На боевых рубежах

По знакомым дорогам

Ясное апрельское утро. Мы подъезжаем к Москве. За тысячу километров от нас, на сивашском рубеже, остались друзья-товарищи. Как сон промелькнуло недельное пребывание в Харькове — встреча с женой и дочуркой. Порой кажется, что ничего особенного и не случилось, что и разлуки никакой не было. Наоборот, кажется, что мы были вместе, трудились, дышали одним воздухом, жили одной жизнью. Но стоит только взглянуть на пятилетнюю дочь, как все меняется. Правда, по-детски наивно она уверяет, что помнит меня, а на самом деле ластится и целует только потому, что ей хочется иметь папу. Да, папу живого, такого, как были у ее подружек в эвакуации во Фрунзе.

Много раз я покидал Москву и возвращался в нее, но всегда, когда приближаешься к нашей столице, тебя охватывает какое-то радостное волнение. Москва! Сколько песен о тебе написано, сколько сказов о тебе сложено, в скольких фильмах ты показана!.. А все-таки после каждой, пускай даже самой небольшой разлуки я нахожу в тебе всегда что-то новое, интересное, никем, как мне кажется, ранее не найденное.

Поезд пересек уже синюю Оку у Серпухова и бежит теперь по старой Московской земле. В эту теплую, солнечную рань приятно смотреть из окна вагона на убегающие назад ярко цветущие поляны и на беспокойных скворцов, оккупировавших на свой дачный сезон прохладные белые березы.

Проводник вагона, не по летам подвижный, видно, в Туле обзавелся кипятком и теперь подогревает чай. Пассажиры стали подавать признаки жизни: кое-кто только наполовину решился приоткрыть двери своего купе, стараясь как можно подольше сохранить тепло в нем. Те, что помоложе, с полотенцами, переброшенными через плечо, вооруженные зубными щетками и стандартными пластмассовыми мыльницами, торопятся умыться.

Важно неся впереди себя блестящий мельхиоровый поднос, проводник вежливо предлагает крепкий чай и за особую плату при настоятельной просьбе кусочек сахару. Начинается завтрак. Обычный завтрак в вагоне, за которым, как всегда, пассажиры знакомятся, рассказывают друг другу анекдоты или такие истории, поведать которые никто бы не решился своему соседу по квартире, с которым прожито под одной крышей десятки лет.

Так уж устроен человек.

Недавно переругивавшиеся между собой худой капитан и человек в пенсне вместе сидят за одним столиком в купе и мирно беседуют.

— Нет, вы обязательно попробуйте это румынское сало, — добродушно предлагает своему соседу офицер, — оно пахнет как здорово!

— А вы думаете, наше полтавское хуже?

Проходит еще с полчасика, и я уже знаю, что капитан был ранен за Яссами в Румынии и командовал там до этого дивизионом в истребительно-противотанковом полку. А человек с маленьким пенсне на переносице вовсе и не врач, и не банковский служащий, как мне показалось вначале, а директор совхоза из-под Миргорода.

Девушка-сержант успела уже поведать не какой-то там подружке, а пожилой сухопарой женщине, учительнице, о своих чувствах к старшему лейтенанту Жене Нятко, молодому талантливому пианисту, которого она потеряла и не знает, как найти.

— Найти его обязательно надо, — советует учительница, — может, это твоя судьба.

Так незаметно идет время.

Уже мелькают дачные подмосковные платформы. Вот Царицыно. Издали виднеется Екатерининский дворец, присмиревший такой в своей музейной гордости. Все чаще и чаще около станций и полустанков замечаются корпуса заводов и фабрик с высокими красными кирпичными трубами, дышащими полной грудью. «Значит, они действуют, работают, — думаю я. — Как это хорошо!»

До моего приезда в Москву Аралов и Фомин получили новые назначения. Фомин работает начальником штаба инженерно-саперной бригады на 3-м Украинском фронте.

Аралов пошел преподавателем по военно-инженерному делу на курсы усовершенствования командного состава, до которых ехать от Москвы на электричке не более получаса. И вот после недолгой разлуки мы впервые встретились с ним на его квартире.

— Сынок, смотри, кто пришел, — с радостью восклицает Ольга, держа на руках годовалого сына и открывая мне дверь. — Ну, знакомьтесь, — и Ольга помогает малышу подать мне пухлую, нежную ручонку. — С этим дядей мы вместе воевали под Сталинградом, а он, видишь, Ванюша, уже забывать стал.

— Это неправда, Ольга.

— Нет, правда. Мы с Пашей вас целую неделю разыскиваем, а вы где изволите пропадать? Неужели не могли у нас остановиться? Слава богу, площади достаточно — и вы бы никого не стеснили.

— За это спасибо. Но ведь так хочется скорее получить назначение. Вот целыми днями и просиживаю в отделе кадров, — пытаюсь я оправдаться перед раздобревшей и повзрослевшей Ольгой Араловой, но она все еще не успокаивается.

— Подумать только. И это называется боевой товарищ! Нет, Лосев все-таки душевней... Когда он приезжал, Паши тогда здесь не было, так не давал мне скучать, в театр ходили.

— Лосев же поэт, а я...

— Вы хотите сказать, что вы сухарь? — прерывает меня взволнованная Ольга, усаживая сына на широкую низкую тахту. — Нашли чем хвастаться. Лучше были бы вы все поэтами в жизни, тогда и ходить по ней было бы веселей и интересней. Ну, чего вы еще стоите? Садитесь, рассказывайте... Паша, что молчишь, приглашай товарища хоть присесть.

Мы садимся за небольшой круглый столик, и беседа наша приобретает спокойный характер.

— Поначалу, — почему-то улыбаясь, говорит Ольга, — мне было тут тяжело. Маленький ребенок, вставать надо рано и ездить далеко. Я же работаю на заводе «Компрессор». Потом втянулась, стало интересно; мы ведь теперь не компрессоры делаем, а более нужные штуки для армии. Если бы вы видели, с каким энтузиазмом работают там женщины. Дома их детишки ждут, а они иногда сутками из цехов не выходят.

Мы с Павлом с удовольствием слушаем Ольгу. Вернувшись с фронта, она нашла место в жизни. И это радует нас.

— Впрочем, соловья баснями не кормят, — забеспокоилась хозяйка. — Прошу к столу. Не обессудь, чем богаты, тем и рады угостить.

На столе, правда, не очень густо, но во всем чувствуется рука хозяйки, и это приятно. Паша долго с жаром рассказывает о своей новой работе.

— А про Фомина слыхал? — спрашивает он и сам же сообщает: — Наш Саша теперь чин — начальник штаба бригады. Говорят, уехал к генерал-лейтенанту Котляру...

Когда я вернулся к себе в общежитие, где остановился, на столе увидел записку вахтера: «Звонили от Пожарова из отдела кадров. Надо срочно прибыть к ним. Имеется назначение». Несмотря на поздний час, еду на Покровский бульвар. Оказывается, пропуск давно заказан. Начальник отдела кадров полковник И. П. Пожаров, или, как его часто называют офицеры в инженерных частях, «вершитель судеб», встречает суховато.

— Получите вот предписание и срочно, не позже завтрашнего дня, выезжайте на первый Украинский.

— Товарищ полковник, разрешите спросить, на какую должность?

— Там сказано. Впрочем, это не секрет. Начальником технического отдела.

— А кого я сменяю?

— Никого.

— Как?

— Ваш предшественник погиб три дня тому назад.

— При каких обстоятельствах?

— Мои сведения скудны, — уже сочувственно говорит полковник и предлагает мне папиросу. — На месте узнаете поподробнее. У вас вопросов больше нет?

— Нет, — говорю я Пожарову, зажигая спичку я прикуривая.

— Тогда мне остается только попрощаться с вами, — полковник подает чинно свою немного влажную руку и быстро-быстро убегает снова за свой стол, одиноко стоящий под углом к раскрытому окну.

Выхожу на бульвар. Совсем уже пустынно. Как и тогда, несколько лет назад, в выпускной вечер, горят Кремлевские рубиновые звезды, пустуют свежевыкрашенные зеленью скамейки, но нет вокруг друзей-однокашников; они на фронтах, добивают врага. Один Паша Аралов в Москве, он передает свой боевой опыт молодым офицерам.

Еще в Москве мне сказали, что штаб 1-го Украинского фронта надо разыскивать где-то в районе Шепетовки.

— В Киев приедете, там в штабе округа все узнаете, — снисходительно сказал мне совсем молодой капитан из отдела кадров.

И вот я снова в городе, где мне все до мелочей знакомо, где я жил и работал, где узнал о первом дне войны, проснувшись в синюю рань от гула немецких бомбардировщиков и стрельбы зенитных орудий.

— Да, Киев сильно пострадал, — говорит мне попутчик. — А будете в центре, на Крещатике, еще не то увидите.

— Прощайте! — кричу я ему вслед и направляюсь в сторону Шевченковского бульвара.

Весна в самом разгаре. Бурно зазеленели сады, парки и скверы. Шумит на деревьях молодая листва, благословляя свое обновление. По-прежнему сияют золотом купола Софийского собора, но рядом, на когда-то шумной Прорезной улице, почти сплошь разрушенные дома.

В штабе округа мне повезло. Во-первых, там точно сказали, что инженерное управление 1-го Украинского фронта — в деревне Баранье, действительно недалеко от Шепетовки, и, во-вторых, туда через час идет машина, которой я могу воспользоваться. Штабные работники посоветовали в пути держать ухо востро.

— Там бродят небольшие бандеровские банды и охотятся за нашими офицерами... Вот так, знаете, случилась беда с командующим фронтом, генералом армии Ватутиным, — сообщил мне дежурный. — Выскочили эти бандюги и обстреляли его машину, смертельно ранили, а сами кто куда.

— Да, печально. А что случилось с Топольским?

Дежурный, поскольку он оказался офицером инженерных войск, знал о смерти моего предшественника и кое-что об этом успел поведать.

— Вы читали, конечно, в газетах — ну, недели две назад — об окруженной группе немецких войск в районе города Скалы? Так вот, эти фашисты начали с боями пробиваться на запад. Мы, конечно, не знали, что кольцо окружения окажется недостаточно прочным. А ваш предшественник, военинженер первого ранга Топальский, получил в это время боевое задание, которое он должен был выполнить в Залещиках на Днестре, в районе переправы. И, поехав туда, в пути нарвался на этих «ползучих» гитлеровцев. Подробности его гибели никому не известны, они так и остались загадкой. Знаю только, что живым он им не сдался. Когда нашли через несколько дней его труп, он был прострелен в нескольких местах немецкими пулями и обезображен.

Пока мы с дежурным разбирали по карте оперативную обстановку фронта, подошла машина.

— Вот «студебеккер». Садитесь, подполковник, в кабину, а остальные офицеры, — дежурный показал на группу лейтенантов, стоящих поодаль, как видно только прибывших из училища, — поедут в кузове. Ну, что же — счастливого пути!

Вскоре мы выехали на Житомирское шоссе. В дымке тумана постепенно исчезают Киев, Святошино. Машина, идет по блестящей ленте асфальта в сторону Шепетовки.

До Баранья еще далеко, а светлого времени осталось совсем мало.

— Не заночевать ли нам в пути? — спрашиваю я шофера, памятуя советы дежурного об осторожности.

— Ерунда, — твердо отвечает он, мотнув своей большой головой, — газку добавим и приедем вовремя. Ну, а если прихватим немного луны, тоже ничего. В кузове у нас такие орлы, песни поют, они от любой атаки бандеровцев отбрешутся.

— Тогда едем.

От Шепетовки до Баранья мы проскакиваем минут за двадцать, и, конечно, уже при луне.

Совсем недавно здесь прошел освежающий весенний дождь; с крыш и деревьев капает, и изредка слышен своеобразный стук капели, а под ногами грязь, неглубокая, но жирная грязь, отяжеляющая путь. То тут, то там меня окликают и останавливают часовые с автоматами, выясняя, кто я и к кому иду.

Передо мной вырастает беленький украинский домик с закрытыми синими ставнями, дощатый забор, за которым стоят два длиннющих серебристых тополя, отбрасывающих огромную тень через всю улицу и даже на соседний сарай с высокой соломенной крышей.

— Здесь работает начальник штаба полковник Слюнин, — загремел своим низким голосом сопровождавший меня по деревне старший сержант, — видать, он еще не спит.

Вхожу и представляюсь, как положено по уставу.

— Ах, вот вы какой? — восклицает полковник, пристально рассматривая меня. — Ну что же, будем знакомы, Слюнин. А мы вас уже ждем. Пожаров прислал телеграмму. Хорошо ли доехали?

Полковник приоткрыл дверь в соседнюю комнату, распорядился, чтобы согрели чай, и, вернувшись за свой стол, твердо сказал:

— Садитесь. Рассказывайте.

Внешность полковника произвела на меня очень хорошее впечатление; его горделивая осанка, решительные движения и профессиональная офицерская подтянутость как-то располагают к простой, задушевной беседе, хотя мы с ним увиделись впервые. Но с чего начать беседу, я не знаю и немного тушуюсь.

— Отчего же вы молчите? — спрашивает полковник, расстегивая воротник своего кителя.

— Простите, не знаю, что вас интересует.

— Мне интересно все.

— А именно?

— Расскажите, что слышно в Москве, — прямодушно говорит он, — как добрались сюда, к нам, какое настроение у вас сейчас.

Мало-помалу я начинаю говорить. Временами сбиваюсь, теряю нить рассказа, и это потому, что начальник штаба все время внимательно слушает, потом знакомит с оперативной обстановкой на фронте, с ближайшими задачами штаба и технического отдела.

— Помните, — говорит наконец, прощаясь, Слюнин, — наш первый Украинский фронт больше разика в два — три того, где вы были. Одних только танковых армий, — с гордостью заявляет полковник, — у нас три. А это, понимаете, что значит? Сколько надо проложить для них колонных путей, чтобы: обеспечить продвижение, сколько надо преодолеть препятствий, форсировать рек, которых на нашем пути будет не мало... В общем, придется как следует поворачиваться всему штабу и, конечно, вам в том числе.

Последние слова полковник произнес с добродушной иронией, видимо, глядя на мои осоловелые глаза и безнадежную сонливость.

— Идите, — едва услышал я. — Вы устали с дороги. Отоспитесь. А завтра, милости прошу, опять сюда. Разрешаю приходить в любое время суток.

В результате кровопролитных уличных боев был взят Тернополь. После этого войска 1-го Украинского фронта в начале апреля 1944 года перешли к жесткой обороне на линии: Торчин — Червоноармейск — восточнее Броды — Тернополь — Коломыя. Начав успешное наступление еще чуть ли не с конца зимы и продвинувшись с боями на несколько сот километров по бездорожью в весеннюю распутицу, войска, конечно, нуждались хоть в небольшой передышке. Надо было подтянуть вперед резервы и кое-где отставшие тылы, а самое основное — произвести необходимую перегруппировку сил и средств с учетом создавшейся новой обстановки.

В то время когда я приехал, оборонительные работы велись вовсю. Командующий ежедневно требовал максимального увеличения сети траншей. Специальной директивой была установлена очередность фортификационных работ и составлен минимальный перечень полевых сооружений. Все эти требования исходили из установившегося, опыта войны и в данном случае являлись до некоторой степени уже теоретическим обоснованием его.

Подумав об этом, я вспомнил Аралова; вот кому бы очень пригодились эти материалы, именно там, на курсах по подготовке молодых офицерских кадров. А то он теперь со своими коллегами, недавно вернувшимися из Фрунзе, забивает им головы устаревшими фортификационными понятиями и схемами. Недаром же рассказывают, что у полковника Слюнина, не лишенного остроумия, когда к нему прибывают новые офицеры, можно услышать такой диалог:

— Где учились? Что закончили?

— Инженерное училище когда-то закончил, — нерешительно отвечает офицер.

— Тогда хорошо! Просто замечательно! — восторгается Николай Федорович.

— А потом кончил еще академию, — подбодренный похвалой полковника, уже более решительно докладывает офицер.

— Говорите, академию закончили? М-да... Ну, что, тоже неплохо.

— А сейчас вот закончил вторую академию и прямо к вам.

— Что? — полковник от удивления раскрывает вовсю свои темные с хитрецой глаза и уже с огорчением говорит: — Да, это... плохо. Не знаю, сумеете ли вы себя показать на практической боевой работе... Не слишком ли долго учились?

Уже несколько дней как я в Баранье. Начальника инженерных войск еще не видел, говорят, он в Усть-Еписковском на Днестре организует работу переправы, которую содержат понтонные бригады полковников Берзина и Соколова.

И здесь, в штабе, и в частях я нашел своих старых знакомых. Полковника Николая Васильевича Петрова, начальника отдела заграждений, помню давно, по академии. Перед самой войной этот хороший товарищ и скромный человек был оставлен адъюнктом какой-то кафедры. Видимо, он мечтал пойти по научной стезе, но война внесла свои коррективы, и теперь Петров — признанный авторитет по минно-взрывным заграждениям. У Николая Васильевича имеются свои отряды обученных собак, с которыми он делает чудеса при разминировании местности и при подрывании немецких танков.

Старших инженеров технического отдела — инженер-майора Арсалана и майора Момотова — помню слабее, они учились при мне на младших курсах.

Говорят, что инженерными бригадами командуют здесь мой бывший начальник курса, всегда такой подтянутый, влюбленный в свой мощный командирский голос полковник Павел Федорович Новиков и худой, подвижный, как ртуть, бесстрашный Иван Порфирьевич Корявко. Много здесь и других знакомых, с которыми мы еще встретимся. Однако теперь я занят другим. Через пару часов весь наш штаб выезжает к новому месту дислокации, довольно далеко отсюда, в Скорики, рядам с Подволочиском.

Длинный, узкоплечий, с оттопыренными ушами Арсалан стоит во дворе возле машины, поданной под погрузку имущества и работников нашего отдела. Он стоит с непокрытой головой, с вздыбленными волосами, а его черные глаза выражают беспокойство.

— Что случилось? — насторожившись, спрашиваю его, раскрывая окно комнаты.

— Ну, как же, завтра Первое мая, такой праздник, — серьезно отвечает он, — а мы будем в пути, на машине.

— А может, там лучше?

— Кому лучше, а кому нет. Я предпочитаю праздновать за столом.

Момотов и подошедшая машинистка, маленькая пухленькая Клара, смеются.

— Говорят, горькая истина лучше обманчивой надежды, — философствует Момотов. — Не думаете ли вы, Арсалан, что надо скорей нам погрузиться, выехать пораньше и, скажем, поспеть к вечеру в Проскуров. А там заночуем и отпразднуем, конечно.

— А ведь это идея, — соглашается обрадованный Арсалан и тут же начинает открывать борта кузова.

К полудню мы в Старо-Константинове. Делаем небольшую остановку. Кое-кто успевает сбегать на базар, чтобы купить кусок сала или пару головок чесноку. Сергей Арсалан притащил огромный кусок баранины.

— Вечером, — говорит он, облизывая свои запылившиеся губы, — шашлык будем жарить. Блюдо, скажу вам, первый сорт.

Старший техник-лейтенант Малян, талантливый художник-архитектор, тоже неравнодушен к арсалановской затее и в знак благодарности тут же, сидя на машине, нарисовал на него дружеский шарж, особо выделив его орлиный нос, уши и глаза, полные вожделения.

К вечеру погода начала портиться. Подул северовосточный, холодный ветер. По небу начали бегать сперва светлые, а затем потемнее огромные облака, грозящие вот-вот обрушиться на нас в виде дождя или даже града.

Майор Момотов, набросив на себя шинель, кричит мне в окно кабины:

— Проскуров скоро? А то мы тут простудим нашу бедную Клару.

— Вы ей свою шинель отдайте.

— Не хочет, — кричит пуще прежнего Момотов. — Она просит шинель у Арсалана, а он сам посинел весь.

— Герой, — иронически говорю я, — а еще пыжится.

Вместе с первыми каплями дождя мы въезжаем в город. Проскуров затемнен, кругом никого не видно. Момотов уходит на поиски квартиры, где мы могли бы переночевать.

— Вы говорили сегодня утром, — обращается ко мне Арсалан, — что горькая истина лучше обманутой надежды. А чем она лучше?

— Странный вопрос. Она лучше уже потому, что мы проехали больше половины пути и завтра утром будем в Скориках. — Сергей Самойлович грустно улыбается, решительно подняв мокрый воротник шинели.

Мы еще долго прячемся от все усиливающегося дождя под широким балконом двухэтажного особняка. Наконец квартирьер возвратился с рекогносцировки и приглашает нас в дом. Но едва мы завели машину во двор и занесли все наши промокшие вещи в хату, началась бомбежка. А так как остановились мы недалеко от железнодорожной станции, то бомбы ложились совсем близко, и, конечно, ни о каком шашлыке не могло быть и речи. Гитлеровцы летали и бомбили почти всю ночь то здесь, то узловую станцию Гречаны, расположенную совсем рядом.

— Поедем? — нерешительно спрашивает, хмурясь, Арсалан, едва только стало на улице светать. — Все равно здесь каши не сваришь.

— Будите шофера и всех остальных. Поедем!

Ранним утром мы проезжаем Волочиск. Спускаемся вниз и даже не замечаем, как проскакиваем по низководному деревянному мосту, оставляя за собой реку Збруч.

Но вот уже и Скорики. Мы занимаем огромную хату и начинаем ее «осваивать», загружая сундуками и ящиками, набитыми технической литературой и чертежами. Малян и два его помощника, тоже художники-архитекторы, расставляют складные столы и стулья. Зазвонил телефон. Вызывает полковник Слюнин.

— Работа, значит, началась, — как бы поздравляя меня, говорит Момотов, а сам уходит во двор помочь Кларе принести ее пишущую машинку.

Однажды я получил письмо от Виктора Петровича Кувакина и несказанно был рад ему. Вот оно, привожу его полностью.

«Дорогой мой друг и старший товарищ! Не падайте в обморок от того, что я в госпитале. Ранен легко, днями выписываюсь и возвращаюсь снова в свой гвардейский батальон. Да-да, именно гвардейский. После успешного штурма Севастополя, где мы участвовали, сопровождая танки, нам присвоено это почетное наименование. Хотите поздравить? Хорошо. Только поздравления принимаю в виде ценных подарков и телеграмм. Кстати, чтобы лишний раз не тратиться, заодно поздравьте меня с присвоением звания подполковника. Если бы вы знали, как здесь, в Крыму, хорошо! Май. Кругом цветут такие розы, они так благоухают... А из головы не выходит образ Ларисы Петровны. Вы думаете, что я не съездил к ней в Старобельск после того, как мы выбросили за Днепр с никопольского плацдарма оккупантов? Съездил и был там целых два дня. Клялся и божился, как мальчишка, в своих лучших намерениях. Хотите знать, чем все кончилось? Она не сказала ни да ни нет. «Приезжайте, говорит, после войны, разберемся в своих чувствах поглубже и к тому же посмотрим — выдержат ли они испытание временем». Ну что ж, посмотрим.

А пока что целыми днями прогуливаюсь по набережной, смотрю на виднеющийся в дымке тумана Ливадийский дворец, на неповторимое по своей гамме цветов Черное море и на синее чистое небо, по которому теперь уже не снуют гитлеровские воздушные пираты.

Заезжали навестить меня Петр Михайлович Пузыревский и Боря Михайлов. Настроение у них бодрое, хорошее. Хвалились, что после приведения войск в порядок и короткого отдыха нас, видимо, всех перебросят куда-нибудь туда, к вам поближе. Ура, товарищ! Может, нам повезет и мы снова будем вместе?

Мое вам красногвардейское рукопожатие и привет. Кувакин».

Как не радоваться такому письму! Ведь Кувакин избавился от многих слабостей, стал человеком с твердым характером и такими же твердыми чувствами. Совсем не плохо, если он приедет к нам. С ним никогда тоскливо не будет, а развеселить может, это по его части. И в бою он всегда спокоен и бесстрашен. Кто бы мог подумать, что до воины Виктор Петрович был сугубо гражданским инженером-механиком.

Письмо прочитано, и мы с полковником Слюниным выезжаем на проверку хода строительства оборонительного рубежа «Скала». Такое громкое название рубеж получил потому, что опоясывал своими укреплениями небольшой зеленый городишко Скала-Подольская, покоящийся, видимо, на скальном основании.

Последние несколько дней мы все время занимались вопросами маскировки. Когда находишься в обороне, да еще довольно длительно, есть время кое о чем подумать.

У нашего начальника инженерных войск фронта генерала И. П. Галицкого, человека, несомненно, одаренного, знающего военно-инженерное дело, и изобретателя по складу своего пытливого мышления, возникает одна хорошая идея за другой. И хотя еще до войны его кое-кто в шутку называл «сапер-водичка», подчеркивая этим, будто он только и занимается форсированием рек, на самом деле начинж, как и всякая увлекающаяся натура, многогранен; занявшись заграждениями, он предложил свою новую конструкцию мины. Много предложений у него по фортификации, по дорожному делу, а вот теперь, как видно, очередь дошла до маскировки, до новых идей обмана противника.

Самым слабым местом в маскировке огневых позиций до сих пор оставалась амбразура. Всякие конструкции откидных щитков были хороши до стрельбы. Но с началом ведения огня зияющая черная дыра становилась основной мишенью для артиллерии противника. Поэтому предложили конструкции гибких шторок, позволяющих всегда отлично скрыть амбразуру огневой точки. Затем предлагалось впереди траншей и окопов поставить из подручных материалов низенький сплошной маскировочный забор, обеспечивающий от наземного наблюдения противника расположение огневых позиций войск. Все это проектировалось, по нескольку раз перечеркивалось и, наконец, в натуре сделано недалеко от Скориков, на маленьком опытном участке, куда должны на днях приехать командующий фронтом маршал И. С. Конев и начальник штаба генерал армии В. Д. Соколовский.

— Как вы думаете, — спрашивает меня майор Момотов, — понравится ли командующему все то, что мы сделали?

— Вы говорите о том, что на опытном участке?

— Да, — отвечает он, крайне раздосадованный.

— Вы чем-то неудовлетворены?

Майор молчит, но после минутного раздумья нервно выпаливает:

— Хотя бы похвалил командующий, а то мне так сегодня досталось от начинжа. Говорит, что не понял я его и кое-что сделал не так. А, между нами, скажу: как сейчас, там лучше и не надо.

— В общем, за то, что внес свой личный вклад, получил от начальства «благодарность», — язвит обрадованный такому случаю Арсалан.

Момотов нахмурился, но ничего не ответил. Он открывает не спеша дверь в соседнюю комнату, откуда доносится бойкий стук машинки, и исчезает там.

— Ну, зачем дразните товарища, — говорю я Арсалану, — ему ведь и так досадно, а вы подливаете масла в огонь.

— Долг платежом красен, — быстро говорит Сергей Самойлович, — он точно так надо мной смеялся, когда Слюнин меня журил в прошлую пятницу за неверно составленную справку по рубежам.

И вот теперь полковник Слюнин сам направляется на рубеж «Скала».

Целых три дня потратили мы на проверку этих укреплений. Сначала объездили весь правофланговый участок, который возводится фронтовым УОСом под руководством Михаила Андреевича Ковина, того самого Ковина, с которым мы в последний раз виделись в июле 1942 года в Сталинграде, когда он был начинжем округа. Затем мы спустились на юг и проверили работу отдельного управления полевого строительства (УПС), которым командует инженер-подполковник Я. М. Сонин. Это тоже мой старый знакомый, мы с ним неоднократно встречались еще до войны в Могилев-Подольском УРе. Невысокого роста, круглолицый, со смеющимися глазами. У него была своя страсть — дирижировать хором. Об этом увлечении все его начальники знали, как знали и то, что инженерные работы у Сонина в загоне и интересуется он ими мало. Меня беспокоит, каковы его успехи сейчас. О своей тревоге докладываю Николаю Федоровичу, но полковник сегодня, как мне кажется, настроен мирно.

— Вы думаете, — говорит он усталым голосом, — что Сонин со своими делами не справится?

— Если у него в УПС есть хор, то я ни за что не ручаюсь.

— А если, кроме хора, у него будет еще хороший главный инженер?

— Не знаю, — отвечаю я, пожимая плечами.

— А я знаю. Рубеж у него не хуже сделан, а даже лучше, чем у Ковина. Значит, одной рукой он дирижерской палочкой машет, а другой опирается на главного инженера. Впрочем, приедем к нему и разберемся.

Сквозь высокий столб пыли, повисший над большаком, показались верхушки башен Каменец-Подольской крепости. Они еще освещаются золотом последних лучей заходящего солнца, а ниже, у самого моста, где мы проезжаем, потянуло прохладой от немноговодной, но быстрой реки Смотрич. Немцы здесь крепко поработали. Они снесли с лица земли весь старый город, не оставив ничего живого.

Неужели и на той стороне все так разрушено и от Пушкинской улицы, на которой я жил, тоже ничего не осталось? А как польские фольварки, которые были там под боком, со своими певучими петухами?

К счастью, оккупанты не успели осуществить все свои коварные замыслы — и эта часть города почти цела. Цел и театр, в котором до войны играли артисты Московского театра им. Ермоловой, еще пуще прежнего разросся красавец парк, но нет в живых десятков тысяч жителей этого города, казненных фашистами.

Весь вечер мы просидели у Сонина в кабинете. Я писал акт с длинным перечнем замечаний по проверке рубежа, а Николай Федорович дипломатически пытался выведать, имеется ли у него хор.

— Ну, конечно, самодеятельность работает, и хор тоже, — не догадываясь ни о чем, похвастал перед полковником Сонин.

Николай Федорович даже повеселел, услышав эту фразу, а потом, обернувшись ко мне, сказал:

— Заканчивайте, поедем в Черновицы, к Загороднему.

Управление оборонительного строительства полковника А. И. Загороднего было, пожалуй, наиболее сильное из всех других военно-строительных управлений фронта как в организационно-техническом, так и в количественном отношении. Там имелся исключительно работоспособный и грамотный командный состав и особенно выделялся своей научной подготовкой главный инженер управления Г. А. Радченко. Учитывая эту особенность, начальник штаба с одобрения начинжа фронта стал все чаще и чаще привлекать это управление к выполнению более ответственных заданий, и в первую очередь к строительству мостовых переправ, оборудованию в инженерном отношении районов сосредоточения войск, маскировочным мероприятиям.

По пути в Черновицы мы проезжаем деревню Гавриловцы, запустелое местечко Жванец, стоящий на горе Хотин и много других мест, напоминающих о недавнем прошлом. Человеку всегда приятно побывать снова там, где уже когда-то ступала его нога. И снова мечтаю после Победы пройти по дорогам минувшей войны, поклониться тем простым людям, которые давали нам кров и пищу, когда мы в этом нуждались.

На окраине Черновиц в небольшом двухэтажном доме, сделанном, как мне кажется, из одного стекла, размещается штаб управления полковника Загороднего. Он сам встречает нас возле ворот, весь сияющий, широкоплечий, с едва заметными рябинками на лице.

— Рад. Очень рад, — приветствует Николая Федоровича начальник управления, — я вас ждал со вчерашнего вечера. Сонин звонил...

— Куда нам прикажете идти?

— Прошу ко мне. Отобедаем и обо всем поговорим.

Во время обеда зашел главный инженер Радченко. Я вижу его впервые.

— Ну, как мост в Залещиках?.. — спрашивает у него Слюнин, рассматривающий с интересом висящие на стенах картины.

— По-моему, закончили.

— А без «по-моему», поточнее?

— Разрешите позвонить, товарищ полковник?

— Не надо. Мы там будем через два часа и сами посмотрим.

Николай Федорович взял со стола папиросу, закурил и неодобрительно сказал:

— А я думал, Радченко, что вы руководите работами оперативней.

Радченко краснеет. Он смущен откровенностью полковника.

— Вы правы, — признается он, вытирая платком вспотевшую лысину, — последние дни я там не был. Ездил все по рубежу, ведь его сдавать надо. Понимаете, лицом в грязь ударить тоже не хочется.

— Поедем и по рубежу, — говорит, усмехаясь, Слюнин. — Слыхал, что у вас там кое-где траншеи залило после недавнего дождя, нагорные канавы не сделаны, уклоны не выдержаны.

Загородний старается сгладить не совсем приятную беседу.

— Николай Федорович, — говорит он, — стоит ли вести разговор о такой мелочи? Траншеи уже сухи, хотя был настоящий ливень. Нам, конечно, задал он немало дополнительных хлопот, это правда. Но я хотел вам сказать другое. Вы посмотрите лучше на эти картины, — полковник Загородний резко повернулся в противоположную сторону и подошел к стене. — Здесь есть полотна известных художников эпохи Возрождения. Не правда ли, они хороши?

— Да, неплохо, — говорит Николай Федорович, глядя на полуобнаженную мадонну, опускающуюся на грешную землю с заоблачных высот.

— Нравится? — спрашивает меня немного повеселевший Загородний.

— Очень. Очень нравится. Только как эти картины попали сюда, в этот дом?

— Они оставлены гитлеровским гауляйтером, который здесь жил. Он убежал ночью, бросив не только награбленные ценности, даже и более необходимые предметы своего туалета. Хотите, могу показать?

— Нет, не надо, — просит смеясь Слюнин. — Вы хорошенько посмотрите, — бросает уже на ходу полковник Слюнин, — если это не копии, то отправьте картины в Москву, в музей им. Пушкина, — это будет ценный подарок. А нам свой подарок покажете в Залещиках.

— Вы опять про мост? — мрачнея, спрашивает Радченко. Видимо, он не совсем уверен, что без него так быстро могут закончить это большое и довольно сложное по своим конструкциям сооружение. Когда мы под вечер стали спускаться к Залещинской переправе, к нашей общей радости, по мосту уже катили груженные боеприпасами машины 38-й армии.

— Составьте наградные листы на лучших строителей, — распорядился начальник штаба, — завтра поедем к командующему армией и сделаем представление.

Побывав на Днестре еще у понтонеров и решив с ними на месте ряд неотложных вопросов, мы с полковником в завершение своей поездки берем направление на Тернополь.

— Теперь, — с воодушевлением говорит Николай Федорович, — мы вас окунули в жизнь фронта, познакомили с работами, с людьми. Сидя в отделе штаба, можно пропустить многое, притом очень важное и нужное. Потом это боком выходит. Штабному офицеру надо бывать почаще в войсках. Эту старую истину, давайте с вами договоримся, никогда забывать не будем. Согласны?

— Ну, какое я имею право быть несогласным? — отвечаю вопросом на вопрос полковника.

— Это верно, — замечает Слюнин. — У меня, знаете, все никак не выходит из головы думка о наших старичках солдатах из управления Загороднего. Подумайте только, какой мост отгрохали за пять суток. Просто герои. Я с одним разговорился в тот вечер, когда в Залещиках были.

— Откуда родом? — спрашиваю его.

— Я-то? — говорит, прищуривая свои немного выцветшие голубые глаза. — Из-под Рязани.

— А плотничать где научился?

— Мы всей деревней плотники. Еще в ту германскую войну недалече отсель стояли, в Подгайцах. И тоже, хоть молодой еще был, а топором мастерил. Австрийцы, как ни старались, пройти через наши окопы не смогли.

— А дома, — спрашиваю его, — кто остался?

Старик потрогал свою жидкую бороденку и тяжело вздохнул:

— Одна сноха на хозяйстве осталась с детишками. Старуха, пускай земля ей будет пухом, померла еще прошлой осенью, в аккурат на Покров. Одно счастье, что колхоз помогает, в обиду не дает.

— А сын где? — спрашиваю у загрустившего солдата, предложив ему папиросу и спички. — Он что, тоже на фронте?

— Не, — качает солдат головой. — Он у меня мастеровой, токарь. Его забрали, кажись, в Челябинск, на завод, танки, что ли, там делает.

— Когда мы расстались, — вспоминает Николай Федорович, — я еще долго смотрел с благодарностью ему вслед. Смотрел и любовался, как по залитой вечерним солнцем дорожке уходил от меня все дальше и дальше крепко скроенный человек, настоящий хозяин земли. А когда он совсем скрылся за поворотом, мимо меня строем прошли его товарищи, такие же простые безыменные герои, как и он. И я подумал, а ведь это они и есть «России верные сыны», как это хорошо кем-то уже было сказано...

Тернополь очень разрушен. Порой кажется, что это один из районов Сталинграда после знаменитой битвы, и только дуновение летнего ветерка заставляет отказаться от этой мысли — тогда ведь был февраль.

Бои за Тернополь носили ожесточенный характер, это видно по их результатам. Но и сейчас передний край проходит всего-навсего в двенадцати километрах отсюда. Обозленные, как осенние мухи, гитлеровцы бомбят и обстреливают из своих дальнобойных пушек этот вымерший город. Здесь встречает нас полковник Ковин. Один из его отрядов возводит по берегу реки небольшой рубеж, приспосабливая к обороне город, и ведет широким фронтом разминирование улиц, отдельных строений и окрестных мест. Разминирование ведется больше месяца, а ему и конца не видно. Уже около миллиона мин обезврежено, обезврежены и только-только появившиеся на нашем фронте фаустпатроны, но бесстрашные саперы все еще работают со щупами и миноискателями.

— Сегодня, незадолго до вашего приезда, — рассказывает с упоением Михаил Андреевич Ковин, — мы ловко обманули немцев. Радиосвязью теперь в обороне никто ведь не пользуется, а мы взяли свою станцию, перевезли в противоположный конец города, где нет наших частей, и давай сигналить. Вскоре появилась «рама». Самолет долго парил в небесах, высматривая, правильно ли засекли разведчики нужный объект, и, увидев с высоты движение наших нескольких машин в этом месте и два подбитых танка, «рама» поспешно удалилась на запад. Через несколько минут пришла шестерка «юнкерсов». И чего они только не вытворяли! Сперва отбомбили в два захода, потом стали с воем пикировать и сбрасывать пустые бочки, куски рельсов, а под конец, обнаглев, спустились совсем-совсем низко и начали обстреливать из пушек и пулеметов «обнаруженный большой штаб». За свою ретивость они поплатились одним самолетом, который подбили зенитчики.

— Из старичков солдат никто не пострадал? — с волнением спрашивает Слюнин.

— Абсолютно.

— Тогда хорошо. Ну, что же, пойдемте теперь по рубежу, а по дороге и про свои нужды расскажете.

Мы долго ходим по чисто отделанным траншеям и окопам, которые тянутся вдоль невысокого, заросшего бурьяном берега. Изредка через наши головы пролетают немецкие снаряды, которые взрываются в разных местах города. Солдаты-строители привыкли к этому и вовсе не обращают внимания на обстрел. Один сержант важно сказал:

— Ведут беспокоящий огонь. На нервы хотят действовать, а они у нас крепкие...

После работы, вечером, полковник Слюнин перед строем объявил солдатам благодарность за хорошую службу, и, попрощавшись со всеми, мы выезжаем обратно к себе в штаб.

По дороге Николай Федорович все твердит мне, что война идет к концу и на нас, штабных офицерах, лежит обязанность собирать и обобщать боевой опыт, чтобы потом, когда это понадобится, вновь не повторять ошибок прошлого.

— Вот приедем, завтра же выделю пишущего офицера, — убежденно говорит он. — Пусть отбирает и записывает все интересное из армейских донесений.

— А потом что будет? — спрашиваю я.

— Поверьте моему слову, после войны эти материалы на вес золота цениться будут. Если мы с вами в академию попадем обучать молодых офицеров, эти записи пригодятся и нам. К тому большому наследству, что оставили нам Теляковский и Тотлебен, Величко и Хмельков, прибавятся и эти документы...

Оборона есть оборона. Войска в основном сидят на своих местах, приводят себя в порядок, и только действия патрулей и небольших групп, засылаемых в тыл к противнику, являются основным содержанием сводок и декадных донесений, которые поступают из армий. Мы их обрабатываем и направляем в центральные управления, а иногда вплоть до Генерального штаба.

С одним из таких донесений, отправляемых в Москву, я пошел к начальнику штаба фронта генералу армии В. Д. Соколовскому. Он должен был подписать его. Прочитав все, как говорят, от корки до корки, генерал, решительно подняв на меня глаза, спросил:

— Скажите, вот вы пишете, что группа саперов, действуя в тылу у немцев, в районе Золочева, подорвала один танк и три автомашины. Вы что, там лично были?

— Никак нет, — взволнованно докладываю я, — об этом нам донесли из бригады, откуда выделена эта группа.

— Ну, а вы эти сведения проверили?

Растерявшись, я едва процеживаю сквозь зубы:

— Нет, не проверял.

— Вот видите, — заметив мое волнение, спокойно сказал генерал, — как нехорошо получается. Нам частенько не точно сообщают, что делается по эту сторону линии фронта, где легко можно все проверить, а представляете себе, когда оттуда, с той стороны, доносят...

И тут же, аккуратно зачеркнув то место, о котором только что шла речь, передал мне подписанное им донесение.

После этого краткого доклада я вышел весь вспотевший, поняв до конца значимость преподанного мне урока.

Через два — три года после окончания Великой Отечественной войны я был еще раз «наказан» за такую же беспечность. А случилось это так: один мой знакомый инженер-полковник защищал диссертацию о военно-инженерных табельных лесопильных средствах. Желая, видимо, показать перед ученым советом значимость лесопильных машин, особенно в годы войны, к моему крайнему удивлению, офицер сослался на опыт строительства оборонительных рубежей на Южном фронте, где якобы было израсходовано на эти цели более миллиона кубометров леса.

— Позвольте, — запальчиво спросил я диссертанта, торжественно стоящего за большущей кафедрой с указкой в руках, — откуда вы взяли эту баснословную цифру? Ведь районы, о которых идет сейчас речь, безлесные. Если там снести даже все строения, то и тогда, пожалуй, вы не соберете столько леса.

Зал притих. Все насторожились. Я уже пожалел, что задал свой вопрос. Ведь в конце концов не это решало и определяло ценность диссертационной работы. Ответ прозвучал настолько неожиданно и эффектно, что при общем смехе в зале мне оставалось только краснеть, как тому раку, которого варят в кипятке со всеми необходимыми специями.

— Сведения, которые я здесь огласил, — сказал мой знакомый инженер-полковник, — взяты из фронтового отчета, кстати вами подписанного. Как прикажете — верить или нет?

В связи с подготовкой к наступлению наш штаб завертелся на большой скорости. Начинжа генерала Галицкого уже больше недели нет на месте. Он чуть свет ежедневно уезжает в войска и там проверяет инженерные части и соединения. Некоторые бригады и батальоны перемещает на новые места дислокации, переподчиняя их на ходу из одних армий в другие. Полковник Слюнин тоже часто отсутствует. Он больше всего ездит к начинжу 13-й армии полковнику Николаю Васильевичу Володину. Я думаю, что эта армия, видимо, будет действовать на главном направлении предстоящего удара по врагу. Теперь уже совершенно ясно, что главный удар будет произведен не на левом фланге, как это ранее предполагалось, а по центру или немного даже северней. Этой идее целиком и подчинен план оперативной маскировки, который мы уже осуществляем. Еще в апреле недалеко от Проскурова саперы начали в большом количестве изготовлять макеты танков, орудий и автомашин. Теперь все это перебрасывается на юг, в район Черткова и Коломыи, чтобы имитировать там сосредоточение главной группировки для наступления.

Майор Момотов, один из непосредственных участников этого интересного дела, приехал сегодня и хвастает:

— Мы, кажется, удачно за нос водим гитлеровцев. Вчера ночью они в километре — двух от нас сбросили на парашютах несколько разведчиков. Троих убили, а одного удалось захватить в плен. Ну, конечно, рассказал при допросе, что имели задачу уточнить характер группировки и по рации немедленно сообщить все нужные сведения.

Несколько забегая вперед, я хочу сказать, что план маскировки наши саперы выполнили успешно. Гитлеровские военачальники, даже когда началось июльское наступление 1944 года, долго не решались снять с этого участка ни одной дивизии, чтобы перебросить ее на действительно угрожаемое направление. Это значительно облегчило выполнение боевой задачи армиями основной группировки фронта, действующими в направлении Золочев — Львов.