На фронте затишье

В ЛЕСУ

Нашему лесу тесно в узенькой балке. Зажатый ее склонами, он стоит в тихой задумчивости и, кажется, напряженно думает, думает об одном — как ему вырваться из неуютной сырой низины на просторы полей.

Деревья, словно солдаты, уже давно ведут наступление на высотку. Некоторые из них, выбравшись из гущи собратьев, стоят на пашне, намертво вцепившись корнями в отвоеванные кусочки плацдарма. Захватив «место под солнцем», они жадно наслаждаются обретенной свободой. А рядом с ними тянутся из-под земли молодые побеги. Они взбираются все дальше, еще выше по склону, продолжая наступление, начатое деревьями-ветеранами.

Осень прошла по лесу, оставив за собой поседевшие плети кустов. Она добела вымыла холодными дождями стволы березок, у подножия которых тут и там чернеет развороченная снарядами земля. В вырванных с мясом и вывороченных наизнанку пластах чернозема теплится жизнь. Днем, когда появляется солнце, от этих свежих клочков взрыхленной земли медленно поднимаются едва заметные, дрожащие потоки теплого воздуха.

Осень давно отступила на юг. А зима все еще опасается войти в лес полновластной хозяйкой. Как будто боится огненных шквалов, которые то и дело врываются в гущу деревьев. Пугливая и робкая нынче зима. Всего несколько ночей побывал в лесу ее разведчик — мороз. И вновь отступил. Только однажды пахнула она снегом и сразу сникла, затаившись где-то далеко за высоткой. Наверное, ей уютнее в той дальней дымчато-синей роще, что раскинулась слева от нас у самого горизонта: там тихо, там нет стрельбы, канонады, смерти.

Сейчас тучи снова обложили все небо. Они закрыла луну и звезды. Деревья сразу сомкнули ветки, переплелись, прижались ближе друг к другу. Но теперь я могу пройти на высотку почти вслепую.

Осторожно нащупываю тропинку. Откуда-то слева доносятся пулеметные очереди. Багровые нити трассирующих игл то и дело вспыхивают в неподвижном воздухе. Стрельба длится одну-две минуты. И опять щемящая тишина накрывает и высотку, и балку, и это бесконечное поле, которое я только что пересек в какой уже раз.

Через сотню метров будут кусты орешника. И все-таки они вырастают на пути неожиданно — высокой, темной стеной. Взвожу автомат. Тут опасно: балка огибает высотку дугой, и правый конец ее с густо заросшими склонами уходит за передовую, к врагу.

В кустах останавливаюсь. Долго прислушиваюсь к шепоту леса. Сухой однотонный шорох голых ветвей не нарушается никакими посторонними звуками. Надо бы идти дальше. Но ноги перестают слушаться. Подминаю под себя первый попавшийся куст и сажусь.

Вчера вечером мы сидели на этом месте с Линой. Здесь рядом три раздробленных снарядами дерева — два дубка и березка. У березки взрывом срезало нижние ветви, а оставшиеся переломало, выкрутило, завернуло на одну сторону.

Липа заметила раненые деревца, и настроение у нее испортилось.

— У нас дома в палисаднике такая же березка растет, — сказала она невесело. И мы начали вспоминать дом и родных. Оказывается, у Лины давно нет отца. Он умер, когда ей было пять лет. А мать у нее тоже учительница, как у меня, только преподает не в начальных, а в старших классах. Матери она доверяет все тайны. Только один раз обманула — когда украдкой подала заявление с просьбой отправить на фронт.

— Стой, кто идет?! — Окрик, ножом полоснувший воздух, раздается справа внизу, за кустами.

— Свои, — отвечает глухой простуженный бас.

— Кто свои?

— А вы кто?

— Стрелять буду! Ни с места!

— Не дури. К саперам идем. А вы кто такие, чтоб перед вами ответ держать?

Молчание. Щелчок затвора. И тут же решительное и угрожающее:

— Говорите, куда идете!

— К своим, тебе говорят! К саперам! Они тут рядом где-то.

Слышно, как взводят автоматы сразу несколько человек.

— А сам кто такой? А ну отвечай!

Длинная пауза. И опять голос справа:

— Вы не от Вершинина?

Из-за кустов доносятся приглушенные голоса:

— А вроде это Маматов…

И громче:

— Это не ты, Маматов?

— Вот идиоты, — слышится в ответ. И уже нотки радости звучат в суровом голосе постового. — Так бы сразу и говорили!

Слышу сдержанный смех:

— Здорово, Мама! Ты чего тут в овраге делаешь?

— В охранение поставили. Вчера фрица пристрелили.

К нам подбирался. А вы чего несете?

— Харчи вам тащим. Да мины в придачу. Что на высотке слышно? Не лезут больше?

— Потише стало.

— Давай показывай, куда топать…

Голоса удаляются. Затихает шорох и треск кустов. Снова становится тихо.

А мне топать еще около километра. По скользкому склону, мимо фальшивых деревянных пушек — бутафории, предназначенной для самолета-рамы, чтобы ввести его в заблуждение.

Снова хрустят под ногами сухие кусты. Ветки цепляются на шинель, царапают руки… Перехожу на медленный шаг: чем тише идешь, тем охотнее уступают дорогу кусты и деревья.

Кажется, я окончательно раскис от усталости. Ноги гудят, перестают слушаться. Кружится голова… Побыть бы в этом лесу весной или летом. Когда не будет вокруг ни взрывов, ни выстрелов, ни окриков постового. Побродить бы здесь просто так, от нечего делать. После грозового дождя… И чтоб пахло вокруг не вонючей тротиловой гарью, а свежим бодрящим озоном.

До блиндажа добираюсь разбитым и обессилевшим. Часовой не окликает. Ждет, когда подойду вплотную. Значит, узнал издали. Кто сейчас на посту? Кажется, это Егоров. Ночью он стоит часовым и одновременно ведет наблюдение за противником. Утром мы берем у него данные, приплюсовываем к своим и передаем Кохову. Кохов — начальнику штаба. А капитан Петров докладывает командиру полка.

Все это похоже на пожарную лестницу: Егорка — мы — Кохов и так далее все выше и выше. А вот «пожарники» мы одни. Это мы добываем самые свежие, самые горячие данные о противнике, которые требуются Кохову в пожарном порядке. Ему неважно, что нам приходится частенько играть с огнем. Изволь докладывать ему каждые четыре часа. И точка!

— Сань, организуй покурить, — просит Егоров, когда я подхожу к блиндажу.

— Я же не курю.

— Знаю. Стрельни у кого-нибудь.

А у кого я стрельну, если все спят вповалку? Выдергиваю кончиком ножа готовый погаснуть фитиль. По подошвам ботинок, торчащим с нар, отыскиваю Смыслова, чтобы прикорнуть с ним рядом.

— Юра, подвинься.

Смыслов молча переворачивается на спину, поднимает голову, бессмысленно таращит на свет заспанные глаза.

— Ты чего?

— Ничего. Вернулся от Кохова.

— А-а! — Он отодвигается, освобождая мне место, и вдруг начинает говорить зло и отрывисто:

— Нечего к нему ходить ночью! Не пойду больше. И ты не ходи. Не ходи.

И в самом деле — зачем так часто гоняет нас Кохов? Ведь если что и случится ночью, Грибан без него примет меры.

«Надо, чтобы я постоянно был в курсе. Я поддерживаю связь со штабом полка и бригады», — объяснил Кохов причину ухода с высотки. По нашим донесениям он составляет сводки и передает их в штаб. Это попятно. Но начальнику разведки, наверное, полезнее быть тут — на высотке, видеть своими глазами, что здесь происходит… Однако, капитан приказал, а наше дело солдатское — выполнять, что приказано.

— Юр, ты спишь?

Смыслов приподнимается на локте. Пламя коптилки освещает его лицо, на котором выделяются воспаленные глаза с распухшими и покрасневшими веками.

— Ты думаешь, Кохов пользу приносит? Черта с два, — говорит он, уставившись на огонь. — Я не первый день его знаю. Мы для него прикрытием стали. В общем, надоели мне эти экскурсии.

Оказывается, мы с Юркой думаем одинаково. Ему тоже все надоело.

«Товарищ капитан, на батарее без перемен», — часто докладываем мы Кохову и ни с чем возвращаемся обратно. Чтобы сказать эту фразу, нам приходится ползать по полю под пулеметным огнем, а в балке опасаться каждого кустика. А собственно, для пего?

— А как же быть? — спрашиваю я Юрку. — Ведь капитал приказал. Приказ мы должны выполнять.

Смыслов понемногу успокаивается. Но говорит по-прежнему со злостью в голосе:

— Поговорим с Бубновым. Он наш командир взвода. Мы вместе с ним приданы батарее Грибана, а не Кохову. Так командир полка приказал. Я своими ушами слышал. Пусть Бубнов и Грибан найдут нам другое дело. В охранение поставят или в траншеи пошлют к саперам — мне все равно. Лишь бы пользы побольше было… В общем, давай поговорим с Бубновым. Он человек. Он поймет. А Кохов…

Юрка машет рукой и поворачивается на бок к стенке лицом. Он не договаривает свою мысль. Но я понимаю, что он хотел сказать о Кохове. Юрка, пожалуй, прав…

Мне спится лохматый лес. Я продираюсь через него вперед и вперед, а деревья, широко расставив сильные лапы-ветки, все встают и встают на пути. Они хватают меня за полы шипели и тянут назад — в кусты. Среди них и мой старый знакомый — исковерканный осколками дуб. Вот оп, прихрамывая, забегает вперед и, загородив дорогу, наставляет мне в грудь свои обрубки-сучки. И тут же по его команде кряжистый соседний дуб обвивает и намертво стискивает мою ногу хрустящими холодными ветками. Я падаю навзничь и замечаю между деревьями фигуру Кохова.

«Поднимайсь! — кричит он каким-то странным сдавленным голосом. — Вставай!» От его крика деревья шарахаются в стороны, и только калека дуб еще крепче хватает меня за шинель, за руки, за ноги и тянет, тянет куда-то вниз. Я пытаюсь сопротивляться и… просыпаюсь.

Меня стаскивают с нар.

— Вставайте! Освободите место!

Передо мной лейтенант Редин.

— Отогреться надо ребятам, закоченели в окопах, — объясняет оп. — Вы пока на полу устройтесь. Утром они уйдут…

На наши места залезают саперы. Один из них не дождался, когда освободится место, прикорнул у порога. Пока нас будили, он заснул как убитый. Я сажусь с ним рядом на землю и мгновенно засыпаю опять.