На боевых рубежах

От Волги до Миуса

В Райгороде, этом захолустном приволжском местечке, утром 20 ноября 1942 года царило необычное оживление. Наступление наших войск только-только началось. Вернувшийся с передовой Саша Фомин сообщил, что оно развивается вполне успешно.

— Правда, сильный утренний туман настолько все окутал, что ничего не видать.

Точнее рассказывает о положении на переднем крае замполит Николай Спиридонов. Он, как и все сибиряки, немногословен, но наблюдателен:

— После того как порезвились наши «катюши» и артиллеристы поддали жарку, все с криками «ура!» бросились вперед. А тут пошел густой, крупный, мохнатый снег и запеленал в белое всю степь. Побежали оккупанты без оглядки к станции Тундутово. Бросали по пути оружие и большие, неуклюжие соломенные эрзац-ботинки.

Офицеры связи всех рангов на всевозможных видах транспорта все время сновали от межозерья — Сарпа, Цаца, Барманцак — сюда, в штаб, и обратно, обеспечивая управление фронта крайне нужными сведениями. Штабники, как водится, тут же сверяли и отрабатывали полученные данные, наносили их на оперативные карты и докладывали первому члену Военного совета Н. С. Хрущеву и командующему А. И. Еременко.

Мы ликовали. К тому же сообщили, что наш сосед справа — Донской фронт — еще вчера перешел в наступление и имеет успех.

— Боже мой! — патетически восклицает Геня Лосев. — Неужели это действительно начался тот самый день, который в календаре истории будет означать начало крушения гитлеризма? Неужели это уже конец кошмарной длинной ночи, охватившей своим ужасом половину стран мира? Какое счастье!

Все мы разделяем мысли друга.

— Зачем так высокопарно? — вмешивается в разговор Аралов. — Думаю, что гитлеровская машина получила такие трещины, починить которые уже невозможно.

Спиридонов, внимательно слушавший их, добавляет:

— Скорее надо гнать эту сволочь с нашей земли, да так, чтобы другим никогда неповадно было соваться к нам. Вот так, братцы.

Он достает из вещевого мешка килограммовую, еще смазанную тавотом банку со свиной тушенкой. Аккуратно, по-крестьянски нарезает мелкими ломтиками черствый ржаной хлеб и приглашает нас закусить. Мы все с охотой принимаем приглашение. У кого-то, на наше счастье, в кармане обнаружился чеснок, и Фомин, не выдержав, берет телефонную трубку и дразнит Лазаренко, все еще сидящего в Красном Саду:

— Приезжай, дружок, сюда, у нас здесь, как в раю, и даже шашлыком попахивает.

Входит с важным видом в дубленом полушубке Теслер.

— А ты, — обращается он с ходу к Фомину, — почему думаешь, что шашлычная непременный атрибут рая?

Мы знаем, что Саше трудно будет в словесном поединке со снабженцем. Спасает Фомина замполит. Он уже знает слабости Теслера. По-дружески обняв Семена Наумовича и торжественно вручив ему огромный бутерброд со свининой, Спиридонов полушепотом опрашивает:

— Вы, кажется, с передовой? Говорят, вас в Тундутово видели?

— Меня? Кто видел? — весело заулыбался Теслер.

Чувствуется, он только и ждал этой зацепки, чтобы тут же похвастать перед нами и тем интересным, что в действительности было, и тем, чего вовсе не случилось, но буйно рисовала его фантазия.

После полудня, а особенно к вечеру, к переправам начали подтягиваться колонны пленных. Их шло так много, что мы вынуждены были мобилизовать буквально все наши переправочные средства.

Большинство пленных бедные, забитые румынские крестьяне, заросшие щетиной. На солдатах легкие, испачканные в грязи шинели буро-желтого цвета, высокие меховые шапки, изготовленные из грубо выделанных бараньих шкур. Они были тем пушечным мясом, которое обильно поставлял на восточный фронт гитлеровский холуй Антонеску.

На переправе Светлый Яр, куда мы отправились с Араловым и Лосевым, в убежище, застали старшего лейтенанта Сычева и хорошо говорящего по-русски пленного.

— Взял к себе в переводчики, — докладывает Сычев, — он наш, бессарабец из-под Кишинева!

Внимательно посмотрев в широко поставленные острые глаза юноши, Аралов строго спрашивает:

— Где и кем служили в армии?

— Шестой армейский румынский корпус, — отчеканивает каждое слово пленный, а затем уже добродушней добавляет: — Денщик командира второго батальона.

— А где же ваш командир?

Юноша потупил глаза, и я заметил медленно катящуюся по его красному от мороза лицу большую слезу.

— Убит он утром, осколком снаряда... Он русский был.

— Русский, говоришь?

Словоохотливый денщик подробно рассказывает:

— Василий Игнатьевич Бедрицкий, мой командир батальона, был выходцем из России. В царской армии в прошлую войну, как он часто рассказывал, дослужился до чина поручика, получил боевой георгиевский крест. За что? Среди бела дня ворвался в германский окоп, где-то под Перемышлем, и утащил живым к себе в плен важную «птицу», большого рыжего оберста. Фашистов ненавидел он, но у нас в армии служил и даже под Сталинградом оказался.

Солдат неожиданно умолк и попросил у Сычева закурить. Курил он с каким-то упоением, а живые, острые его глаза показывали, что юноша собирается с мыслями и хочет еще что-то поведать о погибшем человеке, к которому он так крепко привязался.

— Чего же ваш Бедрицкий воевал с нами? — недоумевал Аралов.

— Не могу знать, — по-солдатски отрубил денщик, но потом, видимо о чем-то вспомнив, уже другим тоном сказал:

— Трудно было понять Василия Игнатьевича. По своей родине тосковал. А возвратиться не смел, непонятная трусость или ложный стыд одолевали за свою неприспособленность и бесхребетность. Еще в Запорожье летом, помню, сказал: «Мне бы, мол, добраться до Сызрани, а там недалеко и мое именьице!.. Посмотреть бы только на белый домик с мезонином, зеленый, весь в водорослях пруд и заросший у оврага парк. Посмотреть, пройтись по когда-то в детстве и юности хоженным узким песчаным дорожкам, заглянуть еще в прохладную, обвитую диким виноградом старенькую беседку — и можно умирать».

— Вот он и умер, — сказал раздраженно Аралов. — Не с того хода добирался до своей матушки-родины — и получил поделом.

За окном убежища уже совсем стемнело. Переправа пленных на левый берег шла полным ходом. Мы вышли к причалу и наблюдали, как солдаты, выгрузившись с барж, тут же расползались по близлежащим прибрежным селам.

Конвойных явно не хватает, и это взволновало Сычева.

— Как же их потом соберем? — спрашивает он.

— Они все сюда придут завтра утром, господин офицер, — уверенно сказал наш переводчик. — К немцам обратно не побегут. Нет!

Солдат так решительно произнес это слово «нет!», что мы поверили ему, после чего спокойно занялись переправой подошедших тылов из подразделений 13-го механизированного корпуса.

Справа от нас, где крепко зацепилась за Сталинградскую землю 62-я армия под командованием В. И. Чуйкова, по-прежнему гремит артиллерия. Фашистские фанатики все еще не верят, что их постигла огромная катастрофа, и они упрямо продолжают вести жаркие боевые схватки в рабочих кварталах города.

Но фланги у гитлеровцев оголены. Удастся ли им избежать, как они говорят, большого «котла», трудно сказать. Все теперь зависит от резервов: кто их скорее введет в действие на самом главном направлении.

Больше недели прешло, как войска нашего Сталинградского фронта совместно с Юго-Западным фронтом в районе Калана завершили полное окружение двух отборных гитлеровских армий. Пленные говорят, что их путь лежал на Урал. А вот вышло совсем иначе. Генерал фон Паулюс, готовивший свою армию для молниеносных наступательных действий, вынужден отсиживаться в полуразрушенном подвале универмага, на площади Хользунова, и волей-неволей подумывать о капитуляции. Но Гитлер и слушать об этом не хочет. Этот маньяк все еще продолжает верить в свою счастливую звезду, обещая грязному и голодному воинству к рождественским праздникам выпутаться из затянувшейся петли. А пока что он пытается организовать снабжение осажденных войск по воздуху, но воздушный мост получается жиденький: днем транспортным самолетам вообще нельзя показаться — сразу подобьют наши зенитки, а ночью тоже не совсем безопасно.

Пока стрелки, танкисты, артиллеристы, летчики добивают окруженную группировку фон Паулюса, нас, саперов, торопят со строительством моста через Волгу, у Татьянки. Полковник Н. Т. Держицкий, часто бывая в частях, хорошо знает их острую нужду в пополнении техникой и боеприпасами, а на паромах далеко не уедешь, тем более в такой тяжелой ледовой обстановке. Поэтому он и поторапливает строителей.

— Вы понимаете, — говорит Николай Титович, стараясь убедить штабных офицеров в правоте своих требований, — чтобы сжать кольцо окружения и уничтожить гитлеровцев, надо создать определенное превосходство в живой силе и технике, а без хорошего моста мы не обеспечим переброску нужных резервов, и за это нас с вами по головке не погладят.

Работы на мосту ведутся двумя бригадами, круглосуточно. Для технического руководства туда направлены Лосев и недавно прибывший инженер-майор Якубов, крупный специалист-мостовик.

— Дайте мне Сычева, — уже в третий раз сегодня настойчиво прошу я Держицкого. — Этот потянет любой, самый тяжелый участок работы. Он и на мосту как раз очень нужен.

— Вы все сделаете без Сычева. А старший лейтенант, говорите, справится где угодно? Он нужен тогда в другом месте. Вызывайте его в штаб, назначим дивизионным инженером. Теперь согласны?

Я нерешительно киваю головой, а сам думаю: «Хитер начальник штаба, но инициативен и смел. Значит, все будет хорошо» — и, довольный этим, иду в свою землянку.

Здесь меня ожидает другая радость.

После долгого отсутствия появляется Виктор Петрович Кувакин. Он едва протискивается сквозь узкую дверь, заметно пополневший, в трофейном полушубке.

— Что это такое? — спрашивает Аралов, показывая на ярко-рыжий цвет кожи.

— Теслеровский подарок. Берешь в руки — маешь вещь. Хотите достать себе? Бегите к нему. Только сейчас привезли две груженые машины из Абганерово... Трофеи.

Аралов одет легко и собирается ночью в Сталинград на розыски Ольги.

— В самом деле, — говорю я Аралову, — сходи, Паша, к этим «снабжителям» и попроси полушубок, а то замерзнешь.

Павел Васильевич упирается, не идет.

— Не дадут они мне ничего. Я ведь не комбат, как Виктор Петрович, и вообще...

Кувакин моментально снимает полушубок и бросает его на кровать.

— Одевай, черт сутулый, а я себе другой достану. Только Ольге от меня непременно привет передай и скажи ей, что я теперь не «дамский угодник», как она «называла меня, а самый что ни на есть доблестный командир саперного батальона.

— С каких это пор, Витя, ты стал «доблестным»? — робко спросил повеселевший и благодарный Аралов.

— С этой недели. Да, с этой недели, дорогие мои друзья.

И тут совершенно спокойно и как бы невзначай Виктор Петрович запускает левую руку в карман и вынимает две одинаковые белые картонные коробочки.

— Виктор Петрович, что это значит? — удивленно спрашиваю я.

— Отныне я кавалер двух орденов Красной Звезды, — отвечает он. И, вынув новенькие ордена, тут же начал их прикалывать к своей гимнастерке.

Мы бросились горячо поздравлять своего товарища, а Саша Фомин сыграл на своей гитаре что-то вроде туша.

— Постой, постой! — не унимается Аралов. — А почему, Витя, сразу тебе дали два ордена — и оба одинаковых?

— Понимаете, — продолжал отшучиваться Кувакин, — рассказывать об этом долго. Скажу только, что все почти в моей жизни проходило каким-то дублем. Сестер у меня было две; жена родила перед войной двойню; за работу на переправе наградили тоже вдвойне.

— Маслом каши не испортишь, — резюмирует Фомин. — Раз заслужил, то можно и два ордена носить... Говорят, скоро мы покинем этот Райгород, — перестав играть на гитаре, сообщает Фомин. — Наши конники уже под Котельниково забрались.

— А ты, Саша, слыхал, что Центральный фронт вчера начал крупное наступление западнее Ржева? — замечает Кувакин. — Если так везде пойдет, к весне, ох, и далеко же мы будем!

Фомин расстегивает ворот гимнастерки, снимает сапоги и бухается в свою постель.

— Люблю, — говорит он, — вот так, лежа, зажмурив глаза, помечтать, заглянуть в завтрашнее, походить в нем человеком-невидимкой, как у Герберта Уэллса... Ну, кто бы мог, например, год тому назад сказать, что мы окажемся в Райгороде, а рядом более чем трехсоттысячная немецкая армия будет доживать свои последние дни. Давайте помечтаем, где мы будем через год в это время?

— В Киеве! — не задумываясь, кричу я.

— А семьи наши?

— Не знаю, Саша. Но повидать своих так хочется. Наши мечты нарушает зуммер. У аппарата Петров.

— Выезжайте с Кувакиным на мост, в Татьянку, — приказывает генерал. — К утру командующий фронтом приказал открыть там движение.

Да, дело важное. Время не терпит, и мы трогаемся в путь.

Ночь холодная, ветреная. Звезды, подмигивая нам, бодрят, желая настоящей саперной удачи.

Пробираясь к заветной цели, Аралов все время думал об Ольге. Он не чувствовал ни ожога лица от крепкого мороза, ни той опасности, которая угрожала ему на каждом шагу при переходе по тонкому молодому льду. Даже близкие разрывы мин и снарядов не волновали его.

В штабе инженерных войск 62-й армии он встретился с Лосевым.

— Геня, друг мой, ты как сюда попал?

— Я-то по приказу полковника Держицкого со вчерашнего дня одно заданьице выполняю. А ты?

— С разрешения того же Держицкого, — и, смутившись, Аралов добавил более тихо: — Я свою личную задачу выполняю...

— Понимаю, понимаю, — многозначительно говорит Лосев. — Только, братец мой, у тебя нос и уши побелели. Давай-ка скорее снежку, разотрем обмерзшие конечности.

Немного подкрепившись, Аралов двинулся в дальнейший путь, захватив с собой сержанта, знавшего хорошо все тропинки, идущие к штабу группы полковника Горохова. Недалеко проводил его и Лосев и на прощание, пожелав успеха, с вдохновением прочел, как показалось Паше Аралову, новое хорошее стихотворение:

Годы шли,

Мы все взрослели.

Кто двигал в гору,

А кто — нет.

Жизнь кружилась

Каруселью

Поражений и побед.

— Вот здесь спросить надо, — сказал сержант, показывая на чудом уцелевший деревянный барак с нарисованным огромным красным крестом посредине стены.

Аралов, волнуясь, крепко жмет руку своему провожатому и отправляет его обратно. «Неужели она здесь, рядом, за этими потемневшими от времени досками?» — мелькнуло в голове...

Их встреча оказалась значительно проще, чем предполагал и готовил себя к ней Аралов. Перед ним стояла все та же курносая, с ямочкой на правой щеке Ольга, и чернью ее глаза светились от счастья. Непривычным было только видеть ее в цигейковой ушанке и не по росту большой длинной солдатской шинели...

— Ну, пойдем со мной, мой милый дуралей, — ласково сказала она, уводя за руку Аралова в подвал, где жила со своими подругами-санитарками.

После этой встречи они стали служить вместе. Ольгу перевели во фронтовой госпиталь.

С вчерашнего дня мы в Котельниково. Были бы здесь давно, если бы сумасбродное гитлеровское командование не вздумало, собрав группу войск под командованием Манштейна, начать наступление с целью освобождения своей сталинградской армии. Более десяти дней продолжалось это сражение. В одном месте немцам оставалось пройти всего 30 километров, но соединиться с окруженной армией Паулюса наступавшие так и не смогли.

Здесь, пожалуй, впервые были широко и успешно применены артиллерийско-противотанковые резервы и действующие в их составе подвижные отряды заграждений. Решающую роль в разгроме группы Манштейна сыграла, конечно, 2-я гвардейская армия под командованием генерал-лейтенанта Р. Я. Малиновского, которая с ходу втянулась в бои. Начинж этой армии полковник И. Н. Брынзов был очень смелым и энергичным человеком, и его помощь всегда чувствовалась в частях. Любили его и в штабе фронта.

Но вот мы все-таки в Котельниково. Приближается новогодняя ночь. И как ни тяжело, как ни устали за этот месяц, беспрерывно прокладывая по бездорожью колонные пути для войск и разминируя хорошо замаскированные широкие зоны немецких заграждений, мы с большим подъемом встречаем наступающий 1943 год. Ведь каждый из нас ходит теперь по освобожденной земле, и мы ежедневно видим счастливые лица женщин и детей, истосковавшихся по родным русским людям.

Полковник Держицкий пригласил нас к себе на ужин, но пришли немногие. Большинство офицеров штаба, в том числе Лосев и Аралов, в войсках, где-то за Зимовниками. Лазаренко с ходу сообщил:

— Понимаете, не могу умолчать. Только что позвонили мне из 300-й дивизии и сообщили, что капитан Сычев ранен.

— Тяжело или нет? — спрашивает взволнованно Николай Титович.

— Мне сказали, — почему-то улыбаясь, говорит Николай Васильевич, — что его жизнь вне опасности. Через месячишко будет в строю.

Все облегченно вздохнули и первый тост провозгласили за Победу над фашистской Германией, за нашу Коммунистическую партию и ее верных сынов, проливающих свою кровь во имя светлого будущего.

Мы сидели долго, вспоминая прошедшие годы войны и мечтая о грядущих победах. Временами выскакивали во двор, наблюдая за огнями прожекторов и стрельбой зенитчиков, перехватывающих по пути в Сталинград тяжелые транспортные немецкие самолеты. Оккупантам там теперь стало совсем худо. Приходится грузы с продовольствием сбрасывать на парашютах, которые часто попадают к нашим солдатам.

— Что же, и это неплохо, — говорит Лазаренко, большой любитель хорошо покушать. А когда Ольга Аралова сообщила, что и ей как-то досталась небесная посылка с белым хлебом, завернутым в целлофан, консервами и даже несколькими плитками шоколаду, Лазаренко не выдержал и воскликнул:

— Эх, побольше бы шоколаду... Может, тогда и мне перепало бы... Везет же нашему Аралычу.

Кажется, началось наконец долгожданное общее наступление наших войск. Гитлеровцы упорно сопротивляются, но не выдерживают натиска защитников Сталинграда и, отходя на запад, жгут и разрушают города и села. Делая веселую мину при плохой игре, они пытаются убедить весь мир, что ведут эластичную оборону в целях якобы сокращения линии фронта, но никто не верит этим геббельсовским трюкам.

Успешно идет наступление в среднем течении Дона. Войсками генерала Н. Ф. Ватутина взяты Богучар, Кантемировка.

Вспоминается наш отход летом минувшего года по этим местам. Обидно, очень обидно, что нельзя пройти самому по станицам, их тихим улочкам и сказать во весь голос тем женщинам-казачкам, которые в жаркие дни стояли с молоком и поили нас: «Мы здесь, дорогие друзья, и наш священный долг перед советской Родиной выполним до конца!»

Приближаются к нам и войска с Северного Кавказа. Взять Батайск — такова наша задача. Ведь если перерезать переднюю железнодорожную нить, которая питает войска врага, тогда можно образовать новый «котел». Но оккупанты это понимают, и пока что попытки наших подвижных соединений с ходу ворваться в Батайск, к сожалению, не приносят успеха.

Каждый из нас верит в то, что дни вражеской группировки, окруженной в Сталинграде, сочтены.

Вот с узла связи пришел майор Лазаренко, и у нас в землянке происходит любопытный разговор.

— Привет вам всем от комбата Виктора Петровича Кувакина, — сообщает он, наливая кипяток в огромную жестяную кружку. — Виктор все еще со своим батальоном на Волге содержит переправу и от скуки воет.

— Как же он может скучать, — возражает Лосев, — если все, что только идет к фронту, не минует этого единственного моста?

— Я тоже его об этом спросил, а он меня высмеял. «Не будь, говорит, наивным, Николай. Паулюс может капитулировать в любую минуту, а я здесь, под Сталинградом, только считаю, сколько и каких машин переправил, настилы и сваи ремонтирую, а мне, понимаешь, хочется посмотреть на капитуляцию противника. Чтобы потомству рассказать, как говорится, из первых уст».

— Неплохо придумано, — замечает Фомин, с трудом разжевывая сухарь.

В разгар этой беседы позвонил полковник Держицкий. Он приказывает выделить квартирьера на новое место дислокации штаба фронта. Выезжать надо рано утром. Смотрим на карту. До конного совхоза, куда мы поедем, километров сто, а то и больше.

— Смотрите, это уже Ростовская область! Приятно, идем вперед, — радуется Лосев.

— Кого же послать завтра? — спрашиваю товарищей.

— Меня, — просит Фомин.

— Ну, что же, — соглашаюсь я, — быть по сему. А то ведь, кроме вас с Лосевым, в отделе сейчас никого нет. Все в войсках.

Лазаренко, не задерживаясь, уходит.

— Если выезжают квартирьеры, — говорит он, — то без связи не обойтись. Значит, Держицкий и меня разыскивает.

Зимний день короток. Не так много успели мы сделать чертежей огневых точек, а солдат уже зажигает новое приобретение — керосиновую лампу — и занавешивает в порядке светомаскировки небольшие окна, забитые на треть фанерой. Фомин достает со стены свою утешительницу — гитару — и под аккомпанемент тихо напевает не сильным, но приятным голосом новую песенку «Ой, Днипро...». И слова, и музыка этой песни так проникают в душу, что не терпится скорее, как на крыльях, полететь к седому Днепру и очистить его берега от фашистов.

После нескольких недель крепких морозов и снежных буранов сегодня выдался замечательный день: в воздухе ни малейшего ветерка, а солнце, пускай даже январское, светит, улыбается как-то по-особенному, отчего на душе радостно и тепло. К тому же со всех фронтов поступают такие хорошие вести, что хочется, чтобы скорей пришла весна и торжество обновления природы сопутствовало еще большим успехам нашей армии. А весна без остановок идет вперед. Вот только что позвонил начальник оперативного отдела нашего штаба Петр Михайлович Пузыревский и сообщил:

— Взят Сальск, дружище!

Мы этому не только обрадовались, но и удивились. Ведь всего несколько дней назад я ездил по северному берегу Манычского канала, который, кстати сказать, не везде был очищен от мин и сюрпризов, и вместе с начальником инженерных войск 28-й армии подполковником Горшковым намечал места усиления ледовых переправ. И вот Сальск уже в наших руках.

— Ура, братцы! — закричал Лосев на всю комнату. — Горшков уже в Сальске.

— Гм, так это же Горшков! — говорит совсем охрипший Тандит. — Его даже командующий армией Герасименко, несмотря на звание подполковника, называет не иначе, как «мой заместитель по инженерным войскам». А где еще какой командующий так называет своего начинжа?

— Что верно то верно, — соглашается Лосев.

— То-то!

О мужестве и волевых качествах Горшкова у нас ходили легенды. И правда, это был исключительно талантливый и волевой инженерный начальник. К сожалению, его жизнь скоро оборвалась. Он погиб через несколько месяцев, во время наступления на Миусе, подорвавшись на немецкой противотанковой мине.

Последние дни немцы на отдельных участках в низовьях Дона, подтянув свежие резервы, контратакуют наши правофланговые части, но добиться ощутимых успехов им не удается.

Мы идем по дорогам, по которым с горечью отступали в начале войны. На пути встречаются знакомые города, деревни, и каждый из нас с волнением переживает эти встречи с немыми свидетелями недавних суровых боев и тяжелых неудач.

Невольно встает перед глазами беленький, заросший акацией Старобельск.

Каков теперь он? Неужели и его сожгли немцы? Нет, не забыть мне никогда ни первомайской демонстрации 1942 года, ни домика с голубыми ставнями, в котором собирались мои товарищи по оружию, ни тех бессонных ночей, проведенных в штабе бригады, когда мы ловили каждое слово, связанное с наступлением наших войск на Харьков.

Прошло с тех пор меньше года. А сколько воды утекло, сколько кровушки пролито! Но зато как возмужали и окрепли бойцы и командиры, наша армия, вся страна.

Полковник Держицкий, вернувшись с переднего края, зашел к нам в отдел. С мороза щеки у него покраснели, глаза, поблескивая, улыбаются. Видно, и ему нравится сегодняшний погожий день. Мы приветствуем Держицкого стоя, зная, что начальник штаба любит правила субординации.

— Товарищ военинженер второго ранга, — говорит он мне строго официально, — вы не подумали, какую новую задачу поставить управлению оборонительного строительства Косенко? Может, по-вашему, сидеть ему там, за Волгой, в Пологом Займище, до лета и строить никому теперь не нужный рубеж?

— Признаться, не подумал... Как-то замотался с переправами на Маныче.

— Жаль. Очень жаль, — еще более сухо отчеканивает каждое свое слово Держицкий и, сделав рукой жест, чтобы мы сели, спрашивает:

— А знаете ли вы, что на хутор Перегрузный прибыла в наше подчинение оперативная группа двадцать седьмого управления оборонительного строительства во главе с полковником Пруссом? Ей ведь тоже надо поставить задачу и притом незамедлительно.

— Как? Илья Ефимович появился в наших краях? — обрадовался Аралов.

— А почему только оперативная группа, а не весь УОС? — спрашивает, поглядывая на меня, Фомин.

— Не могу знать, — отрубил полковник. — Это дело Москвы, Михаила Петровича Воробьева. А вам я помогу, — уже более мягко сказал полковник. — Составьте боевые распоряжения; одно — генералу Косенко, чтобы он работы прекратил и к десятому февраля сосредоточился ну хотя бы в районе Сальска, а там видно будет... Может, к тому времени мы его на Северный Донец перекантуем. Другое — Пруссу. Он недалеко от Сталинграда, и это хорошо. — Держицкий сделал паузу и, поморщив свой открытый лоб, уже уходя, сказал: — О Пруссе надо подумать. Заходите вечерком, обсудим.

Едва за полковником прикрылась дверь, в нашей комнате сразу стало более чем оживленно.

— Как хотите, — размахивал руками охрипший Владимир Тандит, — а я прошусь к Пруссу на эти дни.

— Почему туда? — допытывается Аралов.

— Да потому, мой друг, что по глазам полковника я видел: Прусс со своей группой будет одним из первых в освобожденном Сталинграде.

— Ну и что же? Подумаешь, счастье!

— Эх, Паша! Не будь эгоистом. Свое счастье ты там нашел... Даже через Волгу к Ольге по тонкому ледку пробирался. А мне, значит, нельзя? Может, и я там отыщу свою жену.

Уже пробило девять часов вечера. Надо собираться на доклад к полковнику. Я знаю, что Николай Титович сейчас сидит у себя один, снял портупею и, расстегнув ворот гимнастерки, пьет чай. Конечно, что делать с оперативной группой Прусса, он уже решил, и я нужен ему только для того, чтобы убедиться в правильности этого решения. Но он давно думает о другом, более важном, и смотрит далеко вперед.

С этими мыслями я и вхожу к полковнику.

— По вашему приказанию прибыл...

— Ладно, ладно... садись. Завтра поедешь к Пруссу, а оттуда — в Сталинград. Есть сведения, что генерал-фельдмаршал Паулюс капитулировал.

В моем дневнике военных лет имеется такая запись:

«1 февраля 1943 года. Еще затемно офицеры нашего штаба разъезжались кто куда; полковник Держицкий с Тандитом на «пикапе» выехали на Северный Донец в район северо-восточней Новочеркасска, где войска генерал-лейтенанта В. Д. Цветаева должны не сегодня-завтра форсировать эту красивую реку; Петр Михайлович Пузыревский и мой мостовик Якубов взяли курс на Батайск. Туда же нацелена и понтонно-мостовая бригада подполковника Яна Андреевича Берзина; обеспечить форсирование Дона в районе Ростова — его основная задача. Я же на нашей полуторке, водимой все тем же Водянником, направился вместе с Араловым по дороге на Сальск, Котельниково и в Перегрузное, к полковнику Пруссу».

Мы ехали по основной фронтовой дороге, обслуживаемой дорожными частями, но нельзя сказать, что все на пути было гладко. Несколько раз простаивали из-за «пробок», буксовали на выбоинах разъездов и в конечном счете в Перегрузное попали только к вечеру.

Илья Ефимович Прусс встретил нас очень радушно.

— Гора с горой не сходятся, а человек с человеком всегда сойдутся, — приговаривал он.

После того как я передал полковнику приказ командования, он пригласил нас в столовую ужинать. Не знаю, то ли мы были очень голодны, то ли здесь и в самом деле вкусно готовили, но из столовой долго не хотелось уходить.

— Рассказывай, что слышно там, у вас в штабе? — мучает меня вопросами Прусс. — Как Иван Андреевич Петров, Держицкий? Кто и каков новый командующий?

— Командует нашим фронтом теперь генерал-лейтенант Малиновский. Я его еще ни разу не видел, он все в войсках. А Иван Андреевич что-то прихворнул и вообще последнее время частенько болеет. Тянет за него Держицкий.

— Ну, Николай вытянет, — так Прусс назвал Держицкого. — Этого старого понтонера мы давно знаем. Сам работать может и других заставит... Но утро вечера мудренее. Пошли отдыхать, а то завтра чем свет тронемся в город.

Трудно детально рассказать о впечатлениях и чувствах, охвативших нас, когда мы 2 февраля въезжали в Сталинград. Все эти долгие дни и ночи, находясь на переправах, в пекле ожесточенных боев, мы все же не могли себе представить того, что увидели в городе.

— Последний день Помпеи, — с болью в сердце заметил Аралов.

Казалось, только извержение вулкана может посеять смерть и разрушения в таком огромном масштабе. Проехав по улицам десятки километров, мы не встретили ни одного уцелевшего дома. Одни строения были разрушены вовсе, у других обвалились одна или две стены. Глядя на эти скелеты, мы, словно на разрезе чертежа, отчетливо видели строительные конструкции отдельных частей здания.

В городе воцарилась долгожданная тишина. Изредка она нарушается, правда, отдельными выстрелами из подвалов, где засели фашистские фанатики. Они стреляют в спины наших командиров, но их быстро вылавливают.

Дворы, улицы, подвалы — все запружено замерзшими трупами фашистских солдат и офицеров.

— Сколько их, этих «избранников божьих»! — восклицает Аралов. — И сосчитать невозможно.

А вот и центральная площадь имени Хользунова. Все так же тут с прошлого лета валяется подбитый самолет со свастикой. На братские могилы уже возложены свежие венки. Мы идем к универмагу, где в подземелье был взят в плен Паулюс. Здание, предназначенное для торговли, немцы приспособили под командный пункт: в подвале — отделы штаба и командование 6-й армии, в помещениях первого этажа — гараж штаба. Окна верхних этажей заложены кирпичом, оставлены только небольшие амбразуры для пулеметов и мелкокалиберных пушек, охранявших подступы к штабу.

— КП в самом центре города! — с удивлением говорю я Пруссу.

— Что же, немцы это неплохо придумали, — говорит полковник.

Осматриваем затем знаменитый «дом Павлова», Дом железнодорожников, под который наши саперы делали подкоп, изучаем характер немецкой обороны в центральной части города.

После знакомства с городом Прусс предложил нам пока вернуться в Бекетовку, где он выбрал для своей оперативной группы штаб-квартиру, а сам он уехал к начинжам армий, чтобы с ними договориться о совместном организованном сборе и вывозе трофейного оружия, снаряжения и техники. Подполковник Теслер тоже укатил, но только на какой-то завод, где, как ему сообщили, есть много арматурного железа, из которого можно изготовить скобы.

— Скобы при строительстве мостов — это ценность, — сказал Семен Наумович, простившись с нами и пожелав нам спокойной ночи.

Когда мы с Мамаева Кургана спустились на улицу, взошла огромная холодная луна. Кое-где около каменных руин горели костры, у которых обогревались наши бойцы.

— Пойдем на набережную, — предложил я Аралову. — Помнишь, прошлым летом мы прогуливались там и при такой же красавице луне?

Спускаемся вниз к реке. Но пройтись по набережной невозможно: она вся завалена рельсами, железобетонными балками и проволокой.

— Какая досада, — говорит Аралов. — А то мы могли бы дойти и до того барака, где с Оленькой встретились.

С изменением характера боевых действий меняется и организация войск. Так, летом 1942 года саперные армии реорганизовались в управления оборонительного строительства и инженерно-саперные бригады. Почти в это же время оказалось, что большое количество саперных батальонов, непосредственно подчиненных начальнику инженерных войск фронта, не могло быть оперативно использовано и их тоже следует объединить в специальные бригады. К началу наступления под Сталинградом в нашем распоряжении было уже несколько понтонных и инженерно-саперных бригад, понтонно-мостовой полк, фронтовой инженерный батальон и две специальные отдельные роты — маскировочная и гидротехническая.

Объем инженерных работ возрастал. Саперам предстояло обеспечивать форсирование таких крупных водных преград, как Дон, Северный Донец, минировать на флангах продвижения наших войск и разминировать мощные зоны заграждения противника, а также заниматься дорожными и маскировочными работами с учетом совершенно открытой степной местности. И несмотря на это, некоторые общевойсковые командиры пытались использовать саперов в качестве пехоты. С этим боролись наши инженерные начальники — генерал А. И. Петров и полковник Н. Т. Держицкий.

Возвращаясь из Сталинграда, мы с Араловым заехали в штаб 28-й армии и совершенно неожиданно застали там полковника Держицкого.

— Вас каким ветром сюда занесло? — удивленно спрашивает он.

— Мы, товарищ полковник, к Горшкову. Хотели уточнить детали мостовых конструкций. Изменить в чертежах кое-что нужно.

Подполковник Горшков сидит тут же рядом с Держицким и виновато улыбается. Кончики его ушей налились кровью, и на солнце кажется, что они горят. Видно, Николай Титович по-приятельски до нашего прихода крепко журил начинжа.

— Да, — многозначительно, как бы подытоживая все сказанное ранее, произносит полковник. — Вот вы, — обращаясь уже к нам, говорит Держицкий, — хотите помочь начинжу в изготовлении мостовых деталей, а с кем он будет их делать? Он своих саперов наполовину растерял. Оказывается, у него саперы высоту отвоевывали, а переправлять войска через Дон в Ростове кто будет? Ведь подготовить сапера — дело нелегкое, труд его требует и знаний и большой сноровки. Нехорошо получилось...

Горшков сидит молча, и только рдеющие уши выдают его волнение.

— Что же вы, гвардия, молчите, о Сталинграде ничего не рассказываете? — спрашивает, успокоившись, Держицкий, расхаживая из одного угла комнаты в другой.

— Мы, — начал неуверенно докладывать Аралов, — ваше задание выполнили.

— Это я знаю, — прерывает его Держицкий. — А более подробно обо всем, что видели, можете рассказать?

— Конечно, можем, — утверждает осмелевший Аралов.

— Тогда молодцы! Сегодня вечером у нас в штабе открытое партийное собрание. Вот вы и расскажите там, что видели в городе, какие мысли у вас возникли о работе сапера. А сейчас давайте быстренько утрясите с чертежами и поедем.

С Горшковым Держицкий прощался по-дружески. Они крепко обнялись, и, уже сидя в машине, полковник сказал:

— Только прошу тебя, саперов береги, они нам еще потребуются, и сам не суйся, куда не надо. Помнишь в фильме «Чапаев» то место, где он рассуждает о месте командира в бою? Этого забывать нельзя.

В штабе первым нас встречает Тандит. Рот до ушей.

— Слыхали, Кувакин опять получил два ордена.

— И опять за одну и ту же работу? — удивляясь, спрашивает Аралов.

— Абсолютно так, и оба Отечественной войны II степени. А вот идет и сам виновник торжества. Прошу любить и жаловать! — при этом Тандит отвешивает низкий поклон и делает нечто вроде реверанса. Мы здороваемся и поздравляем Виктора Петровича.

— Тебе, брат, везет, — говорит с нескрываемой обидой в голосе Аралов. — Опять ордена подвалили...

— Зато в любви не везет, — съехидничал Кувакин.

— Ну, хватит вам, петухи! Пошли в отдел, попьем чайку, — пригласил я своих друзей.

К чаю пришел майор Могилян и, как всегда, в веселом настроении. Оказывается, их оба батальона, его и Кувакина, передислоцируются на станцию Кущевская, поближе к Ростову, а они по пути заглянули к нам, чтобы уточнить обстановку и просто повидать друзей.

— Вся наша страна теперь на колесах, — с радостью говорит Могилян. — Кавказ полностью очищен, на Украине войска наши уже под Харьковом, в Донбасс рвутся. А мы не сегодня-завтра будем в Ростове. Не правда ли? Идет массовое изгнание фашистов с нашей территории.

— Это хорошо сказано, — поддерживает его Лосев. — Представляю, как ликует народ в тылу, особенно эвакуированные. Все они мечтают вернуться в родные места, сбросить эту проклятую светомаскировку и зажечь вновь яркие огни жизни, встретиться со своими близкими.

Лосеву не дает договорить Водянник, сидевший в углу на широкой длинной лавке и чинивший какую-то деталь двигателя.

— Я чув, що наши Сватово взялы?

— Ну и что ж из этого? Уже три дня наши войска в Сватово, — горячится непонятно почему Кувакин.

Водянник застеснялся, но все же тихо сказал:

— Поихать туда треба було б... на могилу нашего Василия и его Настеньку провидать.

— Это правда, — соглашается Лосев. — Рано ушел из жизни этот голубоглазый паренек.

Вваливается Якубов. Грязный, усталый. Его и без того худое лицо еще больше осунулось, и только живые серовато-голубые глаза дают право предположить, что майору все же меньше сорока. Особенно старит Якубова круглая сутулая спина, за которой он всегда носит чем-то набитый вещевой мешок. В отделе его называют Плюшкиным за то, что он все прячет либо к себе в мешок, либо в огромнейший, сбитый из фанеры чемодан, закрытый всегда висячим замком.

— Батайск в огне, — сообщает он своим глуховатым монотонным голосом. — Пузыревский прислал меня потеребить Берзина с его бригадой, чтобы подоспеть вовремя к форсированию Дона, а сам он с армейскими саперами обезвреживает подготовленные немцами к взрыву станционные сооружения.

— Вот это хорошие вести привез ты, старина, — отзывается Паша Аралов и начинает торопить нас: — Пойдемте, товарищи! Партийное собрание через десять минут, а опаздывать нам не к лицу.

— Да и нам пора торопиться в путь, Виктор Петрович, — напоминает Могилян Кувакину, и они, крепко пожав нам руки, уходят.

— До встречи в Ростове, дорогие друзья! — кричим мы комбатам, прощаясь с ними.