На фронте затишье

ЧТО ПРОИЗОШЛО В НЕРУБАЙКЕ

Днем на высотку обрушивается крупяная метель. Дымчато-белые ледяные дробинки простреливают все видимое пространство из конца в конец и, сливаясь в живые шевелящиеся струйки, с силой бьются в борта самоходок. Похолодало. Мы еще раз тщательно заделали все дыры между катками и траками гусениц. Но ветер дует через брезент, как через решето. Просочившись под машину, он набрасывается на пламя коптилки, закручивает его винтом, силится оторвать от расплющенного конца гильзы и унести вместе с пляшущим, извивающимся хвостом копоти.

Острые крупинки, проникающие через неведомые щели, обжигают лицо, шею, руки. Скапливаясь на глине, песке и шинелях, они быстро превращаются в мелкие капельки. Сыро и смрадно становится в нашем убежище, и мы все чаще выползаем наружу — размяться, разогнать кровь.

Согреваемся кто как может. Юрка несколько минут без передышки бегает вокруг самоходки и, тяжело отдуваясь, возвращается под машину с раскрасневшимся от ветра лицом, усталый, дрожащий от возбуждения. Сибиряк Шаронов делает то же, только реже, чем Юрка. Левин уходит на подветренную скороду самоходки и. делает гимнастику — приседает, боксирурт, прыгает поочередно на одной и другой ноге. Тяжелее всего нам с заряжающим Егоровым. Меня Левин вытаскивает из-под машины силком. А Егоров, подтянув колени к самому подбородку, подолгу лежит неподвижно, закрыв глаза: он не поддается никаким уговорам выйти наружу, размяться.

Погода, видимо, подействовала и на немцев: с рассветом они притихли — «забились в норы», как говорит Левин.

— В обороне они в первую очередь заботятся об удобствах, — ворчит старшина. — Я давно замечаю, что они нс воюют в плохую погоду…

В «схроне» нас пятеро. Грибан ушел с утра. Офицеры о чем-то совещаются под соседней машиной. У них, видимо, разговор особый, а у нас свой — солдатский.

Мы расшевелили Левина просьбами рассказать, как воевали в начале войны — в сорок первом. Не торопясь, с трудом подыскивая слова, рассказывает старшина о боях под Смоленском, об отступлении, о том, как приходилось тащить на себе пушки через болота:

— Снарядов не было. Стрелять было нечем. А орудия не бросали…

Метель вплетает в Сережкин рассказ свои посвисты. Гулко хлопают о гусеницы концы брезента… Дороги отступления и бомбежки, прорывы из, окружения, оборонительные бои с винтовками против автоматчиков-мотоциклистов… Все это в первые недели войны вынесли на своих плечах вот такие, как Левин.

— Тогда в сто раз тяжелее было. А теперь что!.. Даже пешком не ходим. Да еще за броней сидим. Вот отсидимся немножко на этой высотке, подождем, когда переформируются части, и опять немцев галопом погоним. Вот увидите, дней через десять в Кировограде будем. А к весне всю Украину пройдем. А там и Германия рядом. Кишка оказалась тонка у Гитлера.

— А правда, что Гитлер контуженный? Я слыхал, что он вроде чокнутый и рука у него отсохлая, — говорит Егоров.

Лёвин задумывается.

— Раз говорят, наверное, правда. А вообще кто такой Гитлер? Обыкновенный ефрейтор.

— Ты осторожнее в выражениях. Дорохов тоже ефрейтор. Не оскорбляй его, — перебивает Смыслов старшину.

Слышу, как хихикает Шаронов, и злюсь на Юрку. Опять он подковыривает. Но Левин не обращает на него никакого внимания.

— Теперь песенка Гитлера спета, — продолжает он. — Собачьей смертью фюрер подохнет, точно… А мне только одного хочется — провоевать от звонка до звонка, последнюю Точку в войне поставить. Чтоб самому последнему стрельнуть…

Обычно немногословный, несловоохотливый, Левин уже не раз говорит при мне о своем сокровенном желании. ВиДимо; он уверен, что в конце войны кому-то предоставят право дать по уцелевшим фашистам последний выстрел из пушки или последнюю очередь из автомата.

— Представляете, — размечтался он, — подошли мы к Берлину. Зажали его в клещи. И тут — команда: «По логову фашистского зверя из всех стволов — огонь!»

— Да, побываем мы и в Берлине, поглядим на фашистскую столицу, — как о чем-то неизбежном, само собой разумеющемся говорит Шаронов и так же уверенно добавляет: — Кончится война, вернусь в свою школу… Будет, о чем рассказать ученикам…

— А вы разве учитель? — удивляется Юрка, сразу переходя на «вы».

— Химию преподавал до армии.

— А почему вы механиком-водителем стали?

— Очень просто. Сначала в колхозе трактористом работал. Потом институт закончил — учителем стал. А в армию призвали и старую специальность вспомнили — в механики-водители определили. Подучили немного в тылу, и готов — полезай в люк.

Речь у Шаронова неторопливая. Слова и фразы он выговаривает твердо, отчетливо. Они сразу приковывают к себе внимание, и все слушают его, не перебивая и не переспрашивая.

— А, наверное, интересно учителем быть, — задумчиво произносит Егорка, когда он умолкает.

— Интересно — не то слово. Я бы сказал — увлекательно!

— А я только шесть лет учился, — говорит Егорка. — Семилетки в нашей деревне не было. А за сорок километров в школу мать не пустила. На лесозаготовки махнул. Возчиком вкалывал.

Словно припомнив что-то приятное, он мечтательно улыбается и продолжает рассказывать:

— Меня еще пацаном все звали по имени-отчеству. По-другому нельзя: в нашей деревне и в бригаде одни Егоровы были. Только и различали по отчествам.

— Теперь попятно, почему ты сам всех на «вы» и по имени-отчеству называешь. Домашняя привычка?

— Точно.

Шаронов переворачивается на другой бок, лицом к Смыслову.

— А ты, Смыслов, сколько учился?

— Я побольше немножко. Девять классов закончил. Дальше биографию рассказывать?

— Мне, например, интересно…

— Дальше учиться война помешала. Поступил на завод. Через полгода в армию загремел. По собственному желанию. Не сказал в военкомате, что у меня бронь. А там проглядели…

Поочередно, но без навязчивости выспрашивает Шаронов каждого. Наверное, так же вот он знакомился и со своими учениками. Доходит очередь до меня.

— В армию взяли из десятого класса. Сколько было? Семнадцать — сколько же еще может быть! Мать — учительница. Отец на фронте, старшина-пехотинец. Брат Валентин воюет с первого дня…

Меня обрывает на полуслове голос снаружи:

— Это чья машина? Какого полка?

Конец брезента приподнимается, и в дыру-лазейку просовывается сержант в сером вылинявшем треухе. Пока он путается в брезенте, лица не видно, по голос знакомый.

— Зуйков, ты?! Откуда свалился? — вскрикивает Юрка. — Влезай быстрее…

Он помогает сержанту, щурящемуся после яркого света, протиснуться поближе к коптилке, торопливо поправляет брезент и атакует нежданного гостя вопросами:

— Ты откуда взялся? Говори же. Тебя из штаба прислали?..

— Подожди. Дай передохнуть…

Да, это телефонист взвода управления Зуйков. Теперь и я его узнаю. Непослушными, негнущимися пальцами он расстегивает верхние крючки шинели:

— Я вас с ночи разыскиваю. Сто верст исходил. И пешком, и на пузе — по-всякому. Вот — поглядите…

Приподнявшись насколько позволяет наш стальной потолок, он показывает рукава и грудь, перепачканные черноземом и глиной.

Но Юрка не дает ему отдышаться:

— Что случилось со штабом? Ты там был?

— Все почти без штанов убежали, — наконец произносит Зуйков. — Немецкие автоматчики из-за бугра выскочили. Мы еле успели в лесу сховаться…

— А радисты где? Где Журавлев?

— А кто знает где. Меня сразу из леса сюда послали. Сам полковник приказал. А Журавлев свою рацию вы-пес, это точно. Я сам видел. Только питание он выбросил — в нем ведь полпуда!

Немного отдышавшись, Зуйков начинает рассказывать подробно о том, что случилось в Нерубайке минувшей ночью. Он говорит, не повышая голоса, тягуче и монотонно. Но обо всем по порядку, не перескакивая с одного на другое, и из его слов постепенно вырисовывается картина событий.

Нерубайка — это десяток хат, которые, будто нарочно, подставили противнику свои бока. С запада они представляют отличную мишень для орудий и минометов, потому что видны далее из Омель-города. Зато с юга деревушка прикрыта бугром, за которым начинается долгий спуск в болотистую низинку. С этой стороны вроде и не было никакой опасности. А немцы ударили именно оттуда. В деревне начали рваться мины. Вспыхнули соломенные шапки хат. Огонь высветил цепи немецкой пехоты, скатывающиеся с бугра.

Мы побежали к лесу, — рассказывает Зуйков; сосредоточенно оттирая ладонью зазябшее ухо. — И тут начальник штаба Петров выскочил поперек дороги с пистолетом. Остановил всех. Шоферам приказал вернуться, а остальным бежать. За деревней он догнал нас на «студебеккере». На ходу посажал всех в кузов… Только одного повара убило. Его с подножки автоматчики срезали. Они метров за триста были. Всю машину продырявили. А больше никого не задело…

— Что же вы не оборонялись? — нетерпеливо спрашивает Егоров.

— Обороняться! Тебя бы туда! — Зуйков глядит на него с изумлением и иронически усмехается. — Попробуй обороняться, если нас человек тридцать было, а их три сотни. Ладно, Петров не растерялся, а то бы многие там остались.

Вот тебе и «Солнце». Вот тебе и ругань Кохова и оскорбления Грибана. Отыграться на нас, радистах, можно. По как мы могли в то время установить связь, если Журавлев драпал вместе со всеми?

Если верить Зуйкову, в Нерубайке сейчас целый батальон немцев. Они с минометами и бронетранспортерами. Понаехали автоматчики-мотоциклисты. И кто знает, не взбредет ли им в голову ударить по нашей высотке с тыла? Кохов, пожалуй, вчера был прав, что на этом «ключе к обороне» можно оказаться запертыми на крепкий «замочек». Судя по всему, не обманывает чутье напитана.

Ведем немного отдохнувшего Зуйкова к комбату. Он так и не успел отогреться. Зябко поеживается, потуже запахивает шинель, застегивает ее на все крючки.

— А что вы тут мерзнете под машиной? Почему в блиндаже не живете? — спрашивает Зуйков, прикрывая лицо от ветра прохудившейся во многих местах вязаной шерстяной варежкой.

— Не построили нам здесь общежития. А самим строить нет смысла, — говорит Юрка. — Ты вот, Семеныч, в приметы веришь. Веришь, я знаю. А я давно приметил — только устроишься капитально на одном месте, сразу перегоняют на другие позиции.

— Да у вас тут рядом готовый блиндаж. Я прямо на него наткнулся. Думал, вы там. А он пустой.

— Где?

— Вот тут рядом. Вон бугорок виднеется.

— Ну-ка, Дорохов, разведай. Проверь показания сержанта и доложи, — приказывает Смыслов.

Шагаю к бугорку, который на поле, изрезанном бороздами, едва заметен. Рядом с холмиком открывается вход. И в самом деле — блиндаж. Вниз к грубо сколоченной дощатой двери сбегают земляные ступеньки. Внутри пахнет сыростью и прелыми листьями. Но сделано все добротно. Нары, сооруженные из ровных жердей, застланы мелкими сухими ветками. Стойки из неотесанных толстых бревен наполовину спрятаны в земляные стены. Слева от входа — печурка с потемневшей золой в топке. Рядом на высоком пеньке стоит давно потухшая лампа-гильза. А сверху массивные бревна — яс удовлетворением поглаживаю рукой их шершавую кору.

О таком убежище мы могли только мечтать. Лес совсем рядом. Дров сколько угодно: топи и сиди у печурки, грейся в свое удовольствие.

Сегодня же отпразднуем здесь новоселье. Натопим — и выветрится вся сырость. Натаскаем свежих веток. За-стелим нары брезентом. Это же чудо! Подземный дворец! Хотя и вместит он человек семь-восемь, не больше.

Спешу поделиться радостью со Смысловым и Бубновым. Расчетам нельзя уходить от машин, а нам можно. Теперь мы не будем стеснять их. Наоборот, они будут ходить к нам греться.

Смыслов тоже радуется:

— Надо Бубнову показать. Пошли к нему.

Командир взвода слушает нас рассеянно. Не поймешь — доволен он или нет. Выслушав, приказывает:

— Смыслов, займись блиндажом. Заряжающих пригласи. Они помогут. А ты, Дорохов, пойдешь с Коховым в штаб саперного батальона. Капитан останется там и будет поддерживать постоянную связь с командным пунктом бригады и штабом полка. Вы с Зуйковым поступаете в его распоряжение.

Вот тебе и новоселье!.. Рано я обрадовался. «На переднем крае все переменчиво…» От кого-то я слышал такую фразу. Пожалуй, от самого Бубнова. И сейчас убеждаюсь в этом на собственной практике. Кажется, я начинаю набираться солдатского опыта.