Жаркий, ужасно душный летний день. Через косые пыльные окошки нашего хедера на четвертом этаже солнце опускает столбы густой пыли. Раскаленная железная крыша так обжигает нам головы, покрытые бархатными и суконными ермолками, что вот-вот мозги спекутся. Мы, семнадцать мальчишек, сидим за длинным столом, прилипнув друг к другу. У нас на всех четыре Пятикнижия, и мы чуть ли не деремся из-за потрепанных книг, чтобы хоть что-то в них увидеть.
В обшарпанном кресле с протертой обивкой, из которой торчит конский волос и солома, сидит реб Майер, наш учитель. В одной руке у него шестихвостая плетка с рукояткой из лисьей лапы, а другую руку он держит внизу, под столом, почесывая свои «причиндальцы», как он сам их называет. На самом-то деле не «причиндальцы», а причиндалы будь здоров. Сквозь седые заросли усов и бороды, пожелтевшие от нюхательного и трубочного табака, такие дикие, густые, что рта не видать, с трудом пробираются непонятные слова.
— «Ушломим» — «и мирную жертву», «веойло» — «и жертву всесожжения», «вехейлев» — «и жир», «яктир» — «воскурит», «л-Адойной» — «Господу»… — тянет он нараспев.
В другом углу занимается малышня, там жена учителя помогает мужу зарабатывать на хлеб. Буквам и она может научить — так считает наш ребе. Мальчишки — рваные рубашки и штаны, худые щеки, сопливые носы, лапсердаки измазаны вареньем, а длинные пейсы и кафтанчики как у взрослых — сидят на грязном полу, потеют, толкают друг дружку и орут как оглашенные. Учительница сидит на низенькой табуретке. На носу очки, она ловко штопает чулок, надетый на плафон от керосиновой лампы, каждую минуту с наслаждением почесываясь спицей. Она учит по молитвеннику для Рошешоно[14], голос — как гвоздем по стеклу:
— Ипукпак милгогим…[15] Бецнуфи бецафцим…
Мелюзга вторит хором:
— Гилгулим! Цифцуфим! Мимлолим!
Такой гвалт, что оглохнуть можно. Мы повторяем за учителем непонятные слова, но они сливаются в сплошной гул, ничего не разобрать, и вот уже каждый выкрикивает первое, что в голову приходит:
— Всесожжение… Жертва… Жир Господу… Всесожжение…
Ребе стучит по столу рукояткой плетки и орет:
— А ну, еще раз, негодники, сначала!.. Вот сейчас встану, шкуру спущу… Веойло и мирная жертва…
Но шум не прекращается, никто даже себя не слышит, не то что других. Угроз учителя мы не очень-то боимся. Нелегко нашему реб Майеру подняться с кресла, «причиндальцы» мешают. Так что сидим себе, придумываем всякие фокусы, чтобы развлечься. Можно мух ловить. Поймаешь, оторвешь ей крылья и с огромным интересом наблюдаешь, как муха, которая только что летала и жужжала, теперь, голая, быстро-быстро ползает по странице Пятикнижия и не знает, куда деваться. Мух покрупнее можно «запрячь»: берешь соломинку, одним концом втыкаешь в зад одной мухе, другим концом — другой. Мухи тянут каждая в свою сторону, а сдвинуться с места не могут…
Солнце жарит все сильнее и сильнее. Столбы пыли такие густые, что, если сунуть руку, она вспыхивает золотом. За мутными стеклами порхают птицы, щебечут, рассказывают о вольном ветерке, полях, лесах и реках, но ребе не разрешает даже окно открыть. Сквозняка боится. День тянется, как смола, очень хочется на улицу, и вот начинается:
— Ребе, мне выйти надо… Ой-ой, ребе…
— И мне! Скорее!
Малышня слышит и подхватывает:
— Ребецн[16], и мне тоже…
— И мне! Правда…
В хедере переполох. Ребе знает, что мы лжем, но что поделаешь? Не отпустить-то тоже нельзя. И он начинает выяснять:
— Сколько раз ты уже сегодня ходил?
— Один.
— Вранье, два!
— А я ни разу еще…
— Ребе, неправда, ходил он! А вот я нет…
— Ребе, честное слово!
— Брехун.
— Сам брехун!
— Губошлеп…
— Горбатый…
— Ребе, а он сказал на вас «хромой пес»…
— Ребе, вранье! Это он вас называл «Майер-коза»…
Наконец, после долгих выяснений, препирательств, доносов и тычков мы кидаемся вниз по крутой лестнице, но учительница смотрит в окно, следит, вдруг обманем. Поэтому мы прячемся за мусорным баком в дальнем углу, чтобы спокойно глотнуть свежего воздуха.
Во дворе жизнь бьет ключом. Парни в фуражках с лакированными козырьками, «студентишки», как называет их наш ребе, играют в чижа. Другие обвязали ком тряпья проволокой — сделали мяч и гоняют его по двору. Здесь же, под открытым небом, работает позументщик, свивает шерстяные и шелковые шнуры, бегает, босой, туда-сюда. Охота подойти поближе, посмотреть, но учительница все следит через окно, и нам нельзя высовываться из-за бака.
— Да подвинься ты! — говорит один другому, измеряя руками место. — Расселся. Не один тут…
Вдруг во дворе появляется кацап с кадкой «морожи» на голове, точь-в-точь Мелхиседек, выходящий навстречу праотцу Аврааму, с картинки из тайч-хумеша[17]. Мы сразу забываем, что надо прятаться, и летим к нему наперегонки:
— На три копейки! На копейку!
Но ребецн уже тут как тут. Размахивает плеткой:
— А ну, живо наверх, мерзавцы! Сейчас всех к скамейке привяжу!
Она всегда из себя выходит, когда мы покупаем «морожу».
— Эта дрянь, — говорит, — из яиц с кровью делается[18].
Но мы знаем, что вообще-то причина не в этом. Она сама готовит лимонад. Бросает в ковшик воды кусок льда, гнилой лимон, добавляет соду. Размешивает половником и кричит:
— Быстро по копейке, пока пузырьки не вышли!
Лимонад теплый и отдает спитым чаем, но деваться некуда, приходится покупать, и чем скорей, тем лучше: когда пузырьки выйдут, это уже просто отрава… И ребе за это делает вид, что не замечает наших шалостей. Прикрывает глаза и только чуть слышно бормочет, будто в полудреме:
— «Усейс» — «и пятно», «весапахас» — «и лишай», «везов» — «и истекающий гноем»…
Мы повторяем за ним, а сами играем под столом в билетики:
— «Усейс» — «и пятно», один грош ставлю…
— «Везов» — «и истекающий гноем», еще один сверху…
Суббота, после трапезы.
На столе вокруг закапанных воском подсвечников валяются объедки: кусочки халы, рыбьи кости, огрызки яблок, семечки из изюмного вина — мусор, который в субботу нельзя убирать. Керосиновая лампа погасла и отбрасывает жутковатую, неживую тень.
Ребе, в сером саржевом кафтане, без привычной плетки в руке, сидит в кресле. Перед ним том Талмуда. Уныло тянет слова, будто произносит речь на похоронах праведника. Таким голосом только «Майвер-Ябек»[19] читать:
— «Медин босо» — «откуда пришел ты», «митипо срухо» — «из зловонной капли», «улеон ато ойлейх» — «и куда ты идешь», «лимкойм» — «в место», «офор римо» — «где прах и могильные черви», «весойлейо» — «и черви»…[20]
Слово «черви» он оба раза выговаривает очень тщательно, с каким-то особым наслаждением, оно впивается в нас, и нам, мальчишкам, кажется, что эти самые черви уже нас грызут. Мы тесней прижимаемся друг к другу, из-под бархатных ермолок пот струйками стекает по пейсам за воротники свежих субботних рубашек, и мы повторяем за учителем странные, непонятные слова. Особенно непонятно, что это за зловонная капля, из которой мы вышли.
— Что ж это значит?
А через окна врывается солнце. Как бы ребе от него ни закрывался, сколько бы ребецн ни завешивала окна сорочками и подштанниками, чтобы защититься от «пекла», солнце все равно проникает внутрь, играет на всем, что попадается у него на пути: на подсвечниках, на пуговицах наших кафтанов, на стеклах очков реб Майера и даже на его усах и бороде. В комнате жужжат мириады мух, и заблудившаяся бабочка упрямо крутится вокруг керосиновой лампы, роняя с крыльев пыльцу:
— Шух-шух-шух…
Бабочка рассказывает нам обо всем, что повидала на воле: о Пражском «лесе»[21], где сейчас носятся мальчишки, гоняют птиц и жуют душистую сосновую смолу; рассказывает о широкой, неторопливой Висле, о нагретых солнцем островах и пляжах, где можно поваляться на раскаленном песке и окунуться в прохладную воду; рассказывает о крепости, окруженной зелеными холмами, на которых разлеглись тысячи отдыхающих, детей и взрослых. Они щелкают орехи и лакомятся мороженым, вдалеке гарцуют на горячих конях лихие черкесы, на полном скаку спрыгивают и снова запрыгивают в седло, а трубачи весело — тра-та-та, тра-та-та!
Медленно переворачиваются страницы. Одна, вторая, третья. Вот, кажется, и конец главы. Слава Богу! Но не тут-то было! Еще Бартанура[22] — комментарий, напечатанный мелкими буковками. На каждое слово главы сотня слов комментария. Господи, как же мы его ненавидим, этого Бартануру! В тысячу раз сильнее, чем нашего ребе. Мы видели его на картинке: злой, тощий, с носом до земли и кудрявой черной бородкой, тонкие пальцы сжаты в кулаки. Эх, схватить бы его за жидкую бороденку да выдрать ее по волоску!
Голос ребе хрипит в душной комнате:
— Если человек идет по дороге и говорит: «Как прекрасно это дерево!», то он повинен смерти. Так учит Бартанура.
— Повинен смерти, — повторяем мы хором.
Таращим глаза, чтобы не заснуть, и глотаем слюну, пытаясь утолить жажду.
Но вот ребецн поднимается с кровати и подает на стол фрукты и грушевый компот.
Грушевый — одно название, она варит его из мелких райских яблочек. Он сладковатый, густой, теплый, слегка пахнет плесенью и нюхательным табаком. А фрукты — и вовсе замечательное угощение. От слив, которые едят ребе с женой, остаются косточки, и ребе дает каждому из нас по две штуки.
— Раскуси, — говорит, — там ядрышко…
Мы не хотим, больно надо, и ребе злится:
— Грызи давай, дурень… У мальчика хорошие зубы должны быть.
Что ж, приходится раскусывать. Всяко лучше, чем Бартанура…
— Крепкие зубки, прям железные, тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить, — неожиданно говорит ребецн. — Дай вам всем Бог здоровья, дети мои…
1924