На фронте затишье

ДОПРОС

Кохов встречает нашу процессию вместе с командиром батальона саперов. Пока мы шли по тропинке оврага, ведущей к их роскошному блиндажу, кто-то опередил нас и успел обо всем доложить. Капитан и майор стоят торжественные и подтянутые, словно приготовились приникать парад.

— Поздравляю, Бубнов! — радостно говорит Кохов, зыркнув глазами на пленных. — Орден тебе обеспечен. Слово даю!

— Это летчики, да? — спрашивает майор.

— Так точно. Из «юнкерса» выпали.

— А ну, покажите, что за птички над нами летают…

Кохов подходит к пленным вплотную и разглядывает их в упор, как музейные экспонаты. Особенно долго смотрит на рыжего. Капитан явно наслаждается его растерянностью.

— Очень кстати попались, голубчики. Как раз ко времени. — цедит он сквозь зубы. — Нам как раз «языки» нужны…

Кохов поворачивается к майору:

— У вас есть переводчик?

— Даже два.

— Давайте одного сюда.

Командир батальона приказывает саперам, разглядывающим пленных, позвать лейтенанта Гильмана и указывает нам на дверь блиндажа:

— Введите их!

В «подземном дворце» все так же светло и тепло. Бубнов с удивлением осматривает капитальные стены из гладко выструганных и тщательно подогнанных досок, аккуратно задрапированные простынями углы, удобные самодельные кровати, пышущую жаром печку-буржуйку.

— А у вас недурно, — говорит он Кохову. — Курорт!

Капитан пропускает его похвалу мимо ушей. Он по сводит глаз с пленных.

— Ты, Смыслов, встань в тот угол, — приказывает он. — А ты, Дорохов, вот сюда. Смотрите в оба. Неизвестно еще, что за птицы и как они себя поведут. А их посадить на эту скамью подсудимых. Хотя нет, пусть лучше стоят у стенки.

Бубнов бросает на стол планшет, изъятый у летчиков.

— Тут все, что мы у них отобрали, — говорит он. — К сожалению, карты не оказалось. Наверное, сгорела с самолетом вместе.

Кохов вытаскивает из планшетки фотокарточки, сразу впивается взглядом в первую, темнеет лицом. Заглядываю через плечо. На меня смотрят со снимка знакомые, полные страха глаза несчастной девчонки.

— Товарищ майор, лейтенант Гильман по вашему приказанию явился!

В дверях вытягивается по стойке «смирно» черноволосый худой офицер. У него нескладная длинная фигура и бледное лицо, на котором резко выделяются смоляные брови. Из-под них пристально и изучающе смотрят большие темные глаза.

— Надо допросить пленных, — небрежно кивает ему командир батальона. — Приступай. Только сразу и вопросы и ответы переводи, чтобы нам все было ясно. Понял?

— Так точно, понял, товарищ майор! — Вытянувшись перед начальством, лейтенант звонко прищелкивает каблуками.

Кохов протягивает майору снимок, быстро просматривает остальные карточки и развязывает узелки носового платка. На стол сыплются пуговицы. Круглые, квадратные, треугольные — большие и крохотные, они переливаются под светом электрической лампочки всеми цветами радуги. Майор и Кохов берут их в руки, подносят к глазам, разглядывают.

— Женские пуговицы! — удивляется командир батальона и поворачивается к переводчику: — Спроси их, что это значит?

— Это у рыжего отобрали. У него спрашивай, — предупреждает Бубнов.

Рыжий заискивающе смотрит в глаза Гильману, внимательно выслушивает его вопрос и отвечает спокойным тоном.

— Он говорит, что это сувениры от женщин, — переводит лейтенант.

— От тех, которых он, — майор запинается, подыскивая нужное слово, — которых принуждал?

Переводчик повторяет вопрос по-немецки. Глаза рыжего удивленно расширяются. Он косится на стоящего рядом летчика, затем, словно опомнившись, вскидывает голову и начинает отрицательно кивать:

— Найн, найн…

— Он говорит, что это подруги дарили. На память..

— А вот эти, которые вырваны с мясом, тоже ему подарили? — Майор рывком сует в лицо рыжему полную горсть пуговиц.

Пленный испуганно смотрит на огромную раскрытую ладонь майора.

— Молчишь? — майор сверлит глазами рыжего. — Всю Европу распяли такие вот! Расстреливать надо их без суда и следствия!

Кохов протягивает Гильману фотокарточки:

— Допроси, что это за женщины, откуда они, кто фотографировал, какое отношение имеет к ним этот хлюст.

Рыжему некуда деть свои узловатые руки. То он переплетает пальцы на животе, то теребит ими серебристые зубчики расстегнутой молнии, то послушно, подчеркивая свою покорность, вытягивает руки по швам. Он всеми силами старается показаться искренним, но ему явно не хватает актерских способностей, с его лица не сходит выражение растерянности.

— Он утверждает, что это его приятельницы, любовницы, — переводит лейтенант очередной ответ.

Это, конечно же, наглая ложь! Я видел карточки. Из всех женщин улыбается только одна. У остальных на лицах испуг или страх. Все они сфотографированы принудительно или врасплох — не позирующими, а стыдящимися своей наготы. Одни пытаются закрыться от объектива руками. Другие глядят в него безучастно и отрешенно. Почти, у всех какой-то затравленный вид.

Гильман показывает рыжему фотокарточки по порядку, как они сложены, и переводит ответы.

— Полька. Из Варшавы…

— Львов. Украина.

— Краков. Польша.

Рыжий умолкает, не может вспомнить одну из женщин. Он смущенно пожимает плечами. Глаза его бегают блудливо, как у пойманного на месте вора.

Лейтенант переворачивает карточку, читает:

— «Харьков, Украина…» Здесь, оказывается, написано, товарищ майор.

Он переворачивает фотографии одну за другой:

— «Прага. Чехословакия».

— Опять Краков.

— Киев.

— Еще Краков.

— «Вена. Австрия…»

— Вот сволочь, — не выдерживает Бубнов.

Рыжий пространно рассказывает, что стрелком-радистом он стал недавно, потому что у Германии не хватает летчиков. А всю войну служил в роте охраны в трудовых лагерях и никогда не был на передовой, не стрелял в русских. И эти снимки сделаны в трудовых лагерях…

— Это по его мнению в «трудовых», а по нашему — в лагерях смерти, — глухо произносит майор.

Все смотрят на рыжего. Его крупная челюсть приходит в движение, начинает мелко-мелко дрожать. Летчик переводит глаза то на майора, то на переводчика, то на Кохова. И бледнеет от их молчаливых взглядов, не сулящих ничего доброго. Наконец он словно спохватывается и начинает говорить быстро, сбивчиво, проглатывая слова.

— Он говорит, что никогда никого не убивал, — в такт ого словам переводит Гильман. — Говорит, что они были его любовницами.

Кохов подает переводчику фотокарточку:

— Спроси, она исполосована тоже добровольно? Кто ее разукрасил?

Глаза пленного надолго останавливаются на фотографии. К моему удивлению, он понемногу успокаивается и отвечает, отвернувшись от переводчика к майору:

— Юде… Юде…

— Это еврейка, — говорит лейтенант дрогнувшим голосом. — Евреи подлежат уничтожению по приказу фюрера. Солдаты обязаны выполнять приказ, потому что они солдаты…

Гильман переводит ответ, глядя на фотографию.

Голос его срывается, он умолкает. Пленный продолжает говорить, что-то объясняет, а лейтенант смотрит на карточку и словно не слышит. Он совсем забывает о переводе.

Мне становится жарко и душно. Чувствую, как напрягается мой палец на спусковом крючке автомата. Всеми моими клеточками и нервами овладевает желание всадить длинную-длинную очередь, весь магазин, в отвислое брюхо или прямо в морду этого насильника, изображающего из себя невинного солдата-исполнителя.

— Хватит! — Кохов рубит ладонью воздух. — Довольно!

— Нет, не хватит! — в тон Кохову бросает майор. Не поворачиваясь к переводчику, он просит Гильмана:

— Спросите, есть у него семья?

Пленный смотрит на лейтенанта, не понимая, чего от него хотят, переводит взгляд на комбата и, побледнев от ого встречного взгляда, закусывает толстую верхнюю губу.

Да, он «Vater Familie», наконец отвечает немец. У него жена и двое детей. Они живут в Вюртемберге, это на юге Германии.

Майор смотрит на пленного с такой жгучей, лишь огромным усилием воли сдерживаемой ненавистью, что я боюсь — вот сейчас, через мгновение, он ударит наотмашь летчика, а сам схватится за сердце и рухнет на земляной пол: по его щекам большими неровными пятнами растекается меловая белизна, полуоткрытым ртом он жадно хватает воздух, на лбу выступают капли пота.

— Значит, семья у него есть, — задыхаясь, хрипло выдавливает майор. — И жена есть, и детки… Он примерный семьянин… — Неожиданно голос его срывается на крик: — А что они сделали с нашими семьями? Спроси его, где наши жены и дети?

Словно спохватившись, командир батальона круто поворачивается и, сжав виски ладонями, делает несколько шагов в угол блиндажа и обратно. Сопровождаемый нашими взглядами, он с минуту ходит так взад и вперед, ни на кого не обращая внимания.

После длительного молчания Гильман продолжает допрос. Он выясняет, из какой части пленный, спрашивает о расположении войск, о количестве самолетов и о чем-то другом, а я пытаюсь и никак не могу представить этого рыжего насильника рядом с женой и детьми. Наверное, когда он вернется домой — если вернется, — жена бросится ему на шею и будет целовать эту отвислую челюсть.

И конечно, встретить «папу-героя» выбегут ребятишки.

У меня кружится голова… Даже о детях этого выродка я начинаю думать с ненавистью. А собственно, почему? Дети везде одинаковы. И не их вина, что есть на свете такие отцы…

Второй пленный отказывается отвечать. Он только называет фамилию и звание.

После этого он умолкает, надменно глядя прямо перед собой в стенку. Вопросы переводчика словно не достигают его ушей. Он не обращает на них никакого внимания и произносит еще лишь одну-единственную фразу, от которой Гильман вздрагивает и растерянно оглядывается на комбата.

— Что он сказал?

Лейтенант глядит на майора своими умными глазами и говорит тихим, едва слышным голосом:

— Он заявил, что с евреем разговаривать не будет.

— Как же: представитель «высшей арийской расы»! Героя из себя строит. Глупый, надутый индюк. Он еще не видит, что гитлеровцы проиграли войну. И за все свои преступления будут расплачиваться… Довольно, отправьте их в штаб бригады.

Эти слова командир батальона произносит устало, не глядя на пленных. После допроса летчиков у него растерянный, беспокойный вид. Словно он решает очень важный для себя вопрос — и не может решить.

— Ты, Петр Семенович, возвращайся на высотку, — говорит Кохов Бубнову. — Дорохов со Смысловым одни отведут.

— С вами еще двое моих ребят пойдут. — Комбат отрывает взгляд от стола, хмуро смотрит на нас. — Они лучше знают дорогу.

Выходим из блиндажа. Юрка впереди. За ним пленные. Сзади я и саперы.

На ходу застегивая полушубок, поднимается командир батальона. Сосредоточенно глядя под ноги, он то и дело поправляет на поясе съезжающую вперед кобуру с пистолетом. Майор все такой же хмурый, злой. Он идет задумавшись, низко опустив голову, с усилием переставляя по обледенелым ступенькам свои огромные кирзовые сапожищи. Как-то особенно яростно, как личных кровных врагов, ненавидит он пленных летчиков. И несмотря на все старания, не может, не умеет скрыть своих чувств. Но в грубоватой прямоте его есть подкупающая искренность, которая вызывает к нему симпатию. Веришь, что есть у него какая-то важная причина так ненавидеть всех гитлеровцев.

— Идите, — машет рукой майор.

И наша колонна трогается, словно только и дожидалась этого мгновения. Сначала идем оврагом, затем поднимаемся по тропинке вверх. Навстречу стеной встает высокий сосновый бор. Толстые смолистые стволы деревьев отливают золотистым блеском. Неожиданно открывается прямая, как стрела, просека, похожая на длинный бесконечный тоннель без верхнего свода.

А у меня что-то неладное с головой. Верхушки сосен начинают кружиться. Они ввинчиваются в небо. Стараюсь вверх не смотреть. Оглядываюсь назад: майор!.. Он сосредоточенно глядит себе под ноги — на наши следы. Зачем он идет?.. Остановился, вынул из кобуры ТТ, осмотрел его, сунул в карман.

— Юра!..

Смыслов понимает меня с полуслова.

— А ну быстрее, быстрее, — поторапливает он долговязого. Но комбат прибавляет шаг, обгоняет меня, на ходу вытаскивает пистолет из кармана…

Я не знаю, что делать. Я не могу приказать ему. И не имею права его ослушаться.

— Стой! — командует майор.

Саперы и пленные останавливаются, но Юрка преграждает майору дорогу.

— Уйди прочь! — глухо произносит командир батальона и сталкивает с тропинки Смыслова.

— Нельзя, товарищ майор!

Это последнее, что я слышу. Золотистые сосны крепятся. Длинный лесной тоннель переворачивается набок. Переворачиваются и майор, и Юрка, и долговязый пленный. Земля становится ватной, рыхлой. Я словно проваливаюсь в бездонную яму…

Очнувшись, не могу сразу вспомнить, что произошло. Где-то рядом стучат по наковальне звонкие молоточки. Нет, это стучит в висках.

— Оживел, — произносит незнакомый надтреснутый голос. — Сколько ему годков-то?

— Сколько бы ни было. Тебе что за дело?

И опять так же скрипуче:

— В обморок свалился! Как Маша Дубровская.

«Кретин. У Маши фамилия Троекурова…»

— А ну отойди, говорю!..

Второй голос возбужденный, злой… Юркин голос…

Он наклоняется надо мной. Прикладывает к моему лбу горсть снега… Все тише стучат молоточки. Различаю лица саперов. Долговязый пленный стоит в сторонке… Все такой же надменный иронический * взгляд. В ногах у него сидит рыжий с белым как снег лицом. Майора уже нет.

Сажусь на толстый жилистый корень, выпирающий из-под дерева.

— Ну как? — участливо спрашивает Юрка.

— Вроде ничего… Лучше…

— Это потому, что не спал три ночи, — говорит Смыслов. — Посиди, отдохни. Мы пленного перевяжем.

Рыжий сидит, зажав левую руку чуть выше локтя, косится на нас исподлобья, ждет, что будет дальше.

— Показывай руку, гад, — обращается к нему Юрка, и тот сразу, будто отлично знает русский язык, начинает стаскивать комбинезон.

Пуля прошла через мякоть предплечья. Ничего страшного нет. Но крови много. Рана и сейчас продолжает кровоточить.

— Бинт есть у кого-нибудь? — спрашивает Смыслов.

Обшариваем карманы. Ни у кого из четверых нет индивидуального пакета, хотя мы обязаны их иметь.

— Они всю семью нашего комбата сожгли, а мы их перевязывать должны, — недовольно ворчит один из саперов. — В деревне, где его жена и двое сынишек жили, кто-то немецкого офицера прирезал. Так за него всех жителей в клубе сожгли. Живыми. После освобождения товарищ майор ездил туда.

— Так-то оно так, — задумчиво произносит второй сапер. Он выворачивает карман шинели и, убедившись, что в нем пусто, неожиданно предлагает:

— У меня портянки новые. Вчера выдали. Оторву фрицу на перевязку. А то еще сдохнет, а нам отвечать.

— Давай.

Солдат садится на снег, снимает сапог. Портянка и в самом деле новенькая, чистая. Только сильно помята да в середине виднеется серый отпечаток стопы.

Солдат вытаскивает перочинный ножик, делает на портянке надрез, захватывает края пальцами, собираясь оторвать ленту.

— Пожалуй, мало будет для паразита. Пошире надо.

Он снова чиркает ножиком, на этот раз подальше от края, и отрывает от портянки широкую полосу.

Смотрю, как сапер обматывает руку пленного самодельным бинтом. Мне нисколько ого не жаль, даже раненного, окровавленного. И Юрке, наверное, тоже не жалко. И саперам. Теперь мне попятно, почему так люто их ненавидит майор. Еще сильнее, чем мы. Бедный майор!

А рыжий морщится, кривит свою скуластую рожу, заискивающе заглядывает солдату в глаза, что-то бормочет ему по-немецки.

Если бы он мне попался в бою, я, не дрогнув, прикончил бы его. А вот сейчас не могу, не имею права поставить его к сосне и пристрелить как собаку. Сейчас он безоружный, пленный, а пленных расстреливать не положено.