На фронте затишье

ПОДКРЕПЛЕНИЕ

Кажется, лес раздулся, словно резиновый. И не подумал бы, что он может вобрать в себя столько людей и машин. Танки и самоходки, с треском ломая хрупкие от мороза деревца, пятятся в него задом, и он безропотно принимает их, прикрывает седыми ветвями. Вот заглохли моторы. И теперь из кустов видны лишь темные зрачки орудий, глядящие выжидательно и настороженно. Они будто высматривают, куда стрелять.

Рядом нырнули в чащу санитарные машины с красными крестами на пузатых брезентовых кузовах, студебеккеры с прицепленными к ним дымящимися походными кухнями.

Подпрыгивая на бороздах, как на шпалах, вдоль кромки леса прокатил виллис. Резко развернувшись, он юркнул в узенькую арку, словно для него и созданную кряжистыми дубками-соседями.

Урча из последних сил, тягачи притащили орудия.

Отцепив пушки и оставив их в поле, тягачи долго примеривались к кустам, ерзали перед ними взад и вперед, тыкались в них своими тупыми носами и наконец тоже нашли убежище.

Лес битком набит. А машины все идут и идут. Тридцатьчетверки. Самоходки. «Катюши». Шевроле. Наши горьковские полуторки-газики с минометами на прицепах.

Зажатые в низине склонами трех высоток, деревья будто замерли в тревожном предчувствии и ожидании. Они никогда не видели и, наверное, не увидят такого нашествия. Кое-где с треском рухнули на землю березы, раздавленные танками. Тут и там лежит с корнем вывороченный гусеницами кустарник.

Из лощины, что синеет слева в километре от нас, в полдень один за другим начинают выползать танки. Их приземистые темно-зеленые панцири, словно репьями, облеплены пехотинцами. Тридцатьчетверки направляются к нашему левому флангу.

В этом секторе уже занял позиции артиллерийский дивизион. Утром было видно в бинокль, как артиллеристы закапывали пушки в землю, маскировались. И вот рядом с ними ищет пристанища целый танковый полк!

Грибан заметно повеселел. Теперь он все время в окружении командиров машин.

— Комбат всегда радуется, когда жареным начинает пахнуть, — подмечает Юрка.

Теперь никому не хочется забираться в блиндаж. Раз к передовой движется такая сила, значит, действительно надо ждать перемен. Расположившись на ящиках и груде хвороста, заготовленного впрок для обогрева землянки, мы обсуждаем возможные ситуации. Оживляется даже Зуйков. Кохов смилостивился, отпустил его к нам, чтобы «усилить наблюдение за противником», и в последние дни мы курсируем по старому маршруту втроем.

— Надоела эта высотка, как горькая редька. Скорее бы в наступление, — говорит Зуйков с тихой довольной улыбкой, которая так редко появляется на его потемневшем, задубелом лице.

Сейчас он не может скрыть радости, становится разговорчивым, и из его слов не трудно понять, что не такой уж он «малограмотный», каким кажется с первого взгляда. Зуйков неплохо разбирается в обстановке. Оказывается, он уже давно понимал, в каком пиковом положении находились мы здесь, на высотке. Раньше об этом молчал. А сейчас, когда с одного фланга окончательно миновала опасность, а со второго немцы полезть уже не рискнут, сержант заговорил по-другому.

— А ведь мы тут чудом каким-то держались. Хоть слева, хоть справа, хоть сзади нас голыми руками можно было взять. Вон с той горы спуститься бы одному «тигру» — и все… Грибану его не достать бы. Наши «плевательницы» с «тигром» метров за девятьсот только могут драться. А он и за полтора километра батарею разделает под орех…

Зуйков говорит не спеша, размеренно, изредка поглядывая на окружающих, словно оценивая впечатление от своих слов.

— Точно, — повторяет он свою мысль. — Я только этого и боялся. А теперь у немцев кишка тонка…

Зуйков хочет что-то добавить, но, повернувшись назад, осекается на полуслове:

— Смотрите!..

Из балки прямо к нам поднимаются полковник Демин, майор Усатый и капитан Петров. Командир полка, будто саженью, отмеривает каждый шаг длинной и плоской клюшкой, которая отливает на солнце золотистым блеском, как хорошо закопченная рыбина. И он, и замполит, и начальник штаба в новеньких зеленых шинелях, с новыми, еще не успевшими смяться погонами. Чистенькие и подтянутые, они предстают перед нами словно люди из другого мира. Их появление оказалось столь неожиданным, что даже у Юрки расширяются от изумления глаза.

Однако он быстро берет себя в руки. Когда офицеры подходят вплотную, он вытягивается по стойке «смирно», вскидывает автомат «на караул» и докладывает, с преувеличенным старанием выговаривая слова:

— Товарищ полковник! Часовой на посту старший сержант Смыслов. На высотке спокойно!

Кивнув в ответ, Демин приподнимает очки и оглядывает «часового» так, словно принюхивается к нему.

— Что это вы тут охраняете?

— Командный пункт батареи. Вот этот блиндаж!

Командир полка поворачивается ко мне, и я чувствую, каждой клеточкой ощущаю, как съеживаюсь под его буравящим взглядом.

— А вы кого охраняете?

Но Юрка успел подумать и обо мне:

— Он ведет наблюдение за дорогой Омель-город — Нерубайка. Считает машины противника.

— Понятно, — мрачно говорит Демин. — А почему неумытые?

— Нечем умываться, товарищ полковник. Мыла нам не привозят. — Юрка пожимает плечами. — Воды тоже нет. Раньше снег был. Сейчас подморозило. А льдом не умоешься. Кожу сдирает, как рашпилем.

— Помпохоз приезжал к вам?

— Один раз. Ночью. Но воды и мыла не привозил. Он, наверное, боится к нам ездить. Там, где вы шли, лейтенанту Гальперину прострелили портфель с деньгами и двух саперов ранили. Там всегда обстреливают. Правда, воду перевозить немцы, может, и разрешат…

— Ну, понесло, — с добродушной улыбкой останавливает Юрку Петров. — Смыслов на любую тему может лекцию прочитать, товарищ полковник. Особенно о воде.

Он кивает мне:

— Позовите Грибана.

Но комбат уже увидел начальство и торопится к нам. Полковник устало опускается на ящик, достает из планшетки испещренную синими и красными стрелами карту, кивком приглашает Усатого, Петрова и Грибана.

Докладывая обстановку, старший лейтенант долго водит пальцем по карте. Он начинает говорить о результатах разведки боем, но Демин прерывает его:

— Нерубайку приказано взять танкистам. Они разберутся сами. Доложите об Омель-городе.

Грибан вынимает из планшетки листок бумаги, протягивает его полковнику.

— Вот их огневая система. Отмечены все дзоты.

— Хорошо. Сумеете показать на местности?

— Конечно. А на этой карте минные поля, установленные саперами. — Грибан протягивает полковнику вторую карту и показывает в сторону лощинки левее Омель-города: — Там километрах в трех сосредоточиваются немецкие танки.

— Тоже зашевелились. — Демин усмехается, глядя в карту. — Поздно они спохватились. Не волнуйтесь, товарищ Грибан. Кончилась ваша осада. Вы свое дело сделали.

Опершись на клюшку, полковник встает. Вслед за ним тотчас поднимаются остальные. Он шагает около ящиков взад-вперед и в такт шагам неторопливо, размеренно роняет слова:

— Теперь у нас другая задача. Прорвать оборону. Развить наступление и выйти на подступы к Кировограду. Один из прорывов будет осуществлен здесь.

Грибан не может сдержать улыбки. Лицо его словно освещается внутренним светом. Мигом куда-то исчезают морщины — следы невероятной усталости. Он весь подается вперед.

В разговор вступает Петров. Он говорит, что приказа о наступлении можно ожидать с часу на час. И начнется оно не только здесь, но и по всему фронту.

— Я и сам не поверил сразу, что подходит такая сила. Если бы вы посмотрели! Танки и самоходки прямо с Челябинского завода. Свеженькие.

Полковник снимает очки, и я впервые вижу его глаза — синеватые, полуприкрытые морщинистыми, дряблыми веками. Лицо командира полка становится почти добрым: вместе с очками исчезает суровость, которая многих приводит в трепет. Как могут очки изменить человека!

— Моя же он на на этом самом танковом заводе работает, — неожиданно произносит он, обращаясь к Петрову. — И живет она с ребятишками недалеко от завода, на Могильневской улице.

— Чуть не на Могильневской, — добавляет он и, словно удивившись неуместной, случайно вырвавшейся, не получившейся шутке, сразу мрачнеет.

Полковник умолкает, задумывается. А его слова о семье в один миг переносят меня на далекую станцию, что у самой границы Горьковской области с Чувашией. Вспоминаю низенький обшарпанный домик, глядящий своими окнами на белый железнодорожный вокзал. Там, в привокзальном поселке, опоясанном желтыми холмами песка, прошло мое детство. Оттуда мама провожала меня на фронт…

Взрыв снаряда возвращает к действительности. Шагах в тридцати из-под земли взвивается облако серого дыма, похожее на приземистое разлапистое деревце. Успеваю заметить — падает на живот Зуйков. Петров машинально прикрывает рукой висок. С опозданием припадает на колено полковник.

— Товарищи, быстрее в землянку! — умоляюще кричит Грибан.

Полковник надевает очки и, презрительно посмотрев в сторону взрыва, не спеша направляется к ступенькам, спускающимся в блиндаж. Уступив ему дорогу, за ним вплотную шагают Петров, Усатый, Грибан.

Юрка смеется. Его зубы на темном фоне неумытого закопченного лица выглядят ослепительно белыми.

— Слышал, что полковник сказал? До Германии их галопом погоним! Как ворвемся в Германию, уговорю Грибана, чтоб дал мне стрельнуть по первому дому. Вмажу так, что ни одного кирпича не останется.

Из блиндажа показывается Петров. Зажмурившись на секунду от яркого света, он зовет нас к себе.

— Добрые для вас новости, робинзоны… Рассказал Грибан, как вы тут жили. Решили к медалям вас представить.

Мы молчим, не находя слов. И что тут скажешь… Просто обнять бы Петрова, расцеловать в обе щеки. Да больно он чистый, аккуратный, красивый. А мы загрубелые, грязные, заскорузлые…

Петров косится на Юрку.

— Что не радуешься, Смыслов?

Против обыкновения, Юрка отвечает, сначала подумав. Такое с ним случается редко, обычно он не лезет в карман за словом.

— Чувствую, что душа радуется, товарищ капитан. А к каким медалям?

— «За боевые заслуги». Обоих.

— Значит, есть надежда заслуженными стать? — спрашивает Юрка.

— Надежда есть. А надежды юношей питают…

— А за что нас, товарищ капитан?

— Вам лучше знать. И второе: завтра же в тыл. В Иванковцы. На отдых. Поняли?

Юрка расплывается в улыбке. Он почесывается, преданно смотрит Петрову в глаза и неожиданно спрашивает:

— Неужели в настоящей бане помоемся, товарищ капитан? Просто не верится…

— Кому про что, — Петров шутливо толкает Юрку в плечо. — Понимаю и сочувствую, самому приходилось, — говорит капитан. — И все же неисправим ты, Смыслов, ох неисправим…

А глаза его смеются, лучатся лаской, отеческой добротой. Пожалуй, и из землянки он вышел только затем, чтобы сообщить нам приятную весть, подбодрить нас теплым, участливым словом. Сколько же душевной щедрости у Петрова! За это, наверное, мы и любим его. За это его любит весь полк. Юрка говорил мне, что его первого решил пригласить в гости после войны. Я тоже записал адрес Петрова: город Калинин. Улица Коминтерна.

По ступенькам блиндажа медленно поднимается Демин.

— Позовите капитана Кохова, — произносит он, непроницаемо посмотрев в нашу сторону.

Юрка поспешно вытягивается, щелкает каблуками и замирает:

— Есть, позвать капитана Кохова! Но… Он не здесь, он в лесу сидит, товарищ полковник.

— В каком лесу? — Демин нервно стучит по планшетке карандашом. — Здесь один лес.

— Не в этом. Он за четыре километра отсюда…

Брови полковника сходятся у переносицы — это признак раздражения. Он хмуро глядит на Петрова, потом кивает в сторону дальнего леса:

— Там?

— Так точно! — бодро чеканит Юрка.

Смыслов поворачивается ко мне:

— Товарищ ефрейтор, немедленно сообщите капитану Кохову, чтобы он явился к командиру полка.

— Катись, катись, — добавляет он вполголоса для меня одного. — Я же на посту, понял?

Растерявшись от такой дерзости, я прикладываю руку к шапке. При командире полка и начальнике штаба не будешь перечить Юрке. Он хоть и выкидывает крендели, но остается командиром моего отделения и я обязан ему подчиняться.

Спускаясь с высотки к лесу, я мысленно отчитываю Юрку словами, которые никогда бы не осмелился произнести вслух. Пусть ему поикается. Ведь он хорошо знает — после разведки боем я не хочу видеть Кохова. Как выяснилось, детали операции действительно согласовывались с ним — начальником полковой разведки. И сам он обязан был участвовать в ночной вылазке. Это его долг. Но он отсиделся в лесу, а Бубнов и Шаповалов погибли.

Чем ближе к командному пункту саперного батальона, тем больше вокруг перемен. На склоне оврага негде упасть яблоку. Между двумя деревьями отчаянно дымит походная солдатская кухня. Повар в распахнутой телогрейке, приподняв на плечо мешок, высыпает его содержимое в кипящую воду, и «пищемет» тотчас выплевывает из своего чрева клубы пара, которые на мгновение с головой окутывают и повара, и стоящего рядом солдата. Опахнув резиновые колеса, пар уползает по склону оврага вниз и там медленно растворяется, исчезает бесследно. Рядом с кухней, постелив плащ-палатки на мерзлую землю и побросав на них вещмешки, сидят и лежат солдаты. По всему видно — они совсем недавно пришли сюда: еще не успели устроиться поудобнее.

В овраге раскинулись табором минометчики. Из-за серых заиндевелых кустов торчат заткнутые ветошью зеленые стволы. Под кустами в беспорядке разбросаны ящики с минами. Еще дальше, на дне котловины, виднеются пятнистые кузова машин. А вокруг блиндажа уже настоящая толкучка — все запружено грузовиками, повозками, расположившимися на отдых солдатами.

Кохов встречает меня преувеличенно весело — он острит и шутит.

— Вот, товарищ майор, смотрите, как штык явился, а вы говорили «отсутствие дисциплины».

Командир батальона, к которому обращается Кохов, поглядывает на часы и, запустив пальцы в свою седую шевелюру, ворчит, растягивая слова:

— Виноват я. Виноват. Ошибся в твоих подчиненных…

— Ну, докладывай, какие претензии у Грибана?

— Не хватает огурцов, осколочных снарядов…

— А я, между прочим, знаю, что такое огурцы. Ты меня не учи. Смотри, майор, яйца курицу учат. Дает ефрейтор! — И Кохов заливается самодовольным смехом, который меня нисколько не задевает. Вдруг вспоминаю, зачем пришел.

— Товарищ капитан, вас вызывает на высотку командир полка.

Веселость с Кохова слетает мгновенно. Он смотрит на меня с удивлением и настороженностью. И сразу забрасывает вопросами:

— Что же ты молчишь? Как он туда попал?

— Пришел сегодня вместе с майором Усатым и капитаном Петровым.

— Как пришел?!

— Пешком.

— А мне почему не сказали?

— Не знаю…

— Начальство не докладывает, что собирается делать, — улыбается майор и грохочет своим басовитым добродушным хохотком.

На обратном пути Кохов подробно расспрашивает, о чем говорили полковник с Грибаном, что нового произошло за последние сутки на батарее и у саперов, и я охотно, с готовностью отвечаю. Я с удовольствием поддерживаю шутливый тон, на который Кохов переходит снова, и начинаю думать, что капитан не такой уж плохой человек, каким сделало его мое воображение.

Еще никогда не подходил я к высотке в таком приподнятом настроении. Во-первых, я шагаю по этому противному, надоевшему полю последний раз. А во-вторых, к нам пришло подкрепление. Не сегодня-завтра мы обрушим на немцев бронированный кулак и двинемся вперед, на запад. Меня радуют бесконечные следы танков и тягачей, тут и там перечеркнувшие коховскую тропинку. Лесенками распластавшиеся по полю ленты рубленой земли и снега тянутся к самому подножию нашей высотки. Радует и необычное оживление, которое царит вокруг: в каждой балочке, в кустарнике, в лесу — всюду копошатся солдаты, стоят машины, разукрашенные бело-серыми маскировочными пятнами.

Командир полка встречает нас холодно. Он ни о чем не спрашивает Кохова. Указывая ему на вершину высотки, Демин приказывает:

— Оборудуйте мне командный пункт. Вон там. Себе сделайте НП в другом месте. Временно возьмите на себя командование взводом управления. Установите постоянное наблюдение за противником и обо всем замеченном докладывайте мне.

Кохов стоит перед полковником, подавшись вперед, преданно заглядывая в глаза, и при каждом удобном случае повторяет «Есть!». Потом он круто поворачивается на каблуках. Поворот у него получается красивый. Так же лихо он делает три первых шага и направляется к окопу, из которого капустным кочаном торчит светло-зеленая ушанка Зуйкова.

Я предчувствую, что будет дальше. Получив приказ от полковника, Кохов то же самое прикажет Смыслову. А Юрка прикажет мне. На передовой все клинья сходятся на ефрейторах и рядовых. И приказ командира полка в конце концов придется выполнять нам с Зуйковым. Именно мы будем рыть щель там, где понравится Кохову. А потом Смыслов торжественно отрапортует капитану об успешном выполнении приказа. Полковнику об этом доложит Кохов, как будто он оборудовал НП своими руками. У ефрейтора тут единственное утешение — он тоже может стать капитаном или полковником.

И в самом деле, процедура, которую нарисовало мое воображение, начинает разыгрываться как по нотам.

К землянке с недовольным видом подходит Зуйков.

— Дорохова и Смыслова вызывает Кохов, — говорит он, обращаясь почему-то не к нам, а к капитану Петрову. Но Петров никого не слушает. Он сосредоточенно разглядывает в бинокль виднеющуюся на горизонте деревушку и не обращает на нас никакого внимания.

Вася умоляюще смотрит на Юрку. Приказать ему он ие может. Поэтому просит:

— Кохов вызывает. Пойдемте…

— Зачем мы ему понадобились? — хмурится Смыслов.

— Разве не знаешь? Окоп будем рыть.

— Для него? Персональный? Пусть сам себе роет. Я не пойду. — Юрка подходит вплотную к Зуйкову. — Ты скажи, что нас нет. Не нашел. Испарились мы, понял?

— Это я понял. А окоп мне одному, что ли, рыть?

Доводы у Зуйкова веские. Если мы не пойдем, ему действительно придется всю ночь в одиночку долбить мерзлую землю. Это мы понимаем. И из солидарности с Васей соглашаемся отправиться к Кохову. Но нас останавливает голос Петрова:

— Смыслов, встречай пополнение! Смотри, кто идет…

Оглядываемся и не верим своим глазам. Прямо к нам шагают бойцы нашего взвода. В новеньких шинелях и шапках, чистые, побритые. Они обнимают Юрку, тискают руки мне и Зуйкову. Я радуюсь и смеюсь и в то же время боюсь, как бы они не запачкались о наши грязные, вымазанные глиной и черноземом шинели.

Шуткам и смеху, кажется, не будет конца. Но веселье обрывается сразу, в одно мгновение.

— Где схоронили Петю? — тихо спрашивает Журавлев. Он спрашивает о Бубнове. А что ему можно ответить?!

Юрка виновато и растерянно глядит на замолчавших друзей и вдруг стаскивает с себя шапку, рывком прижимает ее к лицу.

Видимо, расслабился Юрка. Оттаяло его сердце от радости, от встречи с друзьями, от приятных вестей. Оттого, что для нас все кончается, и кончается хорошо.

Правильно говорил капитан Петров: на передовой главное — не расслабляться, в любом деле всегда быть собранным. Это закон фронтовой жизни. А Юрка нарушил этот закон. И плачет. Первый раз вижу на его лице слезы. И мне тоже сдавливает горло. Отворачиваюсь в сторону, и в глазах у меня танцует, подпрыгивает и расплывается приближающаяся фигура Кохова.