На Крыльях Надежды: Ранняя проза

Четверть века за оградой

Он раскрыл глаза. Зрение и слух постепенно возвращались, очень-очень медленно – но возвращались. Уже который день он приходил в себя… Толчок рукой, резкая боль в перебитом суставе – и он поднялся. Он жив, и он выдержит – несмотря ни на что.

Несмотря на муть в глазах и перебитый сустав, резкой болью отдающий при каждом движении руки. Несмотря на крики и жесточайшую ругань вокруг. Несмотря на угрозы со стороны его «соседей», которые они намеревались привести в действие, если он не поделится своей частью той баланды, что им приносили, чтобы они не умерли с голоду. Несмотря на методичные и отдающие звоном по железному полу шаги приближающегося надзирателя. Несмотря на солнце, которое он не видел уже так давно… лишь слабый свет которого он иногда замечал по утрам – свет, с трудом проникавший через прочные железные пластины, закрывавшие окна в этом оплоте скорби. В этом оплоте печали – и иногда, лишь иногда – раскаяния.

«Чумбрик, мать твою! Мы разделаем тебя на потроха! Ты слышишь, недоносок?! Ты нам пятки вылизывать будешь, сука!». Крик донесся откуда-то из дальней камеры и стих.

Здесь не любили сопротивляющихся, здесь не любили гордых, и таких здесь практически не было. За исключением местных авторитетов и тех, кто мог собственной кровью доказать, что он достоин уважения – потому что здесь уважали только силу. Целый год понадобился ему, чтобы доказать свою силу в боях без правил – боях, на которые тот же надзиратель, что сейчас медленно приближался по коридору, гремя камерными ключами, смотрел сквозь пальцы… точнее говоря – не смотрел. Неделю назад был последний бой и его оставили в покое. От него, наконец, отступились… как от непреодолимой и неразрушимой твердыни – отступились.

«Обед!» – громогласный раскат голоса заполнил помещение.

Сейчас им всем будут разносить миски баланды – серо-зеленой жидкости, имеющей отвратительный вкус. К баланде, впрочем, прилагался кусок хлеба, а это было уже много, очень много. Этого должно хватить приблизительно на пять-шесть часов. А потом им снова принесут что-нибудь подобное, чтобы они не подохли с голоду. И так – день, месяц, год… Девятнадцать лет – девятнадцать долгих лет ему предстоит еще оставаться здесь… девятнадцать двадцатых его срока.

Вот и смотритель подошел. Сейчас принесут еду, он насытится этим жалким куском хлеба и миской воняющей помоями жидкости – и ему станет легче. Организму потребуется еще много дней, чтобы залечить раны… Девятнадцать лет потребуется ему, чтобы дождаться дня свободы.

Вот и еда. Миску просунули через вырезанную щель внизу камерной двери. Смотритель почему-то продолжал стоять, хотя ему давно уже пора было идти к новым камерам. Секунда, две, три, пять…

«Заключенный Скалов, к вам пришла ваша жена. Мы проводим вас в помещение для встреч».

Простые человеческие слова, которые подняли его дух на вершины радости. Это была теперь огромная радость для него – вновь встретить родного человека в этом доме одиночества среди сотен и сотен людей. Камеру медленно открыли – охрана тут же прижала его и стала быстро надевать наручники. Он не сопротивлялся.

«Делайте свое дело, ребята. Это ваша работа. Делайте свое дело», – мысли промелькнули в его голове, но так и остались невысказанными. Да и к чему? С заключенными не разговаривают – им дают команды и ждут их выполнения. Почти как в армии, только хуже. За неповиновение – забивание до полусмерти, или до смерти – это не важно. В рапорте будет значиться – «покончил с жизнью самоубийством» – в камере без единого острого предмета. Покончить с жизнью там можно было, разве что разбив голову об стену…

Он шел по длинному коридору, ведомый тюремной охраной, и в душе его была радость, впервые за много дней – радость. Как давно он уже не знал этого чувства…

– Любовь моя, Людочка! Славная, как же я истосковался по тебе!

– Паша, родной! Слава Богу, ты жив! Что с тобой? Опять сражался? Боец, когда же ты прекратишь эти драки?! Тебя ведь могут убить!

– Не могу Люда, не могу. Я не мог отказаться от боя. Ты же знаешь – тогда бы я не жил…

– Паша, родной, умоляю тебя – останься жив. Родной, славный… если тебя убьют, Паша, я не смогу этого пережить. Любимый, родной, не покидай меня, останься жив – умоляю тебя! Умоляю! Я люблю тебя, Паша!

Она прижалась лицом к пластиковой пуленепробиваемой загородке, что разделяла их, и заплакала. Его родная женщина, его вторая половинка… Она плакала, и слезы медленно текли по стеклянной стене, оставляя за собой чистый прозрачный след. Он тоже прижался лицом к прозрачной стене и смотрел на нее. Охранник, следивший за встречей, дернулся было вперед – по правилам разговаривающие должны были находиться на расстоянии по меньшей мере двух метров от разделяющей их стены – но потом как-то замер и потихоньку склонил голову вниз. Некоторые люди и здесь продолжали оставаться людьми.

А потом они целовали прозрачный пластик, представляя, как целуют друг друга. Раскидывали руки и прижимали их к стене, пытаясь обнять друг друга. Они целовали и обнимали друг друга – и не могли этого сделать. Они теперь были разделены непреодолимой стеной на долгие двадцать лет с того самого дня…

– Ты помнишь тот день, Паша? Я все еще не могу простить себя за него – за тебя. Не могу простить себя за твою судьбу…

– Перестань, Люда. Я сам так выбрал, да и мог ли я выбрать иначе? Я сам выбрал – и готов нести за свой выбор ответственность. Я убил человека. Я виновен. И должен понести наказание.

Да, они оба помнили тот день, помнили очень отчетливо, помнили каждую деталь – несмотря на то, что с того момента прошло уже больше года, и должно пройти еще девятнадцать, прежде чем его удастся окончательно выгнать из памяти и забыть навсегда. Как морок, как сон, как наваждение. Которое наваждением, к сожалению, не являлось…

Картины медленно всплывали в памяти. Тот памятный день, с которого началась его жизнь здесь – после короткого судебного разбирательства и вынесения приговора. Как яркие вспышки – картины. Вспыхивающие и потухающие…

Они тогда возвращались вдвоем с праздника пешком… Эти парни выскочили совершенно непонятно откуда. Их было двое. У одного – нож в руке, у другого пистолет.

«Стоять! Кошельки на землю, быстро! Кольца, серьги, все бросайте! Живо, я сказал, если не хотите получить пулю в лоб!» – прокричал грабитель с пистолетом, наставив его на него. Второй подбежал сзади и схватил его жену, приставив нож к горлу. Тот, кто был с пистолетом, может, и блефовал, а вот второй – определенно, нет.

«А дамочка то ничего! Надо будет поиметь ее потом. Не дергайся, милочка! Я по-быстрому, хе-хе…»

Испуганный совершенно детский крик его жены, ревом бури ворвавшийся в уши…

Он больше не медлил. Кровь солдата, прошедшего Афганскую войну, вскипала в нем… Он перестал слышать, он перестал ощущать пространство. Лишь чувство, удивительное чувство испытанного и выжившего бойца, позволяющее вовремя распознать идущую опасность, лишь оно стало его руководителем в эти минуты.

Яркие вспышки – мгновения…

Удар ногой – наставленный на него пистолет вылетает в сторону. Снова удар – державший пистолет грабитель валится и сгибается на земле. Секундное изумление на лице второго парня, уже начавшего раздевать его жену и на время отставившего нож от ее горла. Вот снова нож медленно приближается к телу его любимой… Прыжок. Перехваченная в воздухе для удара рука с ножом. Все трое падают на землю.

«С-у-у-у-у-у-ч-к-а!» – подхваченный воздухом возглас.

Вновь мелькнувшее железо – парень как-то успел достать второй нож. Двинувшаяся ему на перехват рука… Поздно.

Удар. Отчаянный крик его жены, полный агонии и боли.

«Н-е-е-е-т!» – его крик отчаяния.

Удар. Парень вскрикивает от боли, один из ножей вылетает из рук. Борьба на земле. Они покатились прочь, вцепившись друг в друга. Его жена осталась лежать неподвижно.

Десять секунд, двадцать…

Парень пытался вонзить в него свой нож, их руки боролись за жизнь… Удар. Напавший все-таки дотянулся своим лезвием до него. Он скривился от боли, но бороться не перестал.

Тридцать секунд… Капли крови, сочащиеся из его раны и щедро поливающие землю…

Захват. Проворот кисти с оружием – он хотел также выбить нож из рук. Лезвие медленно поворачивалось в сторону лежавшего снизу напавшего. Сейчас удастся забрать кисть и выбить нож из рук… Без оружия напавший не воин. Пусть убегают – он даже не будет их преследовать.

Но парень вдруг что-то вскрикнул и резко начал поворачиваться вбок, пытаясь сбросить его с себя. Хрип. Истошный предсмертный хрип. Повернутое лезвие вонзилось грабителю в грудь, когда он стал переворачиваться.

«К-а-з-е-л», – уже совсем тихие слова, что он услышал от него. И тут же все стихло.

Лишь медленно ворочался человек, еще совсем недавно державший в своих руках пистолет, и уже совсем не шевелился тот, что взял на вооружение ножи. А ведь он совсем не хотел его убивать, совсем не хотел… только обезоружить.

Он подхватил пистолет и подбежал к жене. Опустился на колени. Дышит… значит, живая. Тогда он взглянул на рану – рана была на правом боку под ребром, из нее медленно сочилась кровь. Ничего, вроде не смертельно. Только бы выжила, только бы выжила!

Тогда он подхватил ее, подпер на себя и медленно пошел вперед, неся ее на себе.

Совсем немного надо пройти. Выйти из этого переулка на многолюдную улицу, а там ему помогут – должны помочь! – другие. Да что ему! Главное, чтобы выжила она. А он справится итак – и не с такими ранами приходилось справляться! И пистолет еще надо будет уничтожить…

Картина изменилась. Теперь он стоял в зале суда и слушал свой приговор – приговор за убийство.

Он убийца. Даже защищавший себя и свою любимую – он убийца. Даже при фактической необходимой самообороне – он убил человека. Вот только по мнению суда необходимой самообороны не было. Второй выживший все-таки сообщил о нападении в правоохранительные органы – естественно, так, как хотелось ему – свидетелей боя не было. И даже слова его жены и ранение свидетельством не были – она была без сознания по ее собственным словам и не видела заключительную часть боя. Да и рана ведь вполне могла быть сделана им же, а не напавшими – особенно если учесть, что на ножах остались его отпечатки пальцев.

Так считал суд – и вынес свой приговор. Лишение свободы на долгий срок в двадцать лет. На столь долгий срок, который ему еще предстоит пробыть здесь, в этом доме печали и иногда – лишь иногда – раскаяния…

Картины погасли. Он вновь сидел рядом с женой, а она продолжала плакать.

И он успокаивал ее – уверял, что все будет в порядке, что все это скоро закончится, и он встретит ее, любимую, уже на свободе. Затем он улыбнулся – не хотел, чтобы она видела его отчаявшимся, и не хотел отчаиваться сам.

Они еще долго продолжали говорить – продолжали до тех пор, пока охрана не потребовала окончания беседы. Потом они расстались до следующей встречи. Она придет к нему, как только это позволят, как только пройдет минимальный срок между посещениями – примерно через два месяца. Она придет к нему – его вторая половинка, его любимая, его солнышко. И он тоже придет к ней, вернется в ее мир, придет через эти долгие двадцать лет. Он придет к ней, когда стена, разделяющая их, рухнет в прах. И тогда уже ничто не разлучит их!

Это стоит того, чтобы прийти! Мир за этой оградой стоит того, чтобы вновь в него войти. И он придет, чтобы начать новую жизнь – в светлом и солнечном мире. Через почти четверть века он примет солнечный мир в свои объятья – и улыбнется. И возрадуется жизни.

30.12.2004