Люк, огромный, как теленок, волкодав с красивым, пышным хвостом, встретился с русской революцией внезапно, неожиданно.
Его хозяин, отставной генерал, сухонький старичок с красным, как обожженный кирпич, всегда гладко выбритым лицом, несколько дней читал газеты. Очень много газет. И при этом шагал по кабинету туда-сюда. Сколько Люк его знал, у него никогда не было такой привычки.
Люк поднимал уши, принюхивался, пытаясь понять, что происходит. Но, не учуяв ничего необычного, опять спокойно ложился на персидский ковер, вытягивался во всю длину на вытканном тигре и мечтал. Мечтал, как на охоте поймает за хвост зайца, притаившегося под кустом. Мечтал, как во двор зайдет старьевщик-татарин с кипой ношеной одежды, а он, Люк, цапнет его за толстую лодыжку.
С революцией он встретился на улице.
Это было так.
Они вышли из дома ранним утром, Люк впереди, хозяин, генерал, за ним. И тут Люк заволновался, забеспокоился, сразу почуяв кровь.
Он не узнал улицу.
По всегда нарядному, красивому проспекту, где ездят только кареты, автомобили и верховые, тащились тысячи людей, почти все в шинелях.
Сами шинели его не удивили, Люк давно на них насмотрелся, и они мало его интересовали, как и его хозяина. Но Люк привык, что они идут строем, в правильном порядке, топая ногами в такт. И начинают топать еще сильнее, когда видят его и генерала. Вдруг кто-то выкрикивает на весь проспект:
— Смир-р-р-на!
И все отзываются, как стадо гусей:
— Рав! Лав! Сок! Про! Во!
А если встречалась одна шинель, то сразу же отступала в сторону, давая дорогу, и вытягивалась по струнке.
Но сейчас шинели двигались не по мостовой, как всегда, а по тротуару. Расстегнутые, они шли вразвалочку, не спеша, смеялись, лузгали семечки, наступали друг другу на ноги. И на всех были банты, Люк таких никогда раньше не видел. Красные банты на шапках, пуговицах, штыках, ремнях. Некоторые вообще были обвязаны красными ленточками с головы до ног, и Люку это очень не понравилось, аж в животе забурлило от гнева.
«Р-р-р! — захрипело у него в горле. — Р-р-р!»
Никто даже не обернулся. Люк поднял узкую, острую морду и умными глазами посмотрел на хозяина. Пес не мог поверить, что генерал видит то же самое, что видит он, и попытался показать ему, что творится вокруг. Вывалив длинный, розовый язык, он стал искать хозяйскую руку в замшевой перчатке, чтобы лизнуть, обратить на себя внимание. Искал и не находил. Хозяин не придерживал саблю, как обычно, а спрятал руку за лацкан, красный лацкан с белым крестом. И Люк растерялся. Очень хотелось залаять. Но лай застрял в глотке, и пес все никак не решался при хозяине выпустить его на свободу прямо посреди улицы.
Пройдя уже немалый путь и оказавшись на углу с бульваром, Люк понемногу начал успокаиваться. Двое кавалеристов в длинных шинелях с разрезом стремительно приблизились и крикнули низкими, мощными голосами:
— Стоять, генерал!
— Остановись!
Люк принял их выкрики за обычное приветствие, и его собачьи чувства совсем успокоились. Он тут же позабыл о своем первоначальном смятении. Но вместо того чтобы вытянуться по струнке и смотреть генералу в глаза, пока он не разрешит идти, длинные шинели вытащили из ножен блестящие острые сабли и стали резать генералу мундир. Один кавалерист спарывал золотые аксельбанты, а второй схватился за украшенный кистью эфес сабли генерала. И тогда Люк разозлился по-настоящему.
— Р-р-р! — грозно зарычал он и, с волчьим проворством бросившись на одного из солдат, попытался вцепиться ему в горло.
— Молчать, собака генеральская! — рявкнула вторая шинель.
Сверкнул клинок, и собачий хвост упал на тротуар.
Сначала Люк даже не ощутил боли. Удар, нанесенный сильной, сноровистой рукой, был так скор, что он ничего не почувствовал. Увидел только, что хвост взлетел в воздух, и стрелой кинулся его ловить. А уши, чуткие уши вдруг услышали оглушительный смех:
— Ха-ха-ха! Хо-хо-хо!
И тут пришла боль.
Открыв пасть, Люк пытался найти, где она. Поворачивал голову, хотел что-то поймать, но ничего не получалось. Он всегда легко мог схватить себя зубами за хвост, но сейчас ловил лишь воздух. Только согнувшись пополам, он дотянулся языком до обрубка. Лязгнул зубами, хотел откусить хвост вместе с болью, но вдруг почувствовал дразнящий запах и вкус собственной крови. К страданиям примешалось наслаждение, но через секунду боль вернулась с прежней силой, и Люк застонал, как человек:
— О-у-у-у-у!
У генерала дрожали губы. Привычным движением он потянулся к сабле, рука, маленькая стариковская рука напряглась, готовая к действию, но пальцы схватили пустоту, и он вспомнил, что сабли у него уже нет. Генерал опустил голову, не в силах ступить ни шагу.
— Пойдем домой, Люк, — тихо сказал он стонущей собаке. — Улица больше не наша… Пойдем!
Мальчишки, хохоча, бежали за ними следом. Один, в слишком больших для него валенках, подобрав отрубленный хвост, размахивал им и вопил:
— Барин, хвост потеряли! Барин!..
Остальные покатывались со смеху.
— Ура! — горланили они что есть мочи. — Ура!
Генерал быстро шел, не поднимая глаз. За ним, неловко подпрыгивая, спешил Люк.
Генеральша остекленелым, мутным взглядом встретила их у ворот.
Оба лишились своей гордости: генерал — длинной сабли, а пес — длинного хвоста, и генеральша всплеснула руками.
— Господи помилуй! — прошептала она и спрятала лицо в ладонях.
Люк посмотрел на нее, подняв влажные глаза, и заплакал еще сильнее, еще громче, точь-в-точь как несчастный ребенок:
— О-у-у-у!
Тяжелые, горькие времена настали для Люка.
Хвост давно зажил, но от него остался только кривой, куцый обрубок. Совсем маленький, как у мопсов, коротконосых мопсов, которым хозяева, дворники, отрубают топором хвосты, чтобы эти мелкие собачки стали злобными.
И вот Люк снова встретился с шинелями и красными кокардами.
На этот раз шинели пришли к нему сами.
Ранним утром, когда у генерала еще спали, кто-то позвонил в дверь. Позвонили резко и зло, как никогда прежде, и в темный коридор ввалились несколько человек с винтовками в руках.
Люк недобро посмотрел на незваных гостей.
Сначала он разглядел их сапоги. У себя в доме он таких раньше не видел. И ему сразу же захотелось попробовать их на зуб. Пес вытянул задние лапы, точь-в-точь как волк, и попытался приподнять хвост, преграждая сапожищам путь. Он хотел по привычке махнуть хвостом, как опахалом, но коротенький обрубок лишь чуть-чуть дернулся в сторону. Люк посмотрел вверх, заметил винтовки с красными бантами — и забился в угол, сжался, сразу став чуть ли не вдвое меньше.
В его собачьей голове замелькали картины: перекресток, шинели, сверкающие клинки, алые ленты и боль, боль вместе с запахом крови. И, еще глубже забившись в угол, он лег, свернувшись клубком. Лежал и молчал.
Молчал и его хозяин.
Только стоял, застегивал и расстегивал шелковый халат, из-под которого виднелись синие штаны с красными лампасами, и слушал суровые, чеканные слова, которые так странно, непривычно звучали здесь этим ранним утром.
Говорил совсем молодой плечистый парень в студенческой тужурке с золотыми пуговицами и кавказской папахе. Когда он снял эту дикую кудлатую шапку, из-под нее неожиданно появилось вытянутое белобрысое темя. Парень достал из папахи пожелтевший листок бумаги, водрузил ее обратно на голову и начал читать:
— Согласно пунктам А и Ц приказа номер семьдесят три восемьдесят один, по временному закону…
Люк навострил уши. Он будто боялся пропустить хоть слово и внимательно смотрел на парня, прямо на его ровные белые зубы. По тону пес понимал, что происходит что-то плохое, и дрожал от носа до хвоста.
А рядом стоял генерал и тоже смотрел на белозубого парня, подергивая дряблой нижней губой.
Дочитав, парень в папахе повернулся на каблуках, указал на двери комнат и скомандовал:
— Распаковывайте ранцы, товарищи армейцы, занимайте жилье!
Генерал подошел к стене, где висело несколько картин маслом в золотых рамах. Он хотел их снять, но парень резко поднял вверх руку.
— Не трогать! Все остается на месте!
Посмотрел по сторонам, заметил в углу лампаду, горевшую зеленым огоньком, и усмехнулся:
— А это, гражданин, можете забрать. Этого нам не надо!
Генерал не ответил. Только махнул рукой и ушел в кабинет.
— Люк! — сказал он негромко, как тогда, на улице. — Дом больше не наш. Пойдем!
Люк нехотя встал, опустил голову, словно боясь, что его ударят, и тихо вышел из кабинета.
В тот же день все трое, Люк, генерал и его жена, сидели в фаэтоне у сонного городского ваньки и ехали по заброшенным окраинным улицам.
Ехали долго, фаэтон еле тащился по неровной брусчатке. Люк сидел на груде белья, смотрел на бесконечные заборы, старые низкие дома, запертые железные ворота фабрик, вывески с нарисованными лошадками, прибитые у дверей шорников и седельников, и покусывал свой куцый хвост.
Лишь когда они остановились у ветхого одноэтажного дома, из которого пахло зеленым мылом, капустой и плесенью, Люк очнулся от дум и чихнул. Даже два раза.
Поначалу все это Люку, в общем-то, понравилось. Из дома появилась старая кацапка в ватном кафтане и красных кавказских сапожках, расшитых цветами.
Увидев гостей, она несколько раз быстро-быстро перекрестилась и разрыдалась во весь голос.
— Ваше превосходительство! — рявкнула она по-солдатски, точь-в-точь как ее покойный муж, капитан, и кинулась целовать генералу руки.
Но вдруг отступила, подумала секунду и обругала себя:
— Да что ж я стою, дура старая?
И тут же затеяла перебранку с извозчиком.
А дело было в том, что генерал сам стал вынимать из фаэтона узел с бельем, поскользнулся и чуть не упал. И капитанша набросилась на извозчика, как в старые времена, когда у нее в доме еще был денщик.
— Чего встал как пень? — заорала она на парня в мятом клеенчатом цилиндре. — Не видишь, его превосходительство сам выгружает? Болван!
Сперва извозчик в клеенчатом цилиндре стушевался перед грозным окриком и схватился за узел, но, посмотрев на генеральский мундир со споротыми аксельбантами, одной рукой почесал в затылке, а вторую вытер об изрядно поношенный зеленый жупан и хитро сказал:
— Не мое дело! Узлы, известно, денщик таскает, а не кучер!
Капитанша со злостью плюнула, и это понравилось Люку, даже очень понравилось. От восторга он пару раз гавкнул вслед уезжающему фаэтону, чего уже давно не делал. Капитанша так ему приглянулась, что он даже подошел и ткнулся носом ей в подол. Но, войдя к ней в дом, Люк на всякий случай сразу же осмотрелся и принюхался.
Все стены в большой темной комнате с низким потолком были увешаны иконами и лампадками, а на полу копошилась и прыгала целая стая морских свинок и кроликов. Увидев огромного пса, зверьки с испуганным писком бросились под кровать. Огорченный Люк лег на живот и полез за ними. Капитанша схватилась за голову.
— Батюшки! — Она ущипнула себя за щеку. — Да он же всех моих деток передушит!
Генерал взял Люка за ухо, очень сильно дернул и приказал:
— Назад, скотина!
Забившись в угол, Люк искоса смотрел по сторонам.
— Р-р-р! — бурлило у него в животе, и даже больно было, потому что приходилось сдерживать лай, который так и рвался наружу.
Когда подошло время обеда, Люк и вовсе разочаровался. Стол накрыли в той же комнате, где прыгали кролики и морские свинки. Капитанша расстелила скатерть в разноцветную клетку. Вилок в доме не нашлось, только оловянные ложки. На больших расписных блюдах хозяйка разложила маленькие пирожки с пшеном и несвежими свиными шкварками. А Люку поставила глиняный горшок с жиденькой кашкой, в которую покрошила сырую свеклу. Люк даже пробовать не стал. Только понюхал и сел на задние лапы.
У него дома обед выглядел иначе. Хозяин восседает во главе стола, рядом сидит адъютант, высокий, худощавый офицер, который всегда и на всех сердит, а любит только его, Люка, и никогда не забывает угостить его шоколадом. По другую сторону от генерала расположилась хозяйка, а рядом стоят по стойке смирно двое солдат, готовых подать все, что потребуется. И как только всем нальют в тарелки супу, перед Люком ставят его миску.
С пола есть нельзя, это Люк хорошо усвоил. Как-то раз попробовал и тут же получил урок: однажды генерал понюхал свою тарелку и не придвинул к себе, а швырнул ее содержимое солдату прямо в лицо. Солдат утерся, а упавшую на пол котлету положил перед Люком, но генерал топнул ногой:
— Сам жри, болван! Моя собака с полу не ест!
А в Люка, за то что тот уже хотел схватить котлету, бросил вилкой.
Вот к каким обедам привык Люк.
А сейчас он лежал, скорчившись от голода и страха, и тяжко вздыхал.
Но совсем плохо стало вечером.
В доме оказалась только одна кровать, над которой висела фуражка покойного капитана. Хозяйка уступила кровать гостям, а себе постелила на сундуке.
— Помилуйте, ваше превосходительство, — просила капитанша прощения за свою бедность.
А про Люка забыла.
Заперла перед ним дверь, оставив его в больших, холодных сенях, и Люк сидел, подергивая обрубком хвоста, и печально смотрел в темное окно.
Что-то шуршало в углах. Стрекотали сверчки. Бегали мыши. Откуда-то издалека доносились выстрелы, потрескивали в ночи, будто где-то ломали забор. Лаяли собаки, собаки с окраины, гавкали то хором, то поодиночке. Потом замолкли, но какой-то старый пес еще долго завывал, хрипло и протяжно, и его жалобный, упрямый вой разносился в ночи, и у Люка першило в горле.
Он задыхался, будто лай застрял в глотке, и хотелось выхаркать его, выпустить наружу, но Люк снова и снова проглатывал его. Никогда ему не было так тоскливо и одиноко.
А стрельба все не прекращалась.
Люку было скучно.
Генерал взял его на службу.
Когда они прожили у капитанши несколько дней, он подозвал Люка к себе, взял в ладони его узкую, продолговатую морду и сказал басом:
— Люк, назначаю тебя денщиком! Старайся!
И тут же стал его муштровать. Он учил его служить, маршировать и отдавать честь, дрессировал Люка, похлопывая по надраенному голенищу шпицрутеном — своим единственным оружием:
— Нале-во! Марш!
Люк был рад стараться. По утрам, когда генерал выходил на прогулку, Люк шел за ним в нескольких шагах, как положено денщику, и нес в зубах шпицрутен. А когда генеральша отправлялась на рынок за картошкой или сушеной рыбой, Люк нес домой корзину.
Генерал был так доволен Люком, что быстро повысил его в звании.
— Молодец! — похвалил он собаку, как в былые времена на маневрах. — Пойдешь в унтер-офицеры. Старайся!
Но вскоре Люку наскучила муштра. Ему надоело ходить с хозяином в ногу, он все чаще отбегал в сторону от генеральских сапог.
— В бараний рог скручу! — сердился генерал. — За такую службу ты у меня в арестантской сгниешь!
Люк был невысокого мнения что о дисциплине, что об унтер-офицерском звании.
Зато в нем неожиданно проснулась страсть к птицам. Каждый раз на утренней прогулке он видел целые стаи голубей. Они кружили, будто в танце, вокруг заброшенной конюшни драгунского полка. Люк бросался за ними, лязгал зубами, пытаясь схватить голубя за хвост, и терял шпицрутен.
За это генерал ставил его под ружье: заставлял встать на задние лапы, а в передние совал вместо винтовки метлу и кричал:
— Не шевелись! Умри, а держи!
Но на другой день Люк забывал урок и опять начинал гоняться за голубями. Из года в год его брали на охоту, и желание преследовать, выслеживать, ловить было у него так сильно, что он ни одной птицы не мог пропустить. Даже увидев какую-нибудь пташку из дома, вскакивал и бросался на окно. Точно так же он гонялся за кроликами и морскими свинками, за что попадал в карцер.
— Люк, в одиночку! — гремел генерал.
Брал пса за ухо и сажал в ящик из-под угля, стоявший снаружи у двери.
В ящике было очень тесно, темно и пыльно. Свернувшись клубком, Люк грыз доски и плакал.
Часто хозяин наказывал его тем, что не давал есть. Капитанша убирала под замок плошку с кашей, убирала даже ковшик с грязной водой и твердила:
— Служба — не дружба!
Но хуже всего было просто день-деньской сидеть в четырех стенах.
Бесконечной чередой тянулись пустые долгие дни. С голодного севера шли отряды, парни в лаптях и ватных штанах, через плечо — винтовки, на лохматых овчинных папахах — поблекшие красные ленты.
Шли и шли, поднимая в горячем южном воздухе тучи черной пыли. И поедали все, что попадалось на пути. Дочиста обрывали черешню со сгорбленных деревьев, срезали желтые дыни и пузатые арбузы на бахчах, срывали недозрелые подсолнухи с еще белыми, мягкими семечками.
В русских кафтанах и немецких ботинках с обмотками, в английских гимнастерках и лимонно-желтых дождевиках с капюшонами и деревянными пуговицами; в венгерских гранатовых куртках с меховым воротником и светлых царских мундирах, подпоясанных веревкой; на бельгийских тяжеловозах и низкорослых сибирских лошадках; на длиннохвостых деревенских клячах и даже на ослике, который возил у австрийцев барабан, а теперь вез на спине чернокожего клоуна в запыленном фраке и грязной крахмальной манишке, и длинные ноги негра, обутые в лаковые туфли, волочились по земле, — они заполонили все проселки и шляхи, улицы и площади и несли растянутое на четырех штыках красное полотнище с золотыми буквами: «Мир хижинам, война дворцам».
В одноэтажном доме, где всегда пахло зеленым мылом, плесенью и капустой, дверь открывалась редко, из него теперь почти не выходили на улицу.
Генеральша целыми днями раскладывала за столом пасьянс; генерал сидел рядом, вышивал монограммы на батистовых носовых платках и муштровал Люка:
— Напра-во! Нале-во! Кру-гом марш!
А Люка подташнивало от голода и тоски.
Он тосковал по улице.
Иногда все-таки приходилось выходить за порог, чтобы сходить на базар.
Сидели дома, пока не кончались продукты. Пирожки, которые пекла капитанша, становились все мельче, расписанные цветами блюда — все больше. И вот, когда в доме совсем не оставалось съестного, капитанша вставала у двери, упирала руки в бока, вытирала уголком передника красный нос и говорила солдатским голосом:
— Ваше превосходительство! А дальше, а?
Тогда генерал подходил к своему сундучку орехового дерева. В ореховом сундучке лежали эполеты, несколько золотых монет, маленький острый кинжал, старые документы на толстой, плотной бумаге, а еще несколько выстеленных атласом шкатулок с бриллиантами. И всякий раз, когда капитанша вставала у дверей и сморкалась в передник, генерал вынимал одну из этих шкатулок, давал Люку в зубы шпицрутен и отправлялся на базар.
Он долго там стоял. Крестьяне и крестьянки подходили, шарили в шкатулке заскорузлыми пальцами, спрашивали без всякого интереса:
— Що це таке?
Толстые торговки, бабы с самокрутками в зубах, бросали на украшения жадные взгляды и тихо гнусавили, будто при старом режиме:
— Ну не торгуйтесь, ваше благородие. Не пристало оно вам, барин…
Генерал не отвечал. Часами стоял со шкатулкой в руке, неподвижно, как солдат на посту, да иногда командовал собаке:
— Люк, смирно!
Но Люк не мог усидеть на месте.
На базаре было оживленно и шумно. Инвалиды хромали на костылях и играли на гармошках; слепые парни в шинелях играли на скрипках; солдаты насвистывали, плясали, продавали и покупали; бабы сидели возле жестяных буржуек, готовили, разливали варево по мискам и котелкам, брали деньги и покрикивали:
— Быстрей ешьте, миски надо!
А посредине стояло передвижное кино, двухколесный фургон с пропыленным занавесом. Там, за этим занавесом, дрались английские матросы, танцевали негры и обнаженные девушки выкидывали всякие штуки. И кто-нибудь то и дело подходил и совал под грязный занавес голову, поворачиваясь ко всему рынку задом.
Лиц не видать, одни зады: ветхие ватные штаны и красные юбки, необъятные украинские шаровары и подшитые кожей рейтузы. Вот стоит парочка: у него — черная как уголь борода и кнут в руке, у нее — тонкие, длинные черные косы и монисто на шее. Мужики и бабы думают, что это цыгане, и просят раскинуть карты.
Цыганка с черными косами гортанно зазывает:
— По пять р-р-рублей, товарищи!
Но как только ее чернобородый муженек снова тянется, чтобы ущипнуть за зад какую-нибудь девку, цыганка переходит на одесский говорок:
— Гришка, момзер несчастный! Шоб тебе руки отсохли! Гришка!
Повсюду мельтешат бродячие собаки, грязные, лохматые собаки. Им вольно живется в базарной толчее. Везде суют нос, что хотят, лизнут, что хотят, понюхают, задирают ногу у фонарного столба или у корыта с зерном, получая по голове набитой кишкой, а то и гирей. Люк тоже не сидит на месте. Он забыл и о службе, и о своем высоком звании. У одной собаки понюхает лохматый зад, другой лизнет рваное ухо.
Он больше не был аристократом. Теперь Люк ел все: заплесневелый хлеб, картофельные очистки, мог часами сидеть, затаив дыхание, чтобы подкараулить и мигом схватить зазевавшуюся мышь. Люка манил даже мусорный бак за окном, хотя теперь в него мало что выкидывали. Возле бака собирались собаки и кошки, копались в отбросах, и Люку ужасно хотелось выскочить во двор, всех разогнать и зарыться мордой в свежие, исходящие паром объедки.
Генерал давал ему пинка, ставил под ружье, запирал на целый день в карцер, но Люк продолжал свое. Он даже приучился грызть уголь и известь.
Люк совсем перестал слушаться команд. Его тянуло на суку.
Генерал стал еще чаще его запирать.
Сколько Люк у него жил, генерал ни разу не позволил ему сойтись с незнакомой собакой. Люк был единственным во всем городе чистокровным волкодавом. Сука такой же породы была только одна, в Крыму, у старого адмирала. И каждый год, когда приходило время, генерал выбирал самого сильного унтер-офицера, посылал его с Люком за сотни верст в Крым и строго-настрого приказывал:
— Смотри, чтоб он у тебя по дороге не вырвался и на какую-нибудь суку не вскочил!
А потом повышал унтер-офицера в звании.
Теперь поехать в Крым было нельзя. Даже на улице лишний раз появляться не стоило — и Люк весь извелся. Сидя дома, он ни на миг не отходил от окна.
Напротив окна во дворе стоял сарайчик, крошечный, низкий сарайчик, в котором жил точильщик. Его целый день не было дома. Он ходил по улицам с точилом и оселком. А на пороге, у запертой двери его сарая, сидела сука со свалявшейся шерстью, и Люк ни на секунду не отходил от окна.
Она была уже совсем немолодая, эта сука. Серая, грязная, она была такая косматая, что походила на разорванный тюк ваты. Когда она шла, все ее колтуны качались и плясали. Возле хвоста они так свалялись, стали от грязи такими твердыми, что при каждом движении постукивали, как деревяшки. Когда Люк увидел ее впервые, он бросился на нее, оскалив зубы, и здорово потрепал за эти колтуны. Но теперь он в нее влюбился и все время скребся в дверь.
— Р-р-р! — звал он ее через окно. — Р-р-р!
Генерал строго следил за Люком и совсем не выпускал его на свежий воздух.
Для собак настало опасное время.
По рынкам и улицам бегали стаи бездомных, ничейных, брошенных псов, и не было над ними ни хозяина, который накормит, ни живодера, который поймает и посадит в клетку.
Грязные, голодные, промокшие под дождями, они рыскали по помойкам, до дна разрывали скудные мусорные баки, но редко находили пищу. Облезлые, измученные голодом и блохами, покрытые ранами и язвами, они бродили повсюду, терлись у стен, сидели возле чужих дверей, ошивались около магазинов и складов, ловили кошек и мышей. Могли наброситься на хозяйку, что несет с рынка корзину с едой, напасть на ребенка, что держит в руке тощий кусочек хлеба. А уж если нападут, ни за что не отгонишь: они теперь не боялись ни камня, ни палки.
И чем больше их гнали и преследовали, тем больше их становилось, тем быстрее плодилось и множилось их шелудивое племя.
Бездомные кобели бегали за бездомными суками, собаки обнюхивали и вылизывали друг друга, задирали ногу возле стен и фонарей, дрались и кусались, вгрызались друг другу в облезлые загривки и спаривались.
За ними гонялись беспризорные мальчишки, такие же грязные, голодные и паршивые, били собак палками, бросали камни, и генерал не выпускал Люка на улицу ни на минуту.
Он пытался объяснить по-хорошему:
— Люк, нельзя, не могу я тебя выпустить!
Генеральша гладила его и вздыхала:
— Люк, милый ты мой! Вместе с нами страдаешь…
Капитанша утешала:
— Подожди, глупенький, еще поедешь в Крым к адмиралу…
Но Люк ничего знать не хотел и скребся в окно.
А косматая сука тоже не уходила и лаяла ему в ответ. С утра до вечера вокруг нее крутились кобели, дворник гонял их метлой и вилами, кидался в них камнями, но они не отступали. И все же косматая сука никого к себе не подпускала. Она смотрела только на него, на Люка, и коротким, отрывистым лаем звала его к себе.
Увидев, что по-хорошему ничего не добьешься, генерал решил действовать по-плохому.
— Люк! — крикнул он строго. — Сутки карцера!
Он порол Люка шпицрутеном, не давал ни капли жидкой каши, но ничего не добился. Люк по-прежнему не отходил от окна.
И тогда его решили кастрировать.
Эту мысль подала капитанша.
— Ваше благородие, — сказала старуха, — больше ничего не поможет. Есть тут такой Васька, коновал, он мастер, мигом сделает!
И в тот же вечер привела невысокого, плечистого хлопца, кривоногого, как кавалерист.
Парень снял с белобрысой головы черную румынскую шляпу, достал нож с двумя лезвиями и подправил их на высоком кожаном голенище.
— Ну что, молодец, сделаешь? — спросил генерал.
— Отчего же не сделать? — пожал плечами парень. — Не одну сотню жеребцов оскопил, так что и с кобелем уж как-нибудь управлюсь…
Сначала все шло как надо. Генерал надел на Люка кожаный ошейник и крепко затянул. Кривоногий парень, как заправский живодер, взял веревку, опутал Люка и надежно связал. Генеральша и капитанша густо краснели, внимательно наблюдая за происходящим — с интересом и в то же время с жалостью. Все шло хорошо. Генерал командовал, как на маневрах:
— Быстрей! Так! Молодец!
Женщины шмыгали носами, тихонько причитая:
— Господи боже…
Люк зарычал, но парень повалил его на землю и сел ему на голову, чтобы пес не мог издать ни звука. И вот сверкнул нож. Но в этот самый миг Люк дернулся с такой силой, что и веревка, и ошейник лопнули. Пес и человек сплелись в клубок и покатились по полу, пытаясь придушить друг друга. И вот Люк вырвался, укусил генерала за руку и, возбужденный, подгоняемый страхом, бросился прямо в окно. Стекло разлетелось вдребезги, а Люк через двор кинулся к лохматой суке и, в секунду разогнав остальных кобелей, вскочил на нее и скрыл под своей роскошной шкурой…
Всю ночь Люк бродил недалеко от двора, обнюхивал стены, ступени, запертые двери, себя и выл на луну.
Утром он пустился в путь.
Долго блуждал по окраинным улицам. Сунулся в открытую дверь к прачке и получил по голове сапогом; погнался за голубем; подобрался к корзине кишок, которую нес согнутый носильщик, и выхватил кусок. Привлеченный запахом крови, побежал за санитарной каретой, в которой везли раненых бойцов. А потом, принюхиваясь, долго бродил по проспектам и бульварам.
Улиц было не узнать.
Магазины закрыты, на витринах спущены жалюзи. Прохожих мало. Болтаются на петлях связанные цепями створки полуоткрытых ворот. Даже упряжек почти не видно, только иногда пролетают автомобили, сверкая красными звездами на дверцах и выпуская бензиновый дым.
Едкая вонь бензина заглушала все знакомые запахи, и Люк не поднимал носа от земли.
Он бежал быстро, вприпрыжку, навострив чуткие уши, раздувая ноздри и без конца выписывая зигзаги.
И вдруг оказался на проспекте, знакомом проспекте, по которому он когда-то, так давно, гулял, а встречные шинели уступали дорогу. Он с бешеной скоростью пустился вперед, перескакивая через все, что попадалось на пути, и вот он уже стоит перед домом в самом конце проспекта.
Он сразу узнал этот дом, хотя не видел его очень давно, с тех пор как сел в фаэтон и укатил на окраинные, плохо вымощенные улицы. Дом почти не изменился. Только балкон, когда-то оплетенный диким виноградом, украшенный цветами и разноцветными стеклянными шарами, теперь был гол и пуст. Лишь красное знамя трепетало под утренним ветерком.
Люк будто на крыльях взлетел по мраморной лестнице на второй этаж и стал царапать когтями резную дверь. Теперь она была сверху донизу облеплена какими-то бумажками и сильно пахла клеем.
Открыл красноармеец в буденовке и подштанниках. Прищурившись, сонными глазами посмотрел на Люка и сердито проворчал:
— Чаво?
Он быстро захлопнул дверь, но Люк успел пулей проскочить в коридор, где раньше часто лежал на тигровой шкуре, и закрутился на месте, залаял, сопя и поскуливая. Со всех сторон стали открываться двери, и полуголые красноармейцы вышли в коридор.
Парни, поддерживая подштанники, растерянно протирали глаза и тупо смотрели на огромного танцующего волка.
— Дьявол, что ли?
Но тут вышел парень в папахе.
— Какой еще дьявол?! — рассердился он на бойцов. — Неужели не знаете, что теперь дьяволов больше нет?
Парни совсем проснулись и заулыбались.
— Вот наглый пес! — заметил один.
— А здоровый какой! — добавил другой.
— И красивый. Точно волк!
— И веселый! Гляньте, как выплясывает!..
Парни стали вытаскивать из сумок хлеб, тощие куски хлеба, и бросать Люку:
— На, красавец, лови!
Он глотал, даже не жуя, а бойцы радовались и хвалили:
— Молодец, умница!
Потом повернулись к парню в папахе, тому, что не верил в дьявола:
— Товарищ руковод! Надо ему паек выписать. Непременно!
Осталось лишь одно: выбрать ему имя. Бойцы чуть не подрались, каждый хотел назвать его в честь худшего из своих бывших командиров. Предложения сыпались градом:
— Кожухин!
— Нет, Босоногов!
— Лучше Таубе! Генерал фон Таубе!
— Тихо, товарищи! — вмешался парень в папахе, «руковод». — Предлагаю: Николашка! Кто за, поднимите руки!
— Николашка! Николашка! — с восторгом повторили красноармейцы и дружно подняли правую руку, поддерживая левой подштанники.
Парень в папахе сел за массивный, резной письменный стол и изящным, каллиграфическим почерком написал письмо комиссару по снабжению. Потом поднялся и стал читать во весь голос, слово за словом, будто дрова рубил:
«К товкомснабгоргарнизу.
Дорогой Ванька!
Ввиду того что наша часть городского гарнизона в районе Северного вокзала единогласно решила расквартировать у себя неизвестного пса Николашку, прошу тебя, будь молодцом, выпиши мне еще один паек в форме прибавки к общему количеству…»
Бойцы не совсем понимали мудреные слова, но радостно соглашались.
— Ладно, говорили, — хорошо…
1924