и Витька и дядя Вася. Ели мы молча, сосредоточенно. Только покончив с последними ватрушками и огурцами, мы заговорили.

— Узнать бы, который час, — поинтересовался Витька.

— Думаю, около половины седьмого, — кинув взгляд на небо, ответил дядя Вася, а достав часы, сказал: — Ну вот, ошибся на пять минут. Сейчас без Двадцати пяти семь.

Витька откинулся на спину и положил руки под голову. Я тоже после еды почувствовал неодолимое желание растянуться и подремать. И мне подумалось, как хорошо бы быть в эту минуту дома. Наверное, дядя Вася разгадал наши желания.

— Знаете, в которую сторону домой идти? — спросил он.

Мы посмотрели по сторонам. Я при всем желании ничего не мог определить. Кругом стояли совершенно одинаковые сосны с обгоревшей внизу черной корой. На всякий случай наугад я махнул рукой, показав в ту сторону, откуда, казалось, мы подошли к этому месту.

— А ты как думаешь? — обратился дядя Вася к Витьке.

— Не знаю, — глухо ответил тот.

— У Витьки лучшая ориентировка, он хоть знает, что не знает, — сделал неожиданный вывод Василий Никанорович и с улыбкой глянул на меня, — а ты был бы хорош, если бы искал дом в той стороне.

— А в какой же он?

— Совсем в противоположной.

— Вам, конечно, просто, — заметил я, — вы здесь выросли…

— Это верно, места родные, — задумчиво отозвался Василий Никанорович, — мальчишками частенько сюда бегали. Тогда здесь гари не было. Это во время войны бор горел. А после войны я еще ни разу здесь не был — не до грибов. Это вот с вами выбрался.

Посидели некоторое время молча. Потом наш проводник поднялся, отряхнул иголки, прилипшие к одежде.

— Давайте двигать, — сказал он. — Пройдем еще левым краем, доберем корзины, да я вас и на дорогу выведу, пойдете домой.

Сначала идти было тяжело, но, поразмявшись, я опять почувствовал легкость и увлекся грибами. Когда вышли на дорогу, наши корзины были полны, а моя просто поднималась верхом так, что мне пришлось перевязать ее бабкиной тряпицей из-под ватрушек.

— Узнаете дорогу? — спросил дядя Вася.

— Узнаем! — обрадованно закричали мы, так как и ручеек, и мост, и проселок, поднимавшийся вверх по песчаному откосу, нам хорошо запомнились.

— Тогда шагайте. Да особенно не мешкайте, а то дотемна не доберетесь, — посоветовал дядя Вася.

Мы распрощались и разошлись. Наша дорога уходила по спуску к ручью, а дядя Вася, помахивая палкой, легкой походкой удалялся в противоположном направлении. Скоро мы уже не видели его высокой фигуры.

— Давай напьемся да посидим у ручья, — предложил я.

Витька немедленно согласился. Поставили корзинки на зеленой траве, в стороне от дороги, спустились к ручью, напились и, сбросив тапочки, забрели в холодную прозрачную воду. Сотни мелких рыбешек сразу набросились на ноги: они щекотали пальцы, забирались между ними и даже подлезали под ступню.

— Пойдем, а то и правда поздно будет, — вспомнил Витька.

— Да еще восьми нет, — важно заявил я, взглянув на небо, как это делал дядя Вася.

Об истинном времени я не имел ни малейшего представления. Ни небо, ни солнце мне тоже ничего не подсказали. Но мы и так понимали, что вечер близок и надо спешить домой.

Шли мы довольно благополучно, если не считать единственной неприятности: корзинки почему-то становились с каждым шагом тяжелее, их приходилось все чаще и чаще передавать из одной руки в другую. А рук всего две. Конечно, хорошо бы сесть отдохнуть!

Но вот перед нами расходятся под углом две дороги. Смотрим поочередно то на одну, то на другую, смотрим друг на друга. В лучах заката золотится старая искривленная сосна. Она широко раскинула ветки во все стороны и нависла над обеими дорогами. Одинаковый мелкий кустарник растет по одну и другую сторону дорог.

— Куда теперь идти? — пожимает плечами Витька.

Почему он спрашивает меня, когда я тоже не имею ни малейшего представления о дороге! Меня это злит.

— Закудакал! «Куда, куда»!.. А я почем знаю! — отвечаю я резко.

Ставим корзинки под развесистой сосной и расходимся один на левую, другой на правую дорогу. Проходит, может быть, две или три минуты. Я уже отчаиваюсь что-нибудь определить, но тут раздается Витькин радостный крик:

— Серега! Ветка!

Я подбегаю к другу и вижу сломанный дядей Васей сучок на низкорослой ольхе. «А если бы не дядя Вася?» — думаю я. Но сейчас не время размышлять.

— Айда за корзинками, да прибавим шагу, а то скоро совсем стемнеет, — говорю я.

И мы бежим к сосне.

Но как мы ни прибавляем шагу, как ни спешим, а до поворота на лесную дорогу добираемся уже в сгустившихся сумерках. Когда входим в лес, то кажется, будто нам на глаза надели темные очки, через которые наблюдают затмение солнца. Но солнца сейчас уже нет. Даже слабого красноватого отблеска его лучей не осталось на вершинах деревьев. Только там, в просветах между ветвями, виднеется небо с редкими звездами.

Мы торопливо шагаем по лесной дороге. Безмолвие обступает нас со всех сторон. Даже на небольшом расстоянии едва различаются темные силуэты сосновых стволов. Еще совсем недавно, днем, мы проходили здесь втроем и зеленый бор казался таким веселым, почему же сейчас эта тревожная тишина вызывает страх?

— Сказал бы хоть что-нибудь, — прошу я Витьку.

Говорю же я это для того, чтобы разорвать гнетущую тишину и отогнать мрачные мысли. Но голос мой звучит тихо и хрипло, будто чужой. Горло словно перехватило тугой резиной.

— Что я скажу? — так же глухо отзывается Витька.

— Хоть чего-нибудь…

— Давай бежать, — предлагает он, и я понимаю, что ему тоже страшно в лесу.

Но мы не бежим, потому что бежать еще страшнее. Кажется, побеги — и все страшное бросится следом за тобой, зашумит, затопает ногами. Нет, надо идти шагом, но только нельзя молчать. И я пересиливаю себя, начинаю говорить, стараясь произносить слова громко и уверенно:

— Сейчас придем. Бабка, наверное, молоко и хлеб на крыльце поставила. Поедим — и спать на сеновал. Здорово!

Но Витька и теперь ничего не отвечает. Тишина и темень снова подступают со всех сторон. Едва различимые темные силуэты деревьев пугают своим загадочным безмолвием.

— Что ж ты молчишь? — спрашиваю я.

— А что?

— Разве не проголодался?

— Проголодался.

— Спать хочешь?

— Хочу.

— А что ты больше хочешь: спать или есть?

— То и другое…

— И я тоже…

Наступает пауза. Опять тревога вселяется в сердце.

— Что ж ты замолчал? — спрашивает теперь Витька.

— Смотри, вроде лес кончается, — говорю я вместо ответа.

Мы выходим из мрачного бора на заливной луг. Правда, светлее не становится. Небо на той стороне, за мельницей, еще светится зеленоватым отблеском зари, от чего лес и берег кажутся темнее. На этом черном фоне не видно никаких ближних предметов. Зато отчетливо слышен шум воды у мельничной плотины. А прибрежный луг исхожен вдоль и поперек, знаком до мельчайших подробностей. Каждую кочку узнаешь под ногой, каждую возвышенность, каждую ямку.

— На мельнице свету нет. Спать легли, — говорит Витька, и меня радует его повеселевший голос.

— Конечно, легли: сейчас полдвенадцатого, не меньше, — говорю я, опять поглядев на небо.

Сейчас я бы мог говорить без умолку, но уже нет необходимости, да и усталость овладевает мной. Кринка молока, лежащий поверх нее ломоть душистого черного хлеба, сеновал с постелью под самой крышей, словно магнит, притягивают меня, и я ускоряю шаг. Мысленно я уже там, где шумит у плотины вода.

И вдруг кто-то хватает меня за плечо, сильно ударяет в лицо, а когда я падаю, одной рукой хватает за шею и больно царапает. Другой рукой бьет по боку. Следующий резкий удар я получаю, видимо, ногой, ниже поясницы.

Падая, ору не своим голосом и почти теряю сознание в ожидании новых ударов. Но ударов не следует. Вместо этого слышу взволнованный, полный тревоги голос друга:

— Сережа, что ты?

Витька касается меня рукой, и я судорожно хватаюсь за него. Из груди моей вырывается стон.

— Сережа, что с тобой? — чуть не плачет Витька.

— A-а! Что со мной? — Я сажусь и еще крепче прижимаюсь к другу. — Меня ударили…

— Кто ударил?

— Не знаю…

— Что-то трещало. Ты, наверное, в куст влетел.

С земли, снизу, на фоне неба мне видны очертания уродливых сучков. Теперь я хорошо узнаю эту засохшую черемуху с молодыми побегами возле старого, отжившего ствола. Стоит она всего-навсего метрах в ста от плотины. Я в темноте прямо лицом ударился в сухой ствол, а падая, попал в объятия сучков.

— Здорово ударился? — спрашивает Витька и глупо смеется.

— Смеешься? — злюсь я. — Смейся, смейся!..

Но именно эта злость быстрей всего привела меня в нормальное состояние. Поднялся, ощупью нашел корзинку, и мы молча двинулись дальше.