На фронте затишье

«У КАЖДОГО СВОЯ ВЫСОТА…»

— У каждого человека есть своя высота. И он должен ее покорить. Для тебя, Дорохов, высотка 202,5 может стать пиком всей твоей жизни. Ты меня понимаешь?

— Понимаю…

— Ничего ты не понимаешь…

Кохов говорит, то и дело выбрасывая в мою сторону маленькую ладошку, словно взвешивая в ней свои фразы и подчеркивая их весомость. Но здесь, в комфортабельном блиндаже командира саперного батальона, его речи явно не хватает соответствующего фона — слишком мирная, тепленькая вокруг обстановка. Она совсем не располагает к серьезной беседе.

Капитан сидит на постели в нижней рубашке. Свесив босые ноги, он покачивает ими в такт своей речи, и я невольно задерживаю взгляд на болтающихся подвязках кальсон. Мы в блиндаже одни. Кохов, видимо, пробует завязать разговор по душам. Но беседы не получается. Я по-прежнему только слушаю. А говорит он один:

— Ты, Дорохов, честно скажи — тебе, наверно, надоело ко мне ходить?.. Подумаешь, мол, кому-то какие-то сведения нужны. По-моему, со своей ефрейторской колокольни ты не всегда правильно улавливаешь обстановку. Так вот послушай… Сейчас мы временно заняли оборону. Но какую оборону! Наша высотка у немецкого командования в печенках сидит. А нам приказано стоять на смерть. Понял? Мы с саперами, может быть, против целой дивизии встали. Против дивизии! И мы с тобой участники этой обороны. Активные участники! Улавливаешь?..

Кажется, Кохов немножко навеселе. Наверное, командир батальона угостил его спиртом. Отсюда у капитана и красноречие, и какая-то странная, необычная жестикуляция.

— В такой момент надо действовать всем заодно. Понимаешь, Дорохов?

— Понимаю…

— Вот и хорошо, что ты понимаешь. Тогда слушай и понимай дальше… Чтобы правильно организовать оборону, надо в первую очередь обеспечить разведку. А у меня — у начальника разведки полка — нет ни одного путного разведчика.

Он смотрит на меня с ясной, обезоруживающей улыбочкой.

— Не обижайся. Вы, радисты, не в счет. Но сейчас и вы делаете большое дело. Вы даже не представляете. Там. в штабе, что о нас знают? Ничего. — Кохов разводит руками.

— А я по вашим данным два раза в день докладывай» полную обстановку. Не будь ваших данных — ни командир полка, ни комбриг, ни командующий корпусом ничего бы не знали о положении на нашем оборонительном рубеже. На важнейшем участке! Ведь под Нерубайкой и Омель-городом я, вы, наша батарея с саперами в авангарде связываем немцев по рукам и ногам. Мы как клизма для них — вклинились им прямо в…

Засмеявшись найденному сравнению, Кохов панибратски хлопает меня по плечу.

— В общем, воткнулись мы между двумя укрепленными пунктами и должны стоять насмерть. Понял?

Капитан нехотя слезает с кровати, надевает брюки, натягивает надраенные до блеска хромовые сапоги-гармошки.

— А ну-ка подойди сюда, Дорохов! — Он приглашает меня к столу, к карте. — Я вижу, до тебя со скрипом доходит. Смотри сюда.

Кохов, как указкой, тычет в карту остро отточенным толстым синим карандашом:

— Вот она, наша высотка. А вот оборона фрицев. Видишь синие зубчики? Это немцы в землю зарылись. А вот эти красные ромбики — батарея Грибана. Тут мы встали и уперлись. Ты спросишь, почему нам подкрепления не дают. Отвечу: потому что не надо. Если нам подбросят сегодня тапки, фрицы завтра подтянут противотанковую артиллерию. А мы должны их внезапно ударить. Ударим и погоним на запад — сюда!

Кохов делает широкий жест, показывая карандашом в левый угол карты, где, словно паук с выброшенными в стороны лапами, едва уместился в одном квадрате город, узлом вобравший в себя извилистые нити дорог.

— Главный удар будет нанесен с нашей высотки. Запомни, что я сказал. И еще тебе по секрету — мы по только обороняемся, по и вводим противника в заблуждение. Пусть фрицы отсюда нашего наступления ждут. И отсюда!

Капитан ловко, единым росчерком вырисовывает на карте два яйцевидных эллипса левее и правее нашей высотки. Я смотрю на них и вдруг ощущаю, что зверски голоден. Хорошо бы из десятка таких вот яичек сделать сейчас глазунью. На жареном сале. И чтоб она шипела на сковородке и стреляла горячими обжигающими брызгами. Ну, если не из десятка яиц, то хотя бы из пяти или трех…

Мои размышления прерывает Кохов:

— Ну, выкладывай, что ты сегодня принес?

— На высотке без перемен.

Капитан глядит на меня с изумлением:

— Совсем ничего не переменилось?

— Ничего.

— А на дороге?

— Проскочило несколько автомашин. Туда и обратно.

— Какие машины?

— Грузовики.

— С чем?

— Не видно с чем. Крытые.

— Вот тут-то и надо быть разведчиками. Машины! А что за машины?! Выдвигайтесь со Смысловым поближе к дороге и наблюдайте. Если машины крытые, значит, с солдатами. Значит, с живой силой. Так?

Я неуверенно пожимаю плечами.

— Так и доложим. Сколько машин?

— Три прошло в Нерубайку. Одна обратно — на Омель-город.

Кохов на минуту задумывается.

— Судя по всему, они подбрасывают подкрепления. Выходит, из Нерубайки они не собираются отходить. Чуешь, чем пахнет?

Я ничего не чую. И капитан, как учитель бестолковому школьнику, снова начинает вдалбливать мне сложившуюся обстановку.

— Значит, в Нерубайке немцы хотят обосноваться надолго. Вполне возможно, что они решили собрать кулак и ударить по высотке с тыла — со стороны балки. Что тогда?.. Тогда за нами будет следить весь корпус, вся армия. Понял теперь, почему для каждого из нас эта высотка может стать пиком всей жизни? Если выстоим — будут слава и почести! Струсим или просто не выдержим — нас никто не отметит — ни живых, ни погибших.

Капитан надолго умолкает. Он не спеша натягивает гимнастерку, вытаскивает из-под подушки планшетку, достает из нее блокнот, подсаживается к столу и переходит на деловой тон.

— Так и запишем — за два часа прошло четыре машины…

— И несколько мотоциклов.

— Что же ты не сказал сразу?! И как это понимать — несколько? Язык разведчика должен быть точным. А вы на данном этапе не просто связные, а связные-разведчики. Сколько мотоциклов?

— Смыслов сказал, три или четыре.

— А может быть, пять?

— Может быть…

Кохов недовольно вскидывает брови и ударяет кулаком по столу:

— Вот дают!.. Вот и повоюй с такими помощничками!.. Давай-ка запишем точно: «На Нерубайку прошло шесть крытых машин с живой силой противника и пять мотоциклов». Четыре грузовика вы видели, а остальные могли прохлопать. Честно, вы ведь больше в землянке сидите, чем на НП? Могли не увидеть, так сказать, пропустить? Ну?..

— Могли. Ночью.

— Это как понимать?!

— Ночью заряжающие наблюдают. А днем я и Смыслов. Мы не пропускаем.

— Ладно, значит, договорились — шесть и пять. Так и будет доложено. Что еще?

— Бубнов просил передать, что установку минных полей саперы закончили. Схему пришлют командиру батальона завтра.

— Хорошо. Мне тоже принесешь карту минных полей. Обязательно!.. Что показало наблюдение за противником в районе Омель-города?

— Фрицы по-прежнему ходят между дзотами. Головы видно. Без касок. Уши платками обмотаны.

— Не ходят, а перемещаются. Это называется перемещение пехоты.

Он опять что-то записывает в блокнот.

— На сегодня все?

— Наверное.

— Тогда дуй назад… Наблюдайте внимательнее. Повторяю — от ваших данных зависит многое. По ним командующий может принять то или иное решение. Понятно?

— Так точно!

«Тут и понимать нечего. Все абсолютно ясно. Как говорят, проще пареной репы. Не люблю, когда, отдавая приказание, меня переспрашивают. В самом деле, странная привычка у некоторых офицеров — то и дело спрашивать, поняли их или нет. Если что непонятно, у каждого есть язык, может переспросить. Или такие офицеры не уверены, что излагают свои мысли доходчиво, или же считают нас непонятливыми, недоразвитыми».

— Жду Смыслова. Иди.

— Есть, идти!..

И опять меряю шагами унылое поле. Сгущаются сумерки. В небе появляются первые звезды. Узенькой светлой ленточкой тянется тропинка поперек застывших борозд…

Странный разговор получился у нас с Коховым. Судя по всему, он доволен создавшейся обстановкой. Но зачем ему увеличивать число немецких машин, проехавших в Нерубайку? Чем их больше, тем радостнее у него на душе — так я понял по его тону, по всему разговору.

А насчет высоты, которая есть в жизни каждого человека, он выразился верно и здорово. Но, пожалуй, в тут он что-то недосказал.

Из темноты медленно, угрожающе надвигается громада соломенной скирды. Теперь каждую ночь я обхожу ее стороной — мало ли кто может найти тут пристанище. Скирда наверняка служит ориентиром не только нам, но и немцам. Наверное, только поэтому они до сих пор но запалили ее зажигательными пулями. Я знаю, со стороны Нерубайки подходы к ней не закрыты. Оттуда, or бронетранспортера, сюда прямая дорога — иди полем и не встретишь ни единой души…

Сделав солидный крюк, снова выхожу на свою тропинку. Испытывая необъяснимое облегчение, подхожу к редким низкорослым кустикам — первым предвестникам леса, в котором я чувствую себя уютнее и спокойнее.

На своем пути я знаю здесь каждое деревце, каждый кустик. Сейчас впереди появится большой старый дуб. Вильнув от него в сторону, тропинка углубится в самую гущу деревьев, которые при сильных порывах ветра скрипят своей старой корой, будто стонут. Лохматые щупальца их веток в темноте тянутся прямо к лицу, липнут к полам шинели. Они словно ласкаются.

Через балку я могу пробраться с закрытыми глазами. Но как их закроешь, когда надо в оба смотреть вперед, если не хочешь попасть в засаду.

Мысли опять возвращаются к Кохову. Смутный протест поднимается в моей душе против его поведения. Наверное, он сейчас уже докладывает по телефону обо всем «увиденном собственными глазами» — о том, как движутся по дороге на Нерубайку машины с живой силой противника, как перемещается вражеская пехота, как стягиваются в Нерубайку и Омель-город немецкие автоматчики.

G Коховым я познакомился сразу после прибытия в полк, на ночном дежурстве. Наши обязанности оказались тогда почти одинаковыми. Мы должны были бодрствовать, когда все спали: его назначили дежурным по штабу, меня — посыльным.

Ночью Кохов расстелил на столе карту, достал небольшой прозрачный кружок, испещренный цифрами, делениями, дырками, положил рядом целлулоидную линейку, коробку карандашей и начал сосредоточенно выводить кружочки, ромбики, стрелы.

Он долго трудился, не разгибая спины и ни разу не посмотрев в мою сторону. Наконец, отбросив карандаши и отступив от стола, капитан полюбовался разукрашенной, словно картина, картой и с удовлетворением произнес:

— Запомни, ефрейтор, кроме Петрова и Кохова, в полку никто не способен нанести обстановку вот так!

Он изучающе посмотрел на меня и спросил:

— Ты в этом что-нибудь разумеешь?

— Нет, товарищ капитан.

— Как же ты попал в артиллеристы?

— Я радист… Во взводе управления.

— А-а…

Кохов прошелся по комнате и, возвратившись к столу, снова повернулся ко мне:

— Ты не думай, что стрелять из пушки проще, чем из ружья. Ты знаешь хотя бы, что такое СУ?

— Нет…

— СУ — это самоходные установки, — капитан весело рассмеялся. — А что такое К_у?

Я молча пожал плечами.

— Ничего ты не знаешь. А ну иди сюда. Вот смотри: Д — это дальность стрельбы. Ц_т — цель топографиче-с кая. Треугольником и буквой Д обозначаются поправки дальности… — И он начал объяснять мне порядок подготовки к стрельбе по закрытым целям.

Тогда я впервые «уразумел», что артиллерия — это целая наука. Чтобы подавить цель, оказывается, надо сначала определить по карте ее дальность, потом поправки дальности, потом сделать расчет поправок на температуру и ветер. А еще надо определить высоту цели, а еще найти этот самый К_у — коэффициент удаления, а еще шаг угломера Ш_у и что-то еще и еще…

Свою популярную лекцию Кохов оборвал неожиданным вопросом:

— Скажи, ефрейтор, а смогу я стать генералом артиллерии?

— Каждый может, товарищ капитан.

— И ты можешь?! — Кохов остановился напротив меня. Смерил всего взглядом. Его темные и без того маленькие глаза насмешливо сузились, спрятались за веками.

Тогда капитан показался мне умным боевым офицером. Но вот здесь, на передовой, появилась в его характере и поведении какая-то червоточинка, что ли. От опасности он становится совсем другим. Даже пот выступает на лбу. В первую ночь на высотке, когда по радио он просил командира полка отвести батарею в безопасное место, говорил он совсем по-иному, не так самоуверенно, как сейчас, и взгляд его был иной — испуганный, чего-то ищущий. И вообще — хочет стать генералом, а отсиживается в тепленьком блиндаже — мороза боится, что ли…