На грани жизни и смерти

Боцман Хвалов

Кто из людей старшего поколения не помнит первую военную зиму? Она была на редкость суровой. На севере морозы доходили до 50 градусов. В море почти непрерывно свирепствовали штормы. Так было и на этот раз. Но, невзирая на шторм и адский холод, мы, как обычно, шли на выполнение боевого задания. С каждым часом лодка все больше и больше обрастала льдом и теперь походила на какую-то причудливую движущуюся ледяную глыбу. Антенны, обычно как струны натянутые над палубой, сейчас провисли под тяжестью льда. Раскачиваемые ветром, они каждую секунду могли оборваться. Оттого, что все покрылось толстым слоем льда, на мостике стало тесно. Предметы потеряли обычные формы, увеличились в размерах и занимали много места. На поручнях налипло столько льда, что их нельзя было обхватить пальцами. Палубный настил превратился в скользкую ледяную площадку. Каждый раз, как только новая волна окатывала мостик, подошвы примерзали к палубе. Приходилось все время переступать ногами, чтобы прочно не примерзнуть к месту. Передвигаться было трудно: одежда, покрытая льдом, потеряла гибкость, словно это был панцирь. Шапка и воротник полушубка смерзались в один ледяной колпак. На лице образовалась ледяная маска, и его невыносимо жгло.

В лодке было тоже холодно. Ледяная бахрома на приборах покачивалась в ритм вибрирующему корпусу.

В центральном посту, съежившись, с головой укрывшись полушубком, неподвижно сидел Тюренков. Но он был готов отреагировать на любую вводную обстановку. На особом контроле он держал воздушный детандер, понижающий давление в магистрали системы погружения лодки. Нужно было во что бы то ни стало не дать прибору замерзнуть. Иначе он мог отказаться работать и в случае срочного погружения поставить нас в весьма трудное положение.

Тюренков уже испробовал много способов уберечь механизмы от замерзания. Он подкладывал под детандер переносную лампочку, накрывал его своим ватником. Но этого было недостаточно, и тогда Тюренкову пришло в голову просто-напросто сесть на прибор. В этом положении ему было страшно неудобно, но таким образом, отдавая прибору часть своего тепла, он сохранял его.

Лодка, отяжелевшая ото льда, на волне переваливалась с борта на борт. Центр тяжести перемещался все выше, уменьшая устойчивость корабля. Дальнейшее плавание в надводном положении грозило катастрофой — лодка могла перевернуться.

Но мы не могли уйти и под воду. Нужно было во что бы то ни стало закончить зарядку аккумуляторов. Оставалось уже немного. Значит, надо было бороться со льдом. Лед скалывали, но он был очень крепким и отскакивал лишь маленькими кусочками. Люди, рискуя скатиться за борт, рубили его изо всех сил, ни на минуту не останавливая работу.

Наконец зарядка закончилась, и лодка погрузилась. Потребовался целый час, чтобы полностью удифферентовать ее. Лед стал таять, и это нарушало равновесие. Мы взяли много лишней воды, чтобы загнать обледеневший корабль под воду, и по мере таяния льда потом долго откачивали ее.

Но вот стихия была покорена, и мы приступили к выполнению боевого задания.

Было еще светло, и можно было пользоваться перископом. Но я обнаружил, что его нижняя головка залита водой. Пришлось от перископа отказаться. Предоставив Щекину с Усенко разбираться в причинах этого происшествия, я прошел в гидроакустическую рубку, чтобы сообщить Лебедеву, что теперь надежда только на него. Лебедев сидел злой и нервно трогал рукоятки акустического прибора.

— Что случилось? — чувствуя неладное, спросил я.

— Да дребезжит что-то. Не слышно ничего.

Я прислушался. Действительно, где-то в носовой части слышалось дребезжание. Оно забивало весь гидроакустический фон. По всей вероятности, когда мы были на поверхности воды, под действием штормовой волны расшатались какие-то палубные лючки. Услышать едва уловимый шум винтов при таком дребезжании, конечно, было невозможно.

Вот это здорово, корабль одновременно лишился и зрения и слуха! Досадное стечение обстоятельств… Однако что-то нужно делать. Что же?

Возбужденное состояние в подобном случае — плохой помощник. После некоторого раздумья я принял решение уйти на глубину и начать просушку головки перископа.

Так мы и сделали. Но когда некоторое время спустя вновь подняли перископ, через него по-прежнему ничего не было видно. Теперь оставался один выход — «прочистить уши», то есть во что бы то ни стало устранить дребезжание. Противник мог вот-вот появиться, и мы не могли даже подумать о том, чтобы позволить себе пропустить его. Но ликвидировать неисправность оказалось не так просто. Для этого нужно было всплыть и некоторое время находиться в надводном положении. Однако в такой шторм и в таком ограниченном пространстве — под верхней палубой в носовой части — работать было очень рискованно. Ведь в случае внезапного появления противника подводная лодка должна будет погрузиться немедленно, не будет возможности ожидать, пока человек выберется из надстройки.

Еще и еще раз я обдумывал, как обойтись без такого риска, но ничего придумать не мог, другого выхода не было.

Теперь вопрос стоял о том, кого послать наверх. Я не сомневался, что многие из экипажа вызовутся пойти. Но все ли смогут выполнить задачу?.. Нужен был человек, хорошо знающий дело, способный устранить неисправность в самое короткое время.

Одолеваемый сомнениями, я тронул за плечо Смычкова. Он сменился с вахты, не спал предыдущую ночь, но едва я коснулся его, моментально открыл глаза. Увидев меня, вскочил.

— Не волнуйтесь, ничего не случилось, — успокоил я его, — просто надо поговорить. — Он вяло поднялся.

— Нужно кого-то послать в носовую надстройку. Там что-то дребезжит, Лебедев ничего не слышит. Перископ залит.

С минуту Смычков молчал. Он, конечно, понимал, чем это могло кончиться.

— Это могут сделать два человека. Я или Хвалов, — наконец проговорил он. — Давайте это сделаю я.

Я покачал головой.

— Вам нельзя.

— Не доверяете?

— Да нет, не в этом дело. Просто вам необходимо оставаться в лодке, — ответил я, не считая нужным объяснять то, что Смычкову самому хорошо известно.

— Тогда Хвалов.

— С этим, пожалуй, стоит согласиться, он хорошо знает надстройку.

Хвалов отнесся к моему предложению довольно спокойно. Думая, что он не совсем ясно представляет, что его может ждать, я сказал:

— Имейте в виду, что в случае срочного погружения вы можете не успеть выбраться оттуда…

Он не дал мне договорить:

— Все ясно, товарищ командир. Раз надо — сделаю. А насчет опасности… Мы ведь с вами на войне, а не у тещи в гостях.

— Вам нужно осмотреть трубопровод под верхней палубой, возможно, кое-где оборвались бугеля и лючки…

Через несколько минут Хвалов был готов. Он переоделся в рабочий комбинезон, взял инструменты.

Мы отошли подальше от берега и всплыли.

Уже стемнело. Шторм свирепствовал по-прежнему. Хвалов, обвязавшись, осторожно спустился с мостика и, держась одной рукой за поручни, а другой зажимая инструменты, пошел по палубе. Волна сбивала его с ног, но он, согнувшись, прильнув к леерному тросу, пробирался вперед. Вот он дошел до передней надстройки, с трудом открыл крышку одного из люков и скрылся в нем.

Все свободные от вахты собрались у выхода на мостик и, затаив дыхание, ждали. Моряки уважали Хвалова. Он был отличным товарищем. На него можно было надеяться. Совсем недавно он самоотверженно, выбиваясь из сил, управлял горизонтальными рулями, когда мы прорывались через сеть. В том, что мы тогда выбрались оттуда, немалая его заслуга.

Я стоял на мостике и напряженно всматривался в темноту.

— Не напрягайте глаза, но будьте внимательны, — сказал я Федосову, который стоял рядом со мной.

Мне показалось, что неподалеку мелькнул огонек… Но нет, это только показалось. Я протер глаза, было больно, соленые брызги разъедали их. «Конъюнктивит обострился, наверно», — подумал я.

А внизу напряженно ждали. Сквозь грохот волн, штурмующих борт лодки, настраивая слух только на человеческий голос, люди слушали мостик. Под рубочным люком виднелась голова Тюренкова. Он специально стоял здесь, чтобы услышать команду с мостика. Но все пока было спокойно. Где-то в носовой части, под верхней палубой Хвалов время от времени стучал кувалдой, видимо, скреплял проволочкой пучки тонкого трубопровода, тянущегося почти по всей длине носовой надстройки. «Достается бедняге, — думал я, видя, как через палубу перекатывается вода, заполняя надстроечное пространство. — Не захлебнулся бы…» А в это время Хвалов, протиснувшись в узкую щель между трубами (кстати, он мог застрять между ними и не выбраться вообще), лег на спину и, нащупав в полной темноте болты люка, стал работать ключами. Огромная волна, ударившись о борт лодки, рухнула вниз и окатила его. Глаза и рот залило соленой водой. Она пробивалась через одежду, жгла тело.

Прошло уже двадцать минут.

— Хотя бы крикнул что-нибудь! — с тоской проговорил Федосов.

Я тоже встревожился: стука кувалды не было слышно. А крика его мы не услышим.

На мостик поднялся Смычков. Взял конец бросательного линя, к которому был привязан Хвалов.

Истекли полчаса. Я уже подумал, не послать ли на нос еще кого-нибудь, но в этот момент из люка показалась голова Хвалова. Выкарабкавшись, он, спотыкаясь, двинулся к мостику. Смычков медленно выбирал линь. Хвалов с трудом переставлял ноги, прижимаясь к лееру. Он окоченел. Работать в такой тесноте ему пришлось без теплой одежды. А тонкий костюм, в котором он был, набухнув от воды, вздулся пузырем.

Поднявшись на мостик, еле шевеля губами, Хвалов доложил:

— Закрепил что можно было, не уверен, что все сделал, работал на ощупь, холодно, тесно… Чуть не захлебнулся. — Он тяжело дышал, лицо было бледным.

— Спасибо! — я крепко пожал ему руку. — Спускайся в лодку.

За ним в люке исчез и Смычков. Я дал сигнал Федосову, осмотрелся кругом еще раз и, спускаясь в рубку последним, приказал погружаться.