Полтавские газеты призывают отстоять от врага свой знаменитый город. При этом они ссылаются на исторический Полтавский бой и победу русского оружия над шведскими интервентами. Но нынешняя война мало схожа с войнами XVIII столетия. Теперь исход войны не может быть решен даже самой крупной победой в одном сражении, так как бои ведутся на огромном протяжении от Балтики до Черного моря.
К тому же летом 1941 года обстановка сложилась не в нашу пользу. И когда немцы форсировали Днепр южнее Кременчуга и появились в конце августа в районе Новых Сенжар, в Полтаве не было достаточно войск для оказания должного сопротивления. Преобладали тут военно-строительные организации и мелкие тыловые подразделения.
С боями пробились и вышли из окружения Салащенко, весь заросший черной щетиной, и Ильин-Миткевич. Генерал возвратился не пешком, как большинство, а проскочил через линию фронта на бронемашине. Очевидцы рассказывали, что, когда замкнулось кольцо окружения, штаб фронта выехал из Прилук и, вытянувшись со всем своим транспортом в трехкилометровую колонну, взял направление на Пирятин. В этом районе и произошла трагическая развязка.
Немцы безжалостно бомбили и обстреливали колонну. Будучи раненным, командующий фронтом генерал Кирпонос застрелился. Управление войсками совсем расстроилось. Люди стали жечь автомашины и штабные документы. К ночи все разбрелись кто куда. Стихийно образовывались отдельные отряды. В одном из них и оказался Ильин-Миткевич. Он взял на себя командование, и под прикрытием трех броневиков с рассветом отряд начал пробиваться на восток. Но случилось так, что бронемашина Ильина-Миткевича прорвалась через немецкий заслон, а его отряд остался в тылу врага. При попытке соединиться со своими войсками погибли Михаил Андреевич Поляков, Женя Ангелович и другие штабные работники.
Неутешительные вести поступали и с других фронтов. Немцы под Ленинградом и Смоленском. Здесь, на юге, они уже захватили Днепропетровск и рвутся к Одессе.
В Полтаве мы долго не задерживаемся и по указанию Салащенко выезжаем в Валки, что в 30 километрах от Харькова. Здесь проходят дальние оборонительные рубежи, строящиеся управлением генерала Комаровского. Главным инженером в управлении, как нам сообщили, преподаватель нашей академии В. Ф. Шперк. Мы пытаемся установить с ним деловую связь, однако пока это не удается.
Но если Магомет не идет к горе, то гора идет к Магомету — гласит народная пословица. И мы едем в Харьков.
Там и встретили Шперка. Он рассказал много академических новостей. Дал новые чертежи «окопов Невского», названных так по фамилии их автора. Приказано строить окопы по-новому: старые дерево-земляные сооружения не выдержали экзамена на войне. Мы уже отказались и от противотанковых рвов. Работа эта очень трудоемкая, а нужных машин нет.
Стоят ясные и теплые сентябрьские дни. После двухнедельной работы в районе Валки мы накоротке останавливаемся снова в Харькове, а затем по прекрасной асфальтовой ленте едем в Чугуев. Давно не приходилось ездить по такой дороге, и Водянник от счастья жмет на всю железку.
— С ветерком проедем! — кричит он.
Ветерок действительно сказывается. С головы Лосева слетает пилотка. Приходится останавливаться и охотиться за ней, все дальше и дальше гонимой ветром по недавно скошенному полю.
Радует, что здесь, на Харьковщине, хлеба убраны и частично заскирдованы. Это тяжелый труд и большая победа женщин-колхозниц, которых мы с благодарностью приветствуем, встречая на своем пути.
В Чугуеве размещаемся в двух домиках на одной из окраинных улиц. Ближе к центру все забито офицерами штаба фронта.
Здесь снова встречаем Ильина-Миткевича, бываем у Салащенко.
Наша «передышка», как говорит Фомин, закончилась. Правда, за эти дни успели хорошо помыться в бане, обстираться и даже получить кой-какое обмундирование. Но надо снова собираться в путь. На сей раз на несколько дней, сначала в Славянск, а затем на рубеж, который возводят строители Оборонстроя по линии Купянск — Изюм.
Славянск встречает нас сильной канонадой зенитных пушек и взрывами бомб. Из окон некоторых домов затемненного города кто-то сигнализирует авиации противника электрическими мигалками.
— Ехали в тыловой город, — жалуется Лосев, прячась в подъезде от падающих осколков, — а попали в пекло.
— Вы еще не знаете, что такое пекло, — хрипловато говорит старичок из дальнего затемненного угла. — Жарко было сегодня утром в Сталино. В город ворвался немецкий танковый десант. Я еле-еле ноги оттуда унес.
Вначале даже не хотелось верить старику, до того эта новость казалась неправдоподобной и ошеломляющей. Но начальник гарнизона это подтвердил, и мы тут же выехали обратно на указанный рубеж.
Штаб-квартиру выбрали в поселке Боровое — это в тридцати километрах севернее города Изюм, где впоследствии разгорелись ожесточенные бои.
На рубеже работали долго, что-то около месяца. Немцы вели тогда большие наступательные операции значительно северней — они уже подошли к Ленинграду и рвались к Москве. А здесь после захвата Харькова наступило затишье. О войне напоминали, особенно по ночам, лишь далекие взрывы и единоборство наших зенитчиков с гитлеровскими летчиками в районе узловой станции Купянск.
По непроверенным данным, немцы прорвались в Изюм, значит — завтра-послезавтра они могут быть уже здесь. Строители еще на прошлой неделе снялись и уехали на Восток. Штаб фронта давно в Валуйках. Принимаю решение выехать в Сватово, а оттуда в Старобельск. Снимаемся с места в момент, когда немецкие снаряды начали разрываться недалеко от нашего поселка. Водянник уверенно ведет нашу полуторку по глубокой колее осенней дороги.
В Сватово добрались с большим трудом. Все дороги, ведущие к этому маленькому городку с юга, запада и северо-запада, забиты беспрерывными колоннами машин, повозок и людьми.
Машины подолгу буксуют в жирной грязи, особенно в низинах, образуя пробки. Последняя такая пробка была на подступах к Сватову.
В тот вечер, когда мы прибыли в Старобельск, там творилось что-то невероятное: одни поспешно эвакуировались, другие прибывали и обосновывались здесь.
Я остановился в домике одной учительницы. Три комнаты, кухня, ванная. В столовой блютнеровский рояль и много картин, написанных маслом. Видимо, здесь кто-то рисует и кто-то играет. Ну да, музицирует, оказывается, сама хозяйка дома Лариса Петровна, а рисовал ее отец, в прошлом городской нотариус. Учительнице лет 25–28, не больше. Рядом с ней ее мальчишка, застенчивый малыш, боязливо поглядывающий на меня исподлобья.
— Где твой папа? — знакомясь, спрашиваю я его. Но Толик (так называла его мама) насупился и молчит.
Приходится ей самой отвечать за сына.
— Мой муж, — слегка картавя, начала она, — кадровый командир, капитан, воюет, но где именно, не знаю, по номеру полевой почты определить трудно. Может, он теперь и под Москвой, а может быть, уже... — она не досказала начатую фразу, слезы заволокли ее большие голубые глаза.
Дальше я узнал, что она с Толиком сегодня в полночь эвакуируется в Ташкент вместе с военной школой, в которой раньше ее муж преподавал тактику.
Пришли Лосев, Аралов, Чаплин. Они ходят по комнате, как по музею, на цыпочках, зачарованные. Им все очень нравится, начиная от картин и кончая безделушками, аккуратно поставленными за зеркальными стеклами дубовой горки. Но больше всего им нравится, конечно, сама хозяйка дома.
Явились попрощаться подруги. Знакомимся. Поначалу все грустны и разговор не клеится.
— Лариса, родненькая, ты бы нам что-нибудь сыграла на прощанье, — взывает к хозяйке белокурая, с мушкой на щеке, ее подруга.
Вмешивается Лосев:
— В самом деле, Лариса... кажется, если я не ошибаюсь, по батюшке Петровна, почему бы и не сыграть вам что-нибудь душевное?
Молодая женщина села в последний раз за свой рояль, взяла несколько аккордов и стала играть Шопена. Словами трудно передать наше состояние в тот вечер. Под эти чарующие звуки каждый вспоминал что-то свое. Как в калейдоскопе, перед глазами проходили разные, порой с большой дозой фантазии картинки минувших дней.
Лосев бормотал стихи, а Паша Аралов тяжело вздыхал. Только Миша Чаплин застыл в глубоком кресле и безмолвно смотрел на хозяйку дома.
— Браво, браво, Лариса! — дружно кричали гости, когда она закончила свой концерт. А на следующий день Лариса Петровна была уже далеко, наверно, где-то под Балашовом. Мы тоже собирались в трудный путь.
Военный комендант города вручил мне телеграмму: «Немедленно всем составом выезжайте Валуйки. Ильин-Миткевич».
Легко сказать «немедленно», а как в эту распутицу туда добраться?
Зашел Водянник. Он уже узнал о содержании телеграммы.
— Ну как, доберемся или здесь зазимуем?
— Оно, конечно, неплохо и тут перезимовать, — спокойно отвечает шофер, — только приказ есть приказ. Выполнять надо.
На другой день мы покидаем Старобельск и берем курс на Валуйки. В летнее время это расстояние можно с успехом преодолеть менее чем за сутки, но теперь такое путешествие на полуторке кажется рискованным и безнадежным делом. В этом мы убедились не более чем через час, когда в первый раз полетело сцепление.
На пятые сутки только благодаря мастерству шофера наша группа добралась до Веденеевки, недалеко от Валуек, и тут, к сожалению, мы узнали, что ехать дальше нет смысла, штаб фронта уже перекочевал по железной дороге в Воронеж.
Стало ясно, что вызывали нас в Валуйки для того, чтобы вместе со всеми ехать к новому месту дислокации. Но как быть теперь? До Воронежа кажется так далеко, как до синего неба, а чтобы подняться по грязи на гору из Веденеевки, надо где-то достать мощный гусеничный трактор ЧТЗ, которого нет здесь.
— Это я все устрою, — успокаивает Чаплин. — Дайте только срок.
Водянник тоже просит повременить, чтобы сделать кой-какой ремонт машины, запастись бензином. Словом, мы оседаем на несколько дней в этой большой деревне, покинутой только позавчера отделами второго эшелона штаба фронта. Наша машина стоит возле небольшого деревянного моста, рядом с кузницей. Теперь там вовсю хозяйничает Водянник и синеглазый солдат Вася.
— Бог на помощь, — приветствует их показавшийся в дверях Чаплин.
— Помогите, товарищ начальник, — просит Водянник, показывая на свободный тяжелый молот, лежащий возле наковальни.
— Ишь, чего захотели! А трактор кто будет доставать, — наступал на них Миша.
— Может, от те голубчики поработают молотом? — спрашивает он, показывая на Аралова и Лосева, возвращающихся из села.
— Танцуй! — кричит на весь двор Лосев и показывает мне сразу несколько писем.
— Понимаешь, наша полевая почта оставила здесь.
Я, конечно, танцую на радостях. Да как не танцевать, если эти письма ждал два месяца и написаны они женой. Весь вечер снова и снова перечитываю исписанные знакомым и дорогим мне мелким почерком листки, пришедшие из далекой деревни Пензенки, затерявшейся в степях Саратовской области.
До штаба фронта в 1941 году нам добраться так и не удалось. Кто отступал тогда по дорогам Воронежской и Курской областей, тот хорошо помнит черноземное месиво, в котором застревали тысячи машин.
Сколько раз мы, промокшие за день, ночевали в поле или в близлежащих от дорог пустых глиняных сарайчиках. Сколько дней провели без еды и курева, ночей без сна и отдыха. Иной раз бывало посчастливится к ночи добраться до какого-нибудь хуторка или маленькой деревушки. Зайдешь в спящий дом, спросишь: «Хозяйка! А, хозяйка, нельзя ли у вас переночевать?» Из темноты обычно отвечали: «Заходи, сынок, заходи. Корову во двор выведем, овцу подвинем, место всегда найдется».
И хотя рядом с овцами спать не так уж удобно, но кто тогда думал об удобствах.
После Россоши дорога улучшилась, и в канун 24-й годовщины Октябрьской революции мы подъехали к Дону, напротив города Павловска. Мост через реку ремонтировали наши саперы. Не оставалось ничего другого, как заночевать в рядом раскинувшейся деревне Белогорье.
В отведенной для постоя хате, в убранной по-праздничному горнице, сидели девушки и слушали радио. Я подошел поближе к репродуктору и услыхал знакомый глуховатый голос И. В. Сталина. Его неторопливая речь вселяла в нас уверенность, что не все потеряно и что вместо сегодняшней черной ночи на притихшем Дону будут еще солнечные дни.
Следуя совету Владимира Маяковского, что «надо вырвать радость у грядущих дней», мы после доклада решили немного повеселиться. Откуда-то взялся баянист. Миша Чаплин послал шофера за своим рюкзаком, в котором оказался целый клад: две бутылки вина, три банки консервов и галеты. Девушки принесли из погреба малосольных огурцов, а хозяйка подала на стол жареной рыбы. Ужин прошел на славу. В ударе был Чаплин. Но это грустное веселье не могло заглушить тревожных дум: что нас ждет впереди?
— Куда теперь подаваться будем? Скажи, дружище, — спрашивает Аралов.
Стараюсь успокоить его:
— Как куда? Ясно, что нам надо добраться до Воронежа.
— В Воронеж по этим дорогам не пробиться, — категорически утверждает Паша. — Вот когда подморозит, тогда...
— Будем брать курс пока на Калач, а дальше — Балашов, — объявляю я присутствующим.
Все утихают. Один Водянник только что-то тяжело сопит.
О Балашове было упомянуто потому, что к нам дошли уже слухи, будто штаб фронта находится там.
— И Калач не плохо, — говорит, улыбаясь, Саша Фомин, вставая со стула.
Дорога на Калач проходит вдоль небольшой речушки с пологими глинистыми берегами, на которых стоят близко друг к другу деревушки со смешными названиями: Гвазда, Клепово, Пузево. Местный учитель, у которого мы заночевали, рассказал, что в этих местах молодой Петр I строил свой флот. С разных концов России сюда сгоняли крепостной мастеровой люд. По роду их занятий и назвали эти места: Гвазда — там, где изготовляли гвозди, Пузево — где строили корпуса кораблей.
Сейчас в деревнях нет мастеровых: они все на фронте. Зато много женщин и детей. Землица, видно, в этих местах не очень-то балует. Даже деревьев мало, все больше бурьян да бурьян. Что может быть хуже глины в осеннюю распутицу? В день мы преодолеваем не более шести — восьми километров.
В Калаче нас ждали радости и огорчения. Радостно было уже оттого, что, наконец, удалось связаться по телефону со штабом фронта и услышать голос Ильина-Миткевича. Генерал приказал ехать нашей группе в Саратов, в распоряжение командарма В. В. Косарева, который там формировал 7-ю саперную армию. Жаль только, что приходится расставаться с Мишей Чаплиным. Его приказано отправить к Котляру в Москву для получения нового назначения.
Проводы были шумными. Пели песни, особенно «Синий платочек» — самую популярную песню первого года войны. Вспоминали совсем недавнее, но уже отошедшее. Меньше говорили об ужасах и несчастиях войны, а больше о надеждах, светлых мечтах или о судьбе родных и близких.
— Я предпочитаю выпить раньше всего за победу над фашистами, — предлагает Паша Аралов, и по глазам его вижу, как мысленно он мчится навстречу этой победе.
Тост этот воспринимается особенно дружно. Приходят из соседнего дома офицеры-летчики и тоже присоединяются к нашему веселью.
В полночь мы отправляемся на вокзал. Чаплин стоит уже на тормозе товарного вагона, рядом с проводником. У их ног мерцает небольшой фонарь. Накрапывает мелкий осенний дождик.
— Счастливого пути! Желаем удачи! — кричим вслед убегающему эшелону.
Чаплин, обычно бойкий на язык, сейчас молчит, с трудом выдавливая на своем грустном лице улыбку.
В ту ночь мы виделись с ним в последний раз. Позже он был назначен начальником управления полевого строительства, летом 1942 года работал на Сталинградских оборонительных обводах и там был убит.
В Калаче протолкались больше недели. Зная, что путь у нас дальний, Водянник в мастерских у летчиков капитально отремонтировал машину, а Лосев, переняв хозяйственные функции Чаплина, вполне успешно доставал горючее и продовольствие. Хуже обстояло с обмундированием — мы все еще были легко одеты, хотя на улице по ночам стало холодно.
Когда я сказал генералу, командиру авиакорпуса, что хочу на днях выехать на машине в Саратов, он поднял меня на смех.
— По этим дорогам... в Саратов? — воскликнул он. — Хотите, на моих «птичках» доставлю?
Разговор этот происходил между нами вечером в штабе, после того как я снова побывал на узле связи и получил повторное приказание генерала Ильина-Миткевича явиться в Саратов.
На рассвете неожиданно подморозило и мы, не теряя времени, как по тревоге, выехали из Калача. Отмахав за день больше ста километров, остановились на короткий отдых в Елань-Колено. На другой день сделали еще больший скачок и добрались до Балашова. В этом городе находились кое-какие тыловые учреждения Юго-Западного фронта. Довольно быстро по аттестатам нам выдали теплое белье, шапки-ушанки и суконное обмундирование.
В Балашове до нас дошли вести, которых мы так нетерпеливо ждали с первых дней войны. По радио сообщили о разгроме немецких войск под Москвой. Это — наша первая и самая крупная победа над фашистами в 1941 году. И хотя над станцией высоко в небе кружился немецкий разведчик, настроение у всех было приподнятое. Радостные и счастливые, мы быстро продолжали свой путь к указанной цели.
— Если и дальше так будем ехать, то послезавтра окажемся в Саратове, — говорит Фомин, усаживаясь на специально устроенном из досок сиденье в кузове машины.
— А что нас ждет у Косарева в Саратове? — интересуется Лосев.
На такой вопрос дать исчерпывающий ответ очень трудно. Аралов пытается нарисовать картину состояния инженерных войск к концу первого года войны.
— Мы потеряли, — говорит он, — за это время почти весь кадровый состав рядовых саперов и значительную часть инженерных офицеров. На формируемые в приволжских городах саперные армии возлагается, видимо, задача восполнить эти потери и подготовить из запасников хорошо обученных саперов как солдат, так и офицеров. Строительство государственных рубежей обороны тоже их дело. С инженерной техникой у нас неважно. Появившиеся деревянные противотанковые мины хороши простотой их изготовления, но быстро отсыревают. Из переправочных средств остаются все те же парки Н2П и НЛП, но и их маловато. А маскировка? С этим вообще черт знает что получается. Войска плохо маскируются, они не знают, как это делать, и если что делают, то часто невпопад. А мы тоже хороши! Ведь у нас нет даже толковой инструкции по маскировке войск.
Лосев не согласен.
— Правда не нравится? — спрашивает Аралов.
Лосев молчит. Деловой разговор прерывается неожиданной остановкой.
— Спустил скат, — слышим голос Водянника из-под машины.
— Законный перекур, — обрадовался Фомин и стал тут же закручивать козью ножку. — А ты чего? — обратился он к солдату Васе, который делит с нами все невзгоды нашего нескладного похода. — Бери, — и Саша протянул ему шелковый кисет, аккуратно вышитый неизвестной Тоней, ученицей десятого класса.
Паша Аралов, прочитав надпись на кисете, усмехнулся:
— Бедняга, ночи не спала, все вышивала, а кому достался?
— Гитаристу, гитаристу достался, — шепчет Водянник, вынимая домкрат из-под задней оси.
Трогаемся дальше в путь. И чем ближе приближаемся к Саратову, тем чувствительнее мороз. Вот вдали засверкали редкие огоньки.
— Баланда — районный центр, — сообщает Фомин.
Здесь много эвакуированных женщин и детей. В местной столовой мы неожиданно встретили жену Михаила Андреевича Полякова, погибшего в Пирятине. Она бросилась к нам вся в слезах, так как уже знала о судьбе мужа. Полякова жила здесь с двумя внучатами и дочерью. Нуждались они очень, и мы сделали что могли: поехали в лес, нарубили и привезли полную машину дров.
Глядя на них, я с грустью подумал: «Может, и мои так живут?» Эти мысли одолевали целый день.