На линии огня

1. ПОБЕГ

В районе железнодорожного узла и на самой станции Могилев действовало несколько подпольных групп. Они не только собирали важные сведения о передвижении противника по железной дороге, но и с успехом проводили минирование составов магнитными минами, так что поезда с боеприпасами или горючими материалами взрывались в нескольких километрах от города, отводя тем самым подозрения от подпольщиков. Но эти успехи достигались не только беспримерным мужеством и героизмом бойцов и командиров, но и немалыми жертвами, в том числе и среди местного населения, без действенной помощи которого намного осложнилось бы само существование подполья.

Число этих жертв огромно, герои поименно занесены в историю партизанской воины.　

Спустя несколько лет после окончания войны с трибуны Нюрнбергского зала прозвучал голое жены нашего славного разведчика Федора Николаевича Матецкого — Нины Ивановны Матецкой, которая вместе со своим отцом, братьями и сестрами помогала вести героическую работу в оккупированном Полоцке.　

Нина Матецкая рассказывала о повальных арестах в Полоцке, когда однажды были схвачены она и ее муж, о том, как двести пятьдесят жителей были согнаны в помещение бывшей голубятни, где люди могли только стоять, о том, как в течение трех суток им не давали еды и питья, а потом стали кормить помоями из ведра, в котором перед этим мокли грязные солдатские носки. Она могла бы рассказать большее, но у нее перехватывало горло. Нина просила освободить ее от дальнейшей дачи свидетельских показаний, ибо вспоминать прошлое не легче, чем пережить. Но затем усилием воли она довела свою речь до конца. Матецкая стала рассказывать о том, как вели себя наши соотечественники на расстреле. Как они, доведенные на мучительных допросах до полyживого состояния, находили в себе мужество умереть гордо.　

Нина Матецкая засвидетельствовала миру, что на расстрелах палачи боялись своих жертв. Люди умирали со словами ненависти и презрения к врагу, с пением «Интернационала», и убийцы торопились с экзекуцией, чувствуя, что она становится и приговором им самим. Предназначенная Нине пуля только ранила ее, и ночью смелой женщине удалось выбраться из ямы, больной и полураздетой проделать долгий путь на двенадцатиградусном морозе к партизанам. Она считала себя обязанной выжить — чтобы бороться, чтобы мстить, чтобы рассказать людям о смерти мужа и товарищей.　

И других, подобных фактов, как дорогой ценой платили партизаны и мирные жители оккупированных территорий за свое освобождение, можно привести много. Однако они не прекращали борьбы. Отважно сражались группы Могилевского подполья, в частности отряды, находящиеся в южной части района нашего действия.　

Одним из отрядов командовал сержант Николай Иванович Федоров, на личном счету которого более десяти крупных железнодорожных диверсий. Комиссаром отряда был Иван Никитович Верхогляд, прославившийся среди бойцов бригады взрывом полоцкой нефтебазы. Впоследствии он принимал участие в разгроме гарнизона в Юратишках и семнадцати операциях на коммуникациях противника.　

Начальником разведки мы назначили карела Дмитрия Садчикова.　

Судьба Садчикова, как и многих наших командиров, весьма показательна. Бывший карельский крестьянин, он ушел в армию добровольцем с первых дней войны. Затем — окружение, контузия, плен и полоцкий концлагерь.　

Карел по национальности, он говорил по-русски с акцентом, и это мешало половчанкам объявить его своим родственником, так что Садчикову надо было самому продумывать другой способ побега. Его внимание привлекла котельная, которая по странной прихоти случая стояла прямо у колючей проволоки. Оставалось отыскать какой-нибудь повод, чтобы его направили на работу в котельную.　

И такой повод вскоре представился. Котельная требовала ремонта. А Садчиков был, как говорится, мастером на все руки. На своем хуторе ему приходилось и мельницу чинить, и технику разбирать, так что он без смущения объявил себя специалистом по котлам, и гитлеровцы отобрали его, в числе других заключенных, в ремонтную бригаду.　

В котельном Дмитрий обратил внимание на трубу, ведущую не к зданиям лагеря, а к дому, который стоял за его чертой. К счастью, и размеры трубы позволяли человеку нормального сложения проползти по ней. А на фашистских хлебах, известно, особо не разжиреешь.　

Пробить отверстие в трубе, до поры до времени замаскировать его, а потом незаметно ночью пробраться в котельную было делом предельно трудным и рискованным. Без помощников Садчиков не мог рассчитывать на успех. Так и подобрались надежные люди, жаждавшие свободы даже вопреки страху смерти.　

Общими усилиями было пробито не только две дыры в трубе — на входе и выходе, но и тщательно разведана обстановка вокруг дома. Строение это пустовало, и от него вел удобный спуск кустами к оврагу, а дальше — в лес.　

Садчиков подсчитал: через лаз за ночь могут бежать из лагеря человек тридцать. Так что их группу вполне можно было увеличить вчетверо. Он и здесь поступил как опытный конспиратор: выбрав пятерых надежных людей,　предложил им, независимо друг от друга, составить пять　пятерок для побега.　

Шесть небольших групп, ничего не зная друг о друге, готовились вырваться на свободу. Наконец настал день, когда Садчиков известил старших пятерок: побег — сегодняшней ночью.　

Первой выдвинулась пятерка Садчикова. Не задерживаясь, беглецы шли лесом всю ночь и, естественно, понятия не имели о судьбе остальных товарищей. Лишь впоследствии удалось выяснить, что все пятерки достигли цели: большинство их участников в разное время стали бойцами партизанских отрядов. Садчиков же одним из первых оказался в наших рядах. Его рассказ о побеге был краток, точен и вскоре подтвержден разведкой бригады.　

Вот потому-то, учитывая действия и способности Дмитрия, мы решили назначить его начальником разведки отряда, созданного в южной части района партизанского края.

2. ПРИМЕРКА

В некоторых событиях, происшедших в Могилеве, как это нередко бывало в нашей практике, принимали участие несколько отрядов бригады. При очередной операции на железной дороге первым в нее включился отряд под командованием Федорова.　

С могилевской железнодорожной станции продолжали уходить составы, заминированные магнитными минами. То, что они взрывались вдали от города, отчасти радовало местное городское начальство, ибо трагедия происходила не в зоне их действия и формально они не несли за нее ответственности. Однако было очевидно, что в Берлине не разделяли ведомственного оптимизма подчиненных, и вскоре командование в Могилеве было сменено.　

К этому времени отряд Федорова наладил не только тесные связи с подпольщиками, но и внедрил своих разведчиков в городе. Эти разведчики — «Лариса» и «Засядько» — сообщили, что один из вновь прибывших — обер-лейтенант Гуккерт, преданный член национал-социалистской партии, — занял пост начальника энергетического хозяйства города. Свои служебные обязанности он не ограничивал только профессиональными, чисто техническими заботами. В тесном контакте с гестапо Гуккерт организовал тотальную слежку на всех участках своего разбросанного хозяйства, в том числе и на железнодорожном узле. В малейшей провинности или неточности русских рабочих он усматривал связь с партизанами и диверсионную деятельность. Самым малым наказанием при этом было зверское избиение, в котором обер-лейтенант любил принимать участие сам.　

Работа подпольщиков в результате такой активности Гуккерта значительно осложнилась. Последовало несколько провалов, и лишь срочные меры предосторожности позволили в основном сохранить подполье. Первые «успехи> еще более подхлестнули Гуккерта — проверки составов, обыски людей, аресты стали происходить ежедневно. Партизанам, подполью и местному населению по решению подпольного райкома партии было объявлено, что обер-лейтенант Гуккерт за преступления против советского народа приговорен к смертной казни. Об ожидавшей Гуккерта судьбе узнали и оккупанты.　

Он нигде не появлялся один. Даже в центре города его непременно сопровождал автоматчик. Впрочем, с некоторых пор у Гуккерта был еще один провожатый, негласный. Боец отряда Федор Кузмин стал постоянной тенью кровожадного обер-лейтенанта.　

Через неделю Федор доложил, что обер-лейтенант Гуккерт занялся пошивом нового костюма у Могилевского портного Ивана Стеценко.　

Выяснилось, что Иван Стеценко живет с женой и дочерью, не прекращает занятий своим ремеслом, однако более подробной характеристики на портного заполучить не удалось. За этим прояснением в Могилев и отправился Дмитрии Садчиков с тремя бойцами. Он легко нашел дом Стеценко и, оставив бойцов на улице, постучался в дверь.　

Открыла дочь портного, Людмила. Привыкшая к частым визитам заказчиков, она спокойно пропустила Дмитрия в дом. проводила в комнату, где за зингеровской ножной машиной сидел с шитьем хозяин. Очки висели у него на кончике носа, и вид он имел хмурый. Гостя портной встретил неприветливо.　

Дмитрий подумал было отступить от намеченного плана, но деваться тоже было некуда, и он, дождавшись, когда Людмила выйдет, напрямую сказал хозяину:　

— Я не заказчик. Я — партизан.　

Внешне такое известие не произвело на Стеценко особого впечатления, он усмехнулся и даже пошутил вполне в духе своей профессии:　

— Разве партизаны не шьют брюки?　

— У нас сложный фасон, — в тон ответил Садчиков, — с ним справляются только партизанские портные.　

— Что же в таком случае привело вас ко мне? — уже заинтересованней спросил Стеценко.　

— Среди ваших заказчиков есть обер-лейтенант Гуккерт?　

— Есть, — подтвердил портной　

— Партизанским командованием он приговорен к смертной казни, и мы надеемся, что вы поможете привести приговор в исполнение.　

И опять даже тени удивления не появилось на лице у Стеценко. Он неожиданно громко позвал:　

— Дуся! Дуся! Иди-ка сюда.　

Садчиков еще не успел никак отреагировать на его слова, как в комнату вошла невысокая седая женщина, и портной сказал ей:　

— Вот, товарищ просит, чтобы мы помогли ему убить того фашиста, что шьет у меня костюм.　

— Господи! — сказала женщина. — Да хоть бы их всех скорей поубивали!　

— Так что мне сказать товарищу? — спросил Стеценко жену.　

— Это уж ваше мужское дело, — отвечала женщина. — Мне, наверное, и слушать его не полагается. — Она решительно пошла из комнаты.　

— Как видите, жена согласна, — заключил портной. —　

Но скажите, пожалуйста, как вы это понимаете? И что будет с нами — с женой и с дочерью?　

— Пойдете в партизанский отряд, освоите наш фасон, — улыбнулся Садчиков. — А заказчиками мы вас обеспечим. Договорились?　

— А швейную машину я что, на себе понесу?　

— Зачем на себе? Для такого дела мы найдем и машину.　

— Как я понимаю, это мне заканчивать не придется. — Портной без сожаления отодвинул от себя шитье. — Слушаю вас внимательно.

На примерку Гуккерт явился в воскресенье — как всегда, в сопровождении автоматчика. Жена портного встретила их, проводила в комнату, вежливо предложила садиться:　

— Зитцен зи, битте.

Портной, перекусывая нитку, кивал головой — дескать, все в порядке, через минуту начнем.　

Как только Гуккерт и автоматчик сели на заранее расположенные стулья, из двух дверей одновременно появились Садчиков и три бойца. «Гостей» усадили таким образом, чтобы они сразу увидели партизан и направленные на них дула. Автоматчик вознамерился вскинуть оружие и тут же был сражен наповал мощным ударом приклада. Обер-лейтенант сидел, как загипнотизированный.　

Садчиков прочел Гуккерту партизанский приговор, который на немецкий язык переводила жена портного, и с кляпом во рту фашиста поволокли в задние комнаты. Шума выстрела никто не услышал…　

Возмездие, настигшее палача, всколыхнуло город. Гитлеровцы, убежденные, что приговор привел в исполнение портной — а об этом приговоре извещали распространенные в городе партизанские листовки, — искали связи портного. Но таковых не оказалось. Иван Стеценко был одним из тех патриотов, которые, испытывая в душе ненависть к захватчикам, вступили в борьбу с ними, едва представился случай. Так что гитлеровские власти напрасно выставляли засады у дома портного, допрашивали его заказчиков — след пропадал так же, как пропал сам портной и его семья.　

Иван Стеценко уже осваивал не только партизанские швейные машины, но и автомат, а его жене и дочери тоже нашлось подходящее дело в отряде.　

Однако история с Гуккертом на этом не кончилась. Бургомистром Могилевской области в то время был некто Базыленко. И вот неожиданно одна из городских подпольщиц, врач Нина Веселовская, сообщила нам, что бургомистр, будучи у нее на приеме, выразил желание встретиться с партизанским командованием. Он объяснил это опасением, что партизаны «отправят бургомистра вслед за Гуккертом».　

Ситуация, прямо скажем, непростая, и тут возникало сразу несколько вопросов. Например, почему Базыленко обратился именно к Веселовской? Правда, в прошлом, до войны, они были знакомы, но вряд ли этого было достаточно, чтобы обращаться с подобными просьбами. Второе: почему бургомистр считает, что встреча с партизанским командованием непременно избавит его от возмездия? Он ни словом не обмолвился о каких-либо своих предложениях или готовности оказать услугу партизанам.　И наконец, третье, почему Базыленко не использует другие возможности уйти от партизанского гнева? Ведь, благодаря своему служебному положению, он мог добиться перевода в другой район, где его никто не знает, и там, наученный горьким опытом, попытаться вести себя по-иному.　

Было выяснено, что никакой слежки за Ниной Веселовской не было организовано — ни со стороны бургомистра, ни со стороны гестапо. Поэтому решили повременить с уходом Нины из города.　

Бургомистр не заставил себя долго ждать, явился на прием к Веселовской вторично.　

— В прошлый раз… — с трудом подбирая слова, начал он, — я сделал вам одно предложение… то есть обратился с одной просьбой… вы высказали лишь удивление. Просьба моя, как бы сказать… остается в силе, но если в какой-то мере неприятна вам, забудьте о ней…　

— Правда, я совершенно ничего не смыслю в таких делах. Но ваш рассказ, ваше откровение не оставили меня равнодушной. Я много думала об этом, — ответила Нина, — и мне кажется, я понимаю, что движет вашей душой. И еще мне кажется, что с партизанами встретиться очень просто. Ну, право, я не знаю как… Попробуйте, что ли, поезжайте в какой-нибудь глухой район, зайдите там в лес…　

— И меня подстрелят, как тетерева, — с иронией перебил Базыленко.　

— Почему же обязательно подстрелят? — возразила Веселовская. — Сначала, наверное, они захотят выяснить — кто вы такой. Вот вы и расскажете им все, что собирались.　

— Эхе-хе! — прокряхтел бургомистр. — Нет уж, если партизаны согласны на встречу со мной, то пожалуйста — в мой кабинет. Там и поговорим.　

— Так ведь это не они хотят встретиться с вами, а, насколько я поняла, вы с ними, — с веселой беззаботностью сказала Нина.　

— А они и впрямь не хотят? — Базыленко смотрел на нее совершенно серьезно.　

— Господи! Ну да откуда ж мне знать? — «удивилась» врач. — Никогда не разберешься в ваших мужских делах!　

— Ну что ж, ну что ж, — замямлил бургомистр, — а то я не против… гм!.. даже готов в любой день… с десяти до двенадцати… Пусть только назовется, мы бы вдвоем поговорили по душам.　

— Знаете, — вдруг осененная внезапной мыслью, предложила Нина, — у меня как будто есть один пациент, странный такой человек, и как будто тот, кто вам нужен. Я попробую сказать об этом ему.　

— Что за пациент? — Глаза у Базыленко остро блеснули.　

— Вряд ли вам что-нибудь скажет его имя, — возразила Нина. — К точу же, может быть, я ошибаюсь.　

Базыленко зачастил на приемы чуть ли не ежедневно. По-прежнему мы не замечали никакой слежки за Веселовской, и, по нашим наблюдениям, никто ни разу не сопровождал бургомистра к врачу. Важный разговор долго не возобновлялся, но наконец Нина сказала Базыленко:　

— Вчера я видела человека, о котором говорила вам. Получилось не очень удачно — он уезжал по какому-то делу в Минск, но я передала ему вашу просьбу. И вы знаете, он вовсе не удивился. Пообещал, что на днях к вам зайдут. Скорее всего — в среду. Вас это устроит?　

— Что за человек? — с удивительной быстротой спросил Базыленко.　

— По-моему, он работает на каком-то заводе, — ответила Нина. — Впрочем, я могу и ошибиться: я ведь предупреждала, что мало смыслю в таких делах. Но с виду вполне интеллигентный. Наверное, инженер. Его зовут Виктор Викторович Страшко.　

Веселовская сознательно назвала имя и фамилию «какого-то инженера» — карточка на него уже лежала в регистратуре, и до среды Нина тщательно следила — не заинтересуется ли ею кто-нибудь. Однако этого не произошло.　

Конечно, контакт с бургомистром был хотя и заманчивым, но рискованным делом. Но если Базыленко по тем или иным причинам действительно согласен на сотрудничество с партизанами, то контакт с ним сулил огромную выгоду. Но даже и в случае, если он исполнял лишь роль в затеянной гестапо игре, и тогда мы были намерены извлечь из этого определенную пользу.　

Поэтому после многих сомнений решено было отправить на свидание с бургомистром бойца отряда Федора Кузмина. О Федоре говорили, что природа наградила его особым даром — умением ускользать из рук врага, будто угорь.　

Кузмина страховали подпольщики и «Засядько». Вне зависимости друг от друга они тщательнейшим образом　проверили все подходы к управе и не обнаружили ничего подозрительного.　

В половине первого дня Федор подошел к управе. В приемной он небрежно бросил секретарю:　

— Господин Базыленко назначил мне прием, — и тут же, не ожидая ответной реакции, прошел в кабинет бургомистра.　

Тот, очевидно, давно ждал гостя, потому что тут же вскочил из-за стола, пошел навстречу, протягивая руку.　

— Но Кузмин уклонился от рукопожатия:　

— Я к вам по вашему приглашению.　

— Нельзя ли точнее? — Базыленко перешел на официальный тон, должно быть, по привычке предупредил секретаря, что в ближайшее время будет занят, закрыл дверь, несколько раз проверив, плотно ли.　

— Вы хотели встретиться с партизанами. Я пришел к вам для предварительного разговора, — объяснил Кузмин.　

— Как вас понимать? — Во взгляде Базыленко чувствовались недоверие и злоба. — Почему — предварительного?　

— Вы, очевидно, хотели бы говорить не с рядовым партизаном, а с командованием? — ничуть не смутившись, в свою очередь спросил Федор.　

— Да, это для меня предпочтительнее.　

— В таком случае, — сказал Федор, — вам предлагается встреча на высоком уровне. Конечно, не в Могилеве. Мы предлагаем окрестности деревни Травковичи, причем заранее гарантируем вам безопасность независимо от исхода переговоров. Как вы знаете, наше слово твердое — и тогда, когда мы выносим приговоры, и тогда, когда мы что-либо обещаем.　

— Хорошо, — подумав как следует, ответил бургомистр. — Я согласен на ваше предложение.　

— Это не все, — продолжал Федор. — Мы хотели бы получить определенные гарантии.　

— Какие? — Базыленко смотрел в стол.　

— Некоторое время назад по вашему приказу были арестованы местные жители. — Кузмин перечислил около десятка фамилий подпольщиков. — Вы должны освободить их, признав необоснованность выдвинутых обвинений. Это условие обязательное. Без него ваша встреча с партизанским командованием не состоится.　

— Но… — начал было Базыленко. — Я собирался сообщить вам чрезвычайно важные сведения. Уже они стали бы гарантией моей готовности сотрудничать с вами.　

— К сожалению, — прервал его Кузмин, — я не уполномочен о чем-либо договариваться с вами, кроме того, что сказал. Если вы принимаете наши условия, то как только люди будут освобождены, состоится ваша встреча с командованием. Точное время вам сообщат.　

Базыленко опять надолго задумался, но в конце концов с тяжелым вздохом согласился:　

— Будь по-вашему.　

И снова все прошло как будто бы гладко. Были освобождены из тюрьмы и переправлены в лес наши товарищи; вторично побывал у Базыленко Кузмин и назначил конкретное время и место встречи; не наблюдалось никакой слежки ни за Федором, ни за Веселовской. Но в день встречи события резко изменили характер.　

Мы понимали, что попытка организовать наблюдение за местом встречи, едва она будет назначена, может быть замечена гитлеровцами, и поэтому заранее приняли меры. Уже сутки за этим местом наблюдал, тщательно укрывшись от посторонних глаз, «Засядько». За несколько часов до встречи он обнаружил движение людей в округе — свидетельство готовящейся засады.　

Разведчик подал условный сигнал, и столь кропотливо организуемая встреча гитлеровцев с партизанским командованием не состоялась.　

Происшедшее требовало тщательного анализа. В штабе бригады мы собрали специальное совещание. Собственно, цель противника, равно как и методы ее достижения нам была ясна. Полагая подполье наиболее слабым звеном партизанского фронта, враг решил через него добраться до нашего командования. Он предпочел оставить на свободе расшифрованного подпольщика и нашего разведчика, зато, усыпив нашу бдительность, достичь более крупного успеха, нежели арест рядовых бойцов.　

Мы понимали: враг не остановится на этом своем провале. Последующие события показали, что наши опасения не напрасны.　

Накапливая информацию, анализируя ее, мы уже приступили к осуществлению очередной операции против абвера и гестапо, в ходе которой испытанными бойцами показали себя не только разведчики «Неуловимых», но и белорусские подпольщики.　

В ближайшие недели «центр тяжести» этой операции переместился в Полоцк и Ветрино.　

3. «ЦЕНТР ТЯЖЕСТИ»

В деятельности еще одного из многих отрядов бригады «Неуловимых» было несколько примечательных особенностей. Он, как правило, первым встречал карателей, выходивших из гарнизонов Полоцка и Ветрино на борьбу с партизанами и для грабежа местных жителей. Он же служил и перевалочной базой для всех диверсионных групп бригады из отрядов, расположенных по другую сторону Двины. Он обладал маневренностью, которая позволяла подключать его бойцов к любой крупной операции. Этих качеств отряда, воспитанных в нем его командирами, требовала и обстановка, и его своеобразное географическое положение — он размещался в непосредственной близи от крупных вражеских эшелонов и в то же время стоял на перекрестье основных партизанских троп.　

Как и другие подразделения «Неуловимых», отряд состоял в основном из военнопленных, бежавших из фашистских лагерей и тюрем, из местных добровольцев, из подпольщиков, вынужденных уйти в лес от преследования гестапо. Пожалуй, он чаще других участвовал в совместных отрядных действиях. Особенно это сказалось в проведенной «Неуловимыми» операции по спасению детей детского дома имени Ленина, оказавшихся на оккупированной гитлеровцами территории. Кроме детского дома имени Ленина, под защитой «Неуловимых» находился также полоцкий детский дом. Оба они не успели эвакуироваться в первые дни войны, попытались было где пешком, где на подводах уйти на восток, но были остановлены оккупантами и вынуждены были вернуться: полоцкий — в город, а имени Ленина — в Быковщину.　

Ужасает рассказ педагогов детского дома имени Ленина о первой встрече с оккупантами. Сначала они услышали команду остановиться на дороге, по которой брела колонна детей. Неожиданно гитлеровцы стали совать в руки ребят хлеб, шоколад, другие угощения. Изголодавшиеся малыши потянулись к «подаркам», но после того как отклонили затворы фотоаппаратов, у детей все отняли. Оказалось — фашистам нужно было инсценировать радушную встречу их местными жителями, даже детьми.　

Через несколько месяцев, когда детдом уже расположился в своем старом, разграбленном варварами здании и испытывал большой недостаток в продовольствии, несколько мальчишек двенадцати-четырнадцати лет разошлись по соседним хуторам в надежде трудом заработать кусок на пропитание. Новый порядок счел их действия преступными,　дети были силой согнаны обратно и в наказание избиты на глазах у всех ребятишек. Впрочем, бесновавшимся палачам оказалось этого недостаточно, и они стали палить поверх детей из ручного пулемета, давая понять, что в следующий раз за подобные «проступки» последует расстрел.　

Волной негодования прокатилось среди партизан известие о варварском отношении гитлеровцев к детям, которых судьба и без того наказала, лишив их родителей. Мы не могли оставить детей без заботы. Было предпринято все возможное, чтобы обеспечить детдом пропитанием, одеждой, дровами на зиму.　

Гитлеровцы, конечно же поняли, кто взял шефство над ребятами. Поначалу они лишь всячески осложняли наши действия, даже устраивали засады на подступах к детскому дому. Но в конце концов противник решил повести более изощренную игру: внешне он ослабил наблюдение над домиком в лесу, зато предпринял попытку внедриться к нам через детдом. Однако и здесь врагу не удалось достичь цели: «Неуловимые» перевели детей в зону, контролируемую партизанами, куда не могли дотянуться грязные руки гестапо.　

Спасение детского дома — лишь одна из страниц биографии подразделения, командовать которым был назначен младший лейтенант Иван Павлович Комлев.　Комиссаром отряда был Иван Григорьевич Юхно, начальником разведки — Петр Сташкевич, начальником штаба — Сергей Лубянников.

Организуя по заданию подпольного райкома партии спасение детского дома, мы понимали, что враг постарается помешать выводу детей в партизанскую зону. Значит, нужно направить противника по ложному следу. Задание было поручено отряду Комлева, где за его исполнение взялся по рекомендации командира и начальника разведки Сергей Лубянников.　

Прежде всего надо было «известить» врага о более поздних сроках нашей операции, снабдив эту версию твердыми «доказательствами», в которых он не усомнился бы.　

По разработанной «легенде» требовался курьер, которому гитлеровцы поверят. Предложение использовать нашего разведчика в качестве «перебежчика» мы отклонили, потому что, во-первых, не были уверены, что враг попадется на этот крючок, и во-вторых, не имели права рисковать человеком. Решено было искать курьера среди тех, кто действительно верой и правдой служил немцам, был у них на хорошем счету.　

Разведчик отряда «Сокол», служивший на станции Ветрино стрелочником, информировал нас, что в местной унтер-офицерской школе среди персонала есть подходящая кандидатура. Безусловно, главная наша надежда была на ветринских подпольщиков, в последнее время зарекомендовавших себя опытными бойцами. «Сокол» в целях конспирации должен был оставаться в стороне.　

Сергей Лубянников отправился в Ветрино и там встретился с местным подпольщиком Устюжиным. Признаться, он был немало удивлен, когда тот сообщил ему, что какой-то служащий унтер-офицерской школы выражает страстное желание примкнуть к партизанам. Неужели повезло? Человек, которого он должен был найти, сам шел навстречу…　

— Его зовут Алексеем, — рассказывал Устюжин. — Горит желанием драться с фашистами. Натаскал ко мне в сарай оружия, патронов, гранат. Говорит, что в последнее время немцы стали не доверять ему и он опасается ареста. Просит перебросить его в отряд.　

— Как познакомился с ним? — спросил Сергей.　

— Не беспокойся, стал успокаивать Устюжин, — не первый день воюю. Познакомился давно. Сначала присматривался. Он первый разговоры начал, я долго молчал в ответ. Он меня в трусости обвинять стал.　

— Немного для того, чтобы поверить ему, — сказал Сергей.　

— Ты думаешь, я словам поверил? — обиделся Устюжин. — Я делам поверил. Ну сам подумай: однажды арестовали наших двоих, посадили в школьный флигель, я сказал ему об этом, так он ночью часового убил и выпустил товарищей. Причем знаешь, как рисковал? Сам их провел по улицам к нужному дому, патрулям пароль говорил, их и пропускали.　

— Он действительно убил часового? Сам видел или рассказывали?　

Устюжнн усмехнулся:　

— Ты уж совсем меня за ребенка считаешь. Я, брат, за ним присматривал. Я не мог ошибиться: часового-то потом при мне хоронили.　

— Этот… часовой, он полицай был или немец?　

— Немец. Да что ты, как Фома неверущий? Говорят же: свой человек!　

— А что, о своих можно и не знать ничего? Не расспрашивать? Ошибаешься. А скажи, как Алексей догадался, что ты с партизанами связан? — продолжал Сергей.　

— Так это еще раньше было, — сказал Устюжин. — Мы с ним как познакомились? Заприметил я в старом окопе ручной пулемет. Пошел в лес за хворостом и в вязанку его, в середку, пристроил. Несу. На околице меня и останавливает этот Алексей. «Куда? Что?» Я дурачка валяю — вот, мол, дескать, дровишки. Он пистолет вынул — «Покажи-ка дровишки». Делать нечего. Бросил вязанку, смерти жду. Он сапогом поковырял, дуло блеснуло. «Понятно, — говорит, — какие дровишки». Я молчу. А он продолжает. «Я тебе таких дровишек сколько хочешь могу натаскать». Я послабление почувствовал, но дурака валять продолжаю: дескать, это нынче тоже товар, вот на хлеб обменять хотел, если кому понадобится. Он улыбается, слушает, спросил адрес. Вечером пришел с тремя пистолетами и сотней патронов.　

— Значит, ты ему не верил, а он тебе поверил сразу, — раздумывал Сергей. — Это не странно?　

— Во-первых, не каждый в дровах пулеметы носит, — защищал своего подопечного Устюжин. — А во-вторых, он говорит, что терпения у него больше нету. Решил на любой риск идти.　

Лубянников долго обдумывал услышанное и наконец согласился встретиться с Алексеем.　

…К Устюжину Алексей пришел в сумерках. Оказался он молодым, довольно приятным парнем лет двадцати. Сергей рассматривал его из соседней комнаты, не торопясь показаться незнакомцу на глаза. И лишь не заметив ничего подозрительного, Лубянников вышел к гостю.　

Алексей глянул на него сначала с тревогой, взял себя в руки, успокоился, улыбкой ответил на приветствие:　

— Похоже, я, наконец, заслужил доверие?　

— Похоже, можете заслужить, — поправил Сергей, сел за стол напротив гостя.　

— Как скажете. — Алексей опустил взгляд. — Конечно, трудно мне поверить. Целый год у фашистов служу. Признаюсь, что сначала смалодушничал. Оказался я в этих местах случайно. На летние заработки сюда приехал. Механизатор я с Украины. А тут захворал, а потом — немцы. Что объяснять — смалодушничал. Однако, — оживился он, — я кое-что уже сделал, чтобы… ну, словом… искупить…　

— Знаю, что сделал, — сказал Сергей — Но вот еще кое-что сделать нужно.　

— Что? — спросил Алексей с беспокойством.　

— Ты в отряд торопишься, — стал отвечать Лубянников. — А мы бы хотели, чтобы ты на некоторое время задержался на своей службе Не возражаешь?　

— Для чего? — Беспокойство у гостя росло, он с надеждой, ища поддержки, смотрел на Устюжина.　

— Выслужишься, немцы снова будут доверять тебе. Тогда важное дело сможешь сделать.　

— Нет! — Алексей упрямо замотал головой. — Что хотите, а этого не могу. Сил моих больше нет. Да и поздно уже.　

— Почему поздно? — спросил Сергей.　

— Я ведь сегодня последний раз пришел. Или — с вами, или — сам в лес уйду.　

Лубянников молча потребовал объяснений, а Алексей продолжал торопливо, горячась:　

— Я школу нашу унтер-офицерскую заминировал. Сегодня ночью она на воздух взлетит. Мне назад пути нету.　

— Черт бы тебя побрал! — в сердцах выругался Лубянников, хотя парень сейчас был очень симпатичен ему. — Черт бы тебя побрал! Ох уж мне эта самодеятельность! — Он повернулся к Устюжнну. — Собирайтесь, срочно уходим!　

Алексей знал пароли, и они смогли поздним вечером покинуть Ветрино. Обстановка не позволяла взять с собой все спрятанное в сарае Устюжина оружие, и бойцы лишь набили патронами карманы да прихватили с собой несколько пистолетов.　

Ночью здание унтер-офицерской школы в Ветрино было разрушено взрывом и погребло под собой около сотни слушателей.　

И опять, как в Могилеве, сразу же начались странности — через десять минут после взрыва гестаповцы оказались у дома Устюжина. А еще через несколько минут, как потом доложила разведка, — у дома, где квартировал Алексей. Застав дома пустыми, фашисты подожгли их.　

В искренности Алексея как будто можно было не сомневаться. Оставалось предположить, что гестапо знало о его визитах к Устюжину, во время которых гость и хозяин прятали принесенное оружие, и сознательно не　арестовывало Алексея в надежде на более крупную удачу. Правда, возникал вопрос — как же они позволили ему взорвать школу? Однако, кажется, на него имелся убедительный ответ. Предоставляя Алексею свободу, чтобы он чувствовал себя в мнимой безопасности, гитлеровцы все же не сумели скрыть от него своего недоверия. А в операции по минированию школы Алексей был предельно осторожен и смог провести ее незаметно для врага.　

Получить подтверждение этому выводу довелось опять-таки Сергею Лубянникову, который вскоре вернулся в Ветрино для завершения своего первоначального задания.　

Несколько дней он искал нового кандидата на роль курьера. И наконец, по совету подпольщиков остановился на выходце из кулацкой семьи Луйко. По имевшимся сведениям этот самый Луйко очень часто ездил в Полоцк и, судя по всему, выполнял какие-то поручения тамошних мастеров закулисных дел, так как пользовался большим доверием вражеских властей, однако в Ветрино ни в какие контакты с ними не вступал.　

На этот раз сам Лубянников до времени оставался в тени, и в разговор с Луйко вступил другой боец отряда.　

Разговор велся намеками и сводился пока что к тому, что Луйко-де может хорошо заработать, если месяца через полтора организует обоз из тридцати подвод для перевозки выгодного груза — то ли фуража, то ли хлеба. Луйко держался осторожно, обещал подумать и дать ответ через несколько дней. Назначили место и время повторной встречи, и договаривающиеся расстались.　

Теперь к делу приступил Лубянников. Он видел, что предатель сразу после разговора стал запрягать лошадь. Сергей, не дожидаясь, когда Луйко выедет со двора, зашагал из Ветрино по направлению к Полоцку. На выходе из городка он предъявил патрулю чисто сделанный аусвайс и без всяких подозрений миновал пост.　

Луйко догнал его нескоро, когда Сергей уже начал сомневаться в своем расчете. Далеко позади послышался стук копыт и негромкий скрип колес. Предатель ехал не спеша — очевидно, берег лошадь. Когда он поравнялся с одиноким путником, Лубянников весело спросил:　

— Не подвезешь, дядя? Я заплачу.　

— Заплатишь! — подозрительно протянул Луйко, но все же лошадь остановил. — А документы у тебя есть?　

— А как же! радовался чему-то Сергей. — Показать, что ли?　

— И документы покажи, и деньги вперед давай. — Заполучив и то, и другое, предатель заметно подобрел.　

Дорога была не короткой, телега медленно тащилась к Полоцку, и Сергей, нарушив молчание, попытался заговорить с Луйко:　

— По какому делу едешь, дядя? — Не получив, как и ожидал, ответа, спросил — Глухой, что ли?　

— Не глухой, а верующий. Исповедуюсь только попу, — мрачно ответил Луйко.　

— Ну и напрасно. А то поговорили бы. Дорога быстрее бы пошла. Глядишь, я бы тебе чего рассказал, ты бы мне что поведал — вот и доехали.　

— Ты лучше сам мне чего-нибудь расскажи, — усмехнулся Луйко. — Я не говорун. Я больше слушать люблю.　

Сергей не стал ломаться, охотно принялся рассказывать о «цели» своей поездки в Полоцк — о каком-то обещании большого начальника, которого он хочет разыскать там, о планах перебраться в Молдавию, потому что он намерен выращивать виноград, о своей «припадочности», благодаря которой он ни на что больше не годен, о каких-то услугах тому самому начальнику.　

Так незаметно доехали до города. На базарной площади, где предатель оставил привязанной лошадь, расстались. Впрочем, так считал Луйко. Сергей шел теперь за ним в отдалении и намерен был лишь убедиться, что Луйко направляется в полицию или в жандармерию, а то и в гестапо.　

Однако предатель направился совсем не в ту сторону, где находились эти учреждения, и у Сергея вновь возникло сомнение, правильное ли он принял решение.　

Они давно миновали центр города, Лубянникову все труднее было оставаться незамеченным, а Луйко вдруг стал проявлять беспокойство. Он несколько раз резко оборачивался назад, и Сергей едва успевал укрыться за деревом.　

Лубянников догадался, что Луйко кружит вокруг одного дома, явно заброшенного, слепо глядевшего на мир заколоченными окнами. Очевидно, уверившись в безопасности, предатель подошел к окну и передвинул на нем доску, поменял ее положение. После этого он решительно зашагал к центру города, но опять не зашел ни в жандармерию, ни в полицию, а прямиком направился к базару.　

На полоцком базаре Лубянников передал наблюдение за Луйко «Ларисе», страховавшей его в городе, а сам вернулся к заброшенному дому. С величайшей предосторожностью он забрался на чердак, вынул мох между балками перекрытия. Теперь, случись в доме быть посторонним людям, все происходящее в нем стало бы слышно и на чердаке.　

Ближе к сумеркам в доме появились два человека в штатском. Одни из них говорил по-русски с сильным акцептом. Они разговаривали о малозначащих вещах, и лишь одно проскользнуло в их разговоре, порадовало Сергея; пришедшие ждали Луйко. Предатель явился, когда совсем стемнело. Он подробно изложил полученное им в Ветрино предложение и удосужился похвалы того, кто хорошо говорил по-русски.　

— Вы поступили правильно, господин Луйко. На следующей встрече скажете, что можете организовать такой обоз, но попросите плату побольше. Торгуйтесь и якобы для установления окончательной цены выясните, когда, куда надо будет подать обоз, как долго его станут использовать. Но ни в коем случае не задавайте прямых вопросов. Они должны быть следствием вашего желания поживиться и следствием вашего опасения, что вас обманут. Вы хорошо поняли меня?　

Предатель ответил неразборчиво, но было понятно, что он соглашается. В таком же роде инструкция продолжалась около получаса, затем Луйко ушел.　

И тогда Сергей услышал едва ли не самое интересное Диалог звучал так:　

— Мы перетончили в прошлый раз. За этой встречей надо будет проследить тщательно. После истории с Алексеем я не верю ни одному русскому.　

— Но ведь вы сами приказали предоставить Алексею полную свободу и не спугнуть его слежкой.　

— Слежка слежке рознь. Он не только взорвал школу, но и успел уйти.　

— Обращаю ваше внимание, что сейчас совсем другой случай. Алексей был наш враг, и мы шли за ним, как за врагом, а Луйко — наш друг. Если слежку за ним обнаружат, операция лопнет.　

— А если эту операцию ведем не только мы, но и партизаны?　

— Не думаю. Им действительно нужны телеги для вывоза детей. Если они поверят, что нам ничего неизвестно об обозе, то мы получим возможность уничтожить и детдом, и партизан.　

— Вы считаете, что наблюдение за Луйко излишне?　

— Я больше привык полагаться на ваши решения.　

— Хорошо, я подумаю.　

На этом разговор оборвался, послышались шаги уходящих людей, и внизу стало тихо.　

Переждав немного, Сергей осторожно покинул чердак, но удаляться от дома не стал — его документ не позволял ночных передвижений, и он коротал время в полуразрушенном сарае.　

В назначенный час Луйко пришел на условленное место один. И все же из тактических соображений бойцы решили избежать этой встречи с предателем. Лишь спустя сутки они столкнулись с ним якобы случайно. Предатель довольно умело выполнял поручение своих хозяев — страстно торговался, обиняком выясняя время, когда понадобится обоз, когда его надо подать, как долго он может понадобиться, нужны ли возчики и прочее. Боец, который вел этот торг, «давал информацию» понемногу, как будто в запальчивости, рассерженный неуемным аппетитом Луйко.　

Наконец, сторговались, ударили по рукам.　

Гитлеровское командование было убеждено, что этим обозом партизаны воспользуются для вывоза детей через полтора месяца: затребованный немалый обоз был тому надежной гарантией. На самом деле операция по спасению детдома была проведена значительно раньше, в полной неожиданности для врага и в направлении, так и оставшемся ему неизвестным. А предатель Луйко, как и положено, получил свое по заслугам.　

Многие воспитанники детдома до сих пор с благодарностью вспоминают партизанского командира Николая Павловича Комлева.　

К огромному сожалению, Николай Павлович не дожил до Победы. Он пал смертью храбрых при разгроме гарнизона в Юратишках, и после него командование отрядом принял М. А. Рыбаков.

4. ОТРЯД «ЗА РОДИНУ»

История подполья на оккупированной территории — не только страницы, посвященные тесному взаимодействию подпольщиков с партизанами, не только факты пополнения ими партизанских подразделений, но и случаи, когда подпольная организация становилась, если того требовала обстановка, базой нового соединения партизан.　

Именно так на основе молодежной группы «За Родину» образовался еще одни отряд бригады «Неуловимых».　

В наши дни вся страна знает о краснодонской «Молодой гвардии», ставшей символом героизма комсомольцев и пионеров в годы войны, о многих других десятках организаций, мужественно боровшихся с оккупантами.　

Одна из таких организаций в первые же дни оккупации возникла в Полоцком районе Белоруссии. Когда спустя много лет секретаря этой подпольной организации Геннадия Лысенка спросили, как возникла молодежная группа «За Родину», он сказал, что накануне войны в районе проходило открытое комсомольское собрание, посвященное подготовке к спартакиаде. На нем крепко сдружились ребята из разных деревень района. С началом войны комсомольцы в стремлении найти свое место во всенародной борьбе потянулись друг к другу, прежде всего к комсомольскому вожаку — Геннадию Лысенку. Лысенок понимал, что необузданная горячность ребят может оказаться гибельной, принесет больше вреда, чем пользы. И тогда, чтобы сплотить всех воедино, он решил, пренебрегая опасностью, провести ночное собрание в лесном овраге. Буквально накануне, по доносу предателя, фашисты расстреляли двух комсомольцев — Семена Латыша и Володю Бобыленко, и пришедшие в овраг твердо поклялись отомстить за гибель товарищей.　

Эстонец Эдмунд прямо сказал:　

— Нельзя покорно ждать, пока с нами расправятся поодиночке. Надо самим добывать оружие и мстить врагу. Силы и возможности есть. Днем будем делать вид, что мы довольны новым порядком, а ночью расквитаемся за все.　

Первую винтовку ребята добыли во взорванном дзоте. Поначалу из нее тренировались в стрельбе, благо патронов хватало. Но однажды около их «полигона» оказался фашист, и Сергей Дикович использовал «учебный» патрон по прямому назначению. Подпольная комсомольская организация открыла свой боевой счет.　

К тому времени в ее составе насчитывалось около двадцати членов, и среди них — шестнадцатилетняя Клава Нилова, которая уже в скором времени стала опытной партизанской разведчицей.　

Комсомольцы собрали детекторный приемник, по которому регулярно слушали Москву, добыли в гарнизоне Воропаево пишущую машинку и размножали на ней сводки Информбюро. Вместе со сводками среди населения распространялись листовки.　

Но дела комсомольцев этим не ограничивались. Накануне 24-й годовщины Великой Октябрьской социалистической революции молодые подпольщики спилили все телефонные столбы между Шарковщиной и Воропаево, сожгли железнодорожную станцию в Полово.　

Результаты этих операций ощутили на себе не только враги, их заметили и жители района. Фашисты почти напали на след мстителей, и подпольщики-коммунисты решили, что ребят срочно необходимо переводить на нелегальное положение или, во всяком случае, убрать из тех населенных пунктов, где рыскали по пятам комсомольцев фашистские ищейки.　

Познакомившись с боевым счетом комсомольцев, с тем, как четко были организованы и проведены их операции, мы с согласия подпольного райкома партии решили сделать их костяком отряда, укрепив его испытанными бойцами и назначив туда опытного командира. Выбор пал на старшего лейтенанта Петра Николаевича Широкова, который участвовал еще в обороне Москвы и с первых дней был включен в состав московского отряда органов Госбезопасности СССР особого назначения, из которого, как уже говорилось, впоследствии и выросла бригада «Неуловимые».　

Комиссаром отряда был назначен лейтенант Смирнов Н. Д., начальником разведки — Ким Антипенко, который за короткое время подготовил восемь опытных партизанских разведчиков, в том числе и Клаву Нилову.　

Клава… Давно ли сидела она за школьной партой, давно ли плакала над романами Тургенева, вздрагивала по ночам, тревожась, как бы не пропустить рассвет? А вот, поди-ка, теперь — лучшая разведчица отряда. Какую бурную, стремительную школу жизни вынуждала проходить юношей и девушек война!..　

В подполье Клава проявила себя не только бесстрашным, но и умелым бойцом и разведчиком. Она хорошо знала оружие, правила конспирации, не терялась в сложных и рискованных ситуациях. Азам партизанской науки она училась у «дяди Васи» — раненого политрука, который скрывался у них в доме с первых дней оккупации. Выздоровев, дядя Вася ушел в ряды народных мстителей, а Клаве оставил много ценных советов по организации подполья.　

Смелой и дерзкой была операция комсомольцев по взрыву аппаратной на телеграфе. Установить мину вызвалась Клава. Она доказала свое право на это умелым обращением с часовым механизмом взрывателя. По замыслу мстителей механизм должен был сработать в то время, когда телеграфист начнет свой ежевечерний сеанс. До этого аппаратная охранялась только дежурным, и проникнуть в нее труда не представляло.　

За полчаса до появления телеграфиста Клава с миной под ватником пришла на телеграф.　

— Ганса еще нет? — спросила она у дежурившего полицая.　

— Скоро будет. — Полицай явно скучал на своем посту и был не прочь поболтать с хорошенькой девушкой, чтобы скоротать время вахты.　

— Я подожду его? — спросила девушка.　

Полицай усмехнулся:　

— Жди, коль не лень. Только он до вашей сестры не особо охоч.　

Клава не отозвалась на это замечание, только, зябко поведя плечами, сказала:　

— Холодно тут, я в коридоре подожду.　

— Не положено, — нахмурился полицай, кажется, расстроенный тем, что пофлиртовать не удастся. — Инструкция запрещает.　

— Ну хоть немножко, — упрашивала Клава. — Согреюсь и выйду.　

— Смотри, как бы хуже не вышло, — согласился полицай. — Фельдфебель Ганс не любит посторонних.　

— Я ему не посторонняя, — игриво намекнула девушка и решительно прошла в коридор.　

Аппаратная находилась в небольшом зале без двери, и Клава в считанные мгновения установила мину на нужный час, спрятала ее в фанерном ящике с отработанными перфолентами. До взрыва оставалось двадцать минут, в течение которых она должна была отказаться от «ожидания Ганса» и покинуть телеграф. Но все произошло иначе.　

Девушка уже собралась было выйти к полицаю, когда услышала шаги на крыльце и голос дежурного:　

— Господин фельдфебель, вас там ждут.　

— Меня? — удивился Ганс. — Кто?　

— Какая-то девушка.　

По непонятной причине телеграфист изменил обычный распорядок и появился на телеграфе раньше срока. Через секунду он должен был появиться в коридоре — времени, чтобы что-то придумать, практически не оставалось.　

Фельдфебель вошел в коридор.　

— Кто ты и что здесь делаешь? — задал он вопрос.　

— Жду вас, — храбро ответила девушка. — По личному делу. А зовут меня Таней.　

— Прошу! Фельдфебель жестом показал на аппаратную и, войдя вслед за Клавой, спросил: — В чем же ваше дело?　

— В том, что вы совершенно не обращаете внимания на женский пол, — нашлась Клава.　

Фельдфебель ничего не понимал, а Клава с напором продолжала:　

— Одна моя подруга очень переживает из-за этой　вашей черты. Она уже совсем извелась, а вы на нее — никакого внимания. По-моему, с вашей стороны это　жестоко.　

Разговор еще только завязывался, а секунда за секундой бежали неумолимо, приближаясь к роковой черте　

— Кто эта подруга? — заинтересовался фельдфебель.　

— Если хотите, я могу привести ее сюда.　

По телеграфист решил по-иному:　

— Мы вместе пойдем к ней после сеанса. Я освобожусь минут через сорок. Садитесь пока.　

До взрыва оставалось пятнадцать минут.　

— Это не совсем удобно… — замялась Клава.　

— Почему?　

— Подруга ждет меня… и подумает, что я тут с вами… Она ревнивая — страсть. И потом… ее родители… лучше бы они ничего не знали.　

— Родители? — опешил фельдфебель. — При чем здесь родители?　

— Она еще очень молодая.　

— Моложе вас? — усомнился телеграфист.　

— Чуть старше, — сказала Клава, зная, что сама выглядит совсем девчонкой.　

— Вот как? — довольно усмехнулся фельдфебель и неожиданно согласился: — Ну что ж, ведите ее сюда.　

Большого труда стоило Клаве уйти из аппаратной спокойными шагами. Но по улицам она бежала что было сил. На околице ее встретили товарищи и всю дорогу до лагеря как-то странно поглядывали на девушку. Дома, посмотрев в зеркало, Клава поняла, почему: на голове ясно обозначились две седые пряди.　

Второй эпизод произошел несколько позднее. По заданию подпольного райкома партии комсомольцы вели разведку в городе Браславе: нужно было выяснить количество прибывших в город карателей, их размещение, расположение аэродрома, складов с горючим, прочих объектов.　

Отправившись на это задание и благополучно проникнув в Браслав, Клава вдруг почувствовала себя неподготовленной к его выполнению. Делать зарисовки было рискованно, а память не имела необходимой тренировки. Девушка бродила по городскому парку и лихорадочно искала решение.　

Вскоре она уже беззаботно, неторопливо шла по городу с большим букетом листьев. Даже самый придирчивый глаз не обратил бы внимания на строго определенный порядок их расцветки, на различную длину черенков и уж, конечно, не сообразил бы, что букет — своеобразный план города. Впрочем, он и Клаве уже был не нужен — как только девушка нашла способ систематизировать свои наблюдения, она почувствовала, что они тут же улеглись в памяти.　

Клава долго хранила этот букет — как напоминание об операции в Браславе…　

Командир нового отряда впервые увидел Клаву в бою. Так получилось, что когда он по приказу командования прибыл принимать отряд, бойцы под руководством комиссара Смирнова участвовали в стычке с карателями. Сразу вступивший в бой Петр Широков очень удивился ловкости, с которой совсем молоденькая девушка обращалась с автоматом. Когда она после боя, сдав добытые трофеи, доложила о себе, Широков восхищенно сказал:　

— Девчонка с косичками, а как бьет фашистов! Смотрю на нее, и просто не верится, что на ее боевом счету больше, чем у иного взрослого мужчины.　

Впоследствии отряд, пополнившись комсомольцами озеравской подпольной организации и местным населением, перерос в самостоятельную бригаду, которая сохранила за собой имя полоцкой комсомольской организации — «За Родину». Командиром партизанской бригады «За Родину» остался Петр Николаевич Широков.　

Поскольку во время пребывания в рядах «Неуловимых» отряд Широкова преимущественно состоял из подпольщиков, его непосредственным образом коснулась операция, которую в те дни мы уже называли «подполье против гестапо».　

Как в могилевском и полоцком случаях, широковцы несколько раз столкнутся с необъяснимыми на первый взгляд фактами.　

По неизвестной причине произошел частичный провал в полоцкой комсомольской подпольной организации. Оказались захваченными и погибли подпольщики Костя　Бpeccкий, Ананий Невядомский, Павел Лысенок, славный сын эстонского народа Эдмунд, Антон Сикоро и другие. Такая же трагедия произошла у комсомольцев деревни Василины. Были расстреляны подпольщики Женя Машара, Мария Лапоть, Клавдия Романович, Петр и Фаина Павиничи.　

В это время очередная операция отряда носила разведывательный характер. Она должна была предварить разгром вражеского гарнизона в местечке Слободка с тем, чтобы освободить из концлагеря согнанное сюда население окрестных городков и сел.　

Положение в этом концлагере было исключительно тяжелым. Непрекращающиеся зверства и убийства, насилия над телом и духом сломили волю к сопротивлению у многих узников. Мы не имели связи с заключенными, а это в значительной степени уменьшало шансы на успех при попытке освободить их.　

Требовалось прежде всего тщательнейшим образом подробно изучить обстановку на месте.　

Клава Нилова с бойцами Гинтовым и Лукьяновым отправилась в Слободку.　

Дело было осенью, в местечке было шумно — гитлеровцы свозили в свои закрома награбленный у крестьян урожай и занимались дележом добычи.　

Разведчики без особых приключении добрались до квартиры комсомольца Стародубцева, и он дал им первые сведения о гарнизоне, о расположении казарм и патрульных пунктов, но на более подробные вопросы ответить затруднился. При этом он сказал, что недавно принятый в подполье некий Валентин работает на маслозаводе и часто бывает в гарнизоне с продукцией завода.　

Нилова и Гинтов остались у Стародубцева, а Лукьянов отправился на ознакомительную встречу с Валентином. Разыскав дом нового члена подпольной комсомольской организации, Лукьянов не спешил стучаться в дверь, а вначале следил за проходившими мимо людьми, за окнами дома. Что-то казалось ему подозрительным, но что — он пока не мог понять. Наконец сообразил — несмотря на ясный день, окна в доме были плотно занавешены.　

Лукьянов продолжил наблюдение, и оно оказалось не напрасным. Через какое-то время из дома вышел человек в глубоко, на самые глаза надвинутой кепке и быстро зашагал к центру Слободки. Разведчик хотел было последовать за ним, но отвлекло то, что занавеси на окнах　стали раздвигаться, а когда он снова оглянулся на человека, того и след простыл.　

Ругая себя за оплошность, Лукьянов вернулся к Стародубцеву. При обсуждении бойцы решили, что хотя никаких улик против Валентина нет, однако случившееся надо проверить.　

Вечером Стародубцев привел Валентина в назначенное Клавой место. Поначалу Валентин довольно подробно и четко ответил на все вопросы о составе и расположении гарнизона, и его данные во всем совпадали с тем, что видели своими глазами Клава и ее товарищи. Более того, он называл по фамилиям гитлеровских офицеров, указывал их должности и число солдат в подразделении каждого, так что было видно: Валентин серьезно относился к своему делу и при выполнении его проявлял не только смелость и старательность, но и немалые способности.　

Наконец Клава спросила его:　

— Кто это был у тебя сегодня днем?　

Валентин на мгновение смутился, затем ответил спокойно:　

— Один дальний родственник.　

— Зачем приходил?　

— Просто повидаться.　

— А для чего окна занавешивали?　

— Да не хотел он, чтобы лишние глаза его видели.　

— От кого же он скрывается? — настаивала Клава.　

— Ну вот — все вам расскажи! — попытался отшутиться Валентин.　

— Ты клятву давал? — строго напомнила Клава. — Какие у тебя могут быть секреты от товарищей? От командиров? Я сейчас твой командир, понял?　

Тут Валентин и вовсе смутился:　

— Не знаете вы ничего! Не имею я права!　

— Какого такого права? — прикрикнул на Валентина Стародубцев. — Ты что плетешь?　

— Ну… только под честное слово! — согласился Валентин.　

— Честное слово мы дали раз и навсегда! — сказала Клава. — И нечего лишний раз им бросаться! Давай, выкладывай свои секреты.　

— Подпольщик он, коммунист, — стал рассказывать Валентин. Это он посоветовал мне в организацию вступить. Говорит, что скоро будут объединять все организации для общей борьбы. А пока, мол, нужна полнейшая конспирация. А я, значит, от них доверенное лицо в нашей группе.　

— Влепить бы тебе… начал было Стародубцев, но Клава резко перебила его:　

— О людях спрашивал?　

— Нет… То есть… спрашивал, много ли нас… — Валентин был не на шутку перепуган.　

— Что ты ему ответил?　

— Сказал, что всех не знаю, только немногих…　

— А немногих назвал?　

— Нет, он не спрашивал. Сказал, что надо знать всех своих людей, но при полной конспирации…　

— Ты дурак или предатель? — теряя терпение, Стародубцев горячился.　

— Погоди, — снова остановила его Клава. — Здесь дело серьезное. Всех, кто известен Валентину, нужно срочно увести из Слободки. А тебе, Валя, — она повернулась к юноше, — придется вернуться домой и ждать новых встреч со своим дальним родственником. Только сперва мы с тобой кое о чем договоримся…　

И никто из них в то время не мог даже предположить, что за всеми этими событиями кроется мрачный, звериный лик шефа гестапо Фибиха.　

Хотя Фибих за минувший год окончательно потерял свои былой лоск и радужное настроение, однако оставался жестоким и опытным врагом.　

Фибих отдавал себе отчет, что жандармерия и полиция не в силах вести достаточно эффективную работу по выявлению партизан и сочувствующего им населения. Он требовал от Вюрца и Околовича расширения круга действий и ужесточения их, но понимал, что эти акции — лишь полумеры. К ним же он относил и безуспешные в большинстве случаев попытки людей Майзенкампфа проникнуть в ряды партизан, заранее зная, что в принципе такие попытки обречены на провал.　

Фибих был твердо убежден, что в борьбе с партизанами успех принесет только наступательная тактика, и ему казалось, что он наконец определил ее методы и уже начал приводить их в действие. По мнению шефа гестапо, покончить с партизанами можно было только при одном условии — при полном физическом устранении командного ядра народных мстителей. Опыт же подсказывал Фибиху,　что путь к этом ядру надо искать через подполье, причем необходимо нащупать самое слабое звено в его пополнении, еще не закаленном испытаниями и боями.　

В этой разветвленной операции основные свои надежды шеф гестапо связывал с лидером местных церковников Павлом Пономаревым. После первой их беседы на эту тему прошло достаточно много времени, и Фибих с удовлетворением отмечал, что некоторые результаты были достигнуты. Правда, до партизанского командования было по-прежнему далеко, однако можно было надеяться, и Фнбнх горячо надеялся, что на этот раз гестапо на верном пути.　

В то несчастливое для Фибиха время в донесениях полиции и жандармерии стали появляться факты, свидетельствующие о создании в Полоцке новой подпольной организации, к которым гестаповец относился со вниманием и пристальной заинтересованностью.　

О деятельности этой организации стало известно и подпольному райкому партии. Операции новых подпольщиков были незначительны по урону, но проводились они регулярно и без провалов. Связи с членами «параллельного» подполья пока что не было.　

Материалы обо всем этом были собраны и обсуждались в нашей штабной землянке, когда мы сопоставляли случаи, происшедшие в Могилеве, Ветрино и Слободке. Веселовская и Устюжин припомнили почти аналогичные истории, когда им приходилось оказывать помощь незнакомым людям.　

Так, к Веселовской на прием однажды почти вбежал взволнованный человек, быстро разделся до пояса, лег на топчан и сказал:　

— Пожалуйста! Прошу вас! Вы осматриваете меня давно!　

Почти тут же в коридоре раздались шаги, и два человека в штатском в сопровождении жандарма открыли дверь кабинета. Они внимательно обшарили взглядами врача, потом лежавшего человека, и Веселовская почти машинально объяснила:　

— У меня прием.　

Пришедшие молча удалились. По тому, как хлопали двери в коридоре, Нина поняла, что они осматривают все кабинеты подряд.　

— Спасибо! — с чувством произнес в это время странный пациент. — Вы спасли мне жизнь. Большое спасибо! Мы не забудем вас. Если к вам однажды придут и передадут привет от Константина из Полоцка, знайте, что это свой человек.　

Больше Нина Веселовская ни разу не видела странного пациента, никто не пришел от него и с приветом. Однако через некоторое время произошел разговор с бургомистром Базыленко, а далее последовало его предложение о встрече с партизанами.　

Устюжин также припомнил и рассказал, что вскоре после контакта с работником унтер-офицерской школы Алексеем он был разбужен стонами в огороде за его домом. Осторожно выйдя, чтобы осмотреться, он наткнулся на человека, привалившегося спиной к дереву.　

— Товарищ, — попросил человек, помоги!　

Устюжин поднял его, хотел отвести в дом, но незнакомец категорически отказался　

— Нет, нет, если меня найдут, то и тебе конец будет. Оба пропадем.　

— Куда ж ты такой? — спросил Устюжин. — И где тебя так зацепило?　

— Подранили меня немножко, — отвечал человек. — Да ничего, я рубаху разорвал, перевязался. Ты воды мне дай и укрой где-нибудь в сарае, а утром я потихоньку уйду.　

Устюжин накормил и напоил гостя, уложил его в сарае. Он был уверен, что утром тот никуда не сможет уйти. Однако уже на заре сарай оказался пуст. К стене быта прикреплена записка: «Спасибо, полоцкие товарищи не забудут тебя». Устюжин подивился такой неосторожности гостя, рассказал о случившемся старшему своей пятерки ветринского подполья, но тот успокоил:　

— Не придавай значения. Теперь наших везде много. Наверное, он из Полоцка, на каком-нибудь задании был А что до записки, так ведь в ней никакой информации.　

Если предположить, что в обоих случаях действовал враг, то получалась, что и в Ветрино, и в Могилеве его целью было убедиться в симпатиях Устюжина и Веселовской к партизанам и с их помощью искать пути к подполью. Причем оба раза, судя по всему, прицел был дальний — противник не торопился форсировать события, очевидно, ему нужна была не очередная жертва, а нечто, с его точки зрения, более существенное.　

И вот похожий случай произошел в Слободке. Поразмыслив, мы сочли, что Клава поторопилась давать задание Валентину. Правда, в создавшейся там ситуации трудно было придумать что-то иное. Так или иначе,　оставалось ждать появления «дальнего родственника», если только он появится вскоре — ведь до этого дня странные незнакомцы исчезали.　

В то же время заканчивалась разработка плана по освобождению узников концлагеря в Слободке.

5. ПОДПОЛЬЕ ПРОТИВ ГЕСТАПО

События в Слободке неожиданно расширили географию операции «подполье против гестапо». Основными участниками их должны были стать бойцы отряда, который базировался на северо-западе района наших действий и в этом смысле находился ближе всего к цели. Кроме него, операцию в Слободке осуществляли еще три отряда бригады «Неуловимые». В нашем журнале боевых действий цель операции тогда была обозначена так: освобождение узников концлагеря, уничтожение гарнизона, станционного оборудования и стоящих на станции пассажирских поездов.　

Станционное оборудование и пассажирские поезда попали в эту формулировку не случайно. Дело в том, что проходившие через Слободку составы останавливались здесь на ночь, их вооруженный до зубов личный состав в любую минуту мог оказать поддержку гарнизону и, следовательно, необходимо было атаковать и его.　

В том же журнале боевых действий изложен план операции: отряд Федорова блокирует железную дорогу, ведущую к Слободке с запада; отряд Комлева блокирует железную дорогу с востока; отряд Широкова блокирует бункеры железнодорожной станции и стоящие на ней составы с живой силой противника. Непосредственное уничтожение полка в гарнизоне было поручено группам отряда северо-западного района, которым командовал лейтенант Александр Алексеевич Дюжин.　

Комиссаром отряда моим приказом был назначен Иван Иванович Рогачев, великолепно сочетавший политработу непосредственно с боевыми действиями. Он был неколебимо убежден, что авторитет политического руководителя завоевывается в бою, и доказывал это, идя на самые рискованные операции. Впрочем, обладавший большим опытом Рогачев всегда с честью выходил из самых трудных ситуаций.　

Разведку возглавляла в отряде Мария Алексеевна Янусова, а начальником штаба стал прекрасно проявивший себя во многих боевых и разведывательных операциях　старший лейтенант Полунин, впоследствии принявший от Дюжина командование отрядом.　

В операции по освобождению узников концлагеря в местечке Слободка бойцам этого отряда поручалась центральная роль, и поэтому, естественно, руководителем всей операции мы назначили лейтенанта Дюжина. Его отряд разбивался на несколько групп, каждой из которых предписывалось уничтожить отведенные ей роты и штаб полка в гарнизоне. Он же осуществлял и фронтальную атаку, а отряды Федорова и Комлева, оставив на железнодорожном полотне группы прикрытия, должны были поддержать его с флангов. Одновременно отряд Широкова атаковал станцию.　

Накануне операции, ночью, партизанские отряды согласно плану были выведены с постоянных мест дислокации и сосредоточены в двадцати километрах от Слободки в лесах, а еще за день до этого уточнялись задачи, маршруты, проводилась командирская разведка и отрабатывались взаимодействия во времени и на местности.　

Комиссарам отрядов работы тоже хватало — они вели разъяснительную работу с каждым партизаном, добиваясь, чтобы бойцы четко знали и могли выполнить свои непосредственные задачи.　

Одновременная атака была назначена на 4 часа утра и должна была начаться по сигналу Дюжина — красной ракете.　

Враг не ожидал столь организованного штурма большими партизанскими силами. Когда его сторожевые посты, заметив партизан, открыли минометный огонь, было поздно, ничего изменить было нельзя: мины уже перелетали цепи атакующих, а попытка остановить штурм автоматно-пулеметным огнем тотчас и захлебнулась, не причинив особого вреда отрядам бригады.　

Личный состав железнодорожной станции и эшелонов предпочел вообще не оказывать сопротивления, надеясь ценой плена спасти себе жизнь.　

Дальнейший бросок к концлагерю осуществляли группы отряда лейтенанта Дюжина во главе с командирами взводов Федором Горожанкиным, Василием Пигициным и Семеном Тучко.　

Из-за колючей проволоки к нам выходили измученные, уже не чаявшие выжить люди. Они были доведены до такой степени истощения, что многие не могли держаться на ногах. Поражало их полное безразличие к происходившему, и нужен был еще не один день, чтобы у них　вновь затеплилась жажда жить. Подобные результаты фашистской «деятельности» потрясали даже видавших сякое партизан, и они откровенно радовались, что в результате жестокого, яростного боя навсегда остались лежать на земле более пятисот вооруженных гитлеровцев.　

Среди пленных один человек оказался в каком-то смысле случайно. Дело было в том, что он сидел под замком в сарае, предназначенном для арестантов. Человек этот, как выяснилось, был русским, назвался Тарасовым, сказал, что он бывший лейтенант Красной Армии.　

Уже в отряде с ним подробно беседовала Мария Янусова. Тарасов, подчеркивая добровольное признание, рассказал ей свою печальную историю. Попав в плен, он проявил малодушие и дал согласие на сотрудничество с немцами. После короткой подготовки в одной из абверовских школ ему было поручено несложное, как объяснили хозяева, проверочное задание.　

В сарай он был посажен демонстративно, так, чтобы это видели жители Слободки, а уж потом должен был «бежать» и явиться к Валентину — к тому самому, у которого завелся «дальний родственник».　

Мария Янусова отправила Тарасова в бригаду. Здесь он повторил свой рассказ Корабельникову, и наш начальник разведки стал выяснять детали. 　

— Вам сказали, что задание несложное. Как объяснили это?　

— Объяснили, что я буду иметь дело не с партизанами, — отвечал Тарасов, — а с неопытным юношей, почти мальчишкой. И всего-тонужно передать ему привет от знакомого из Полоцка и попросить убежища.　

— А дальше? — спросил Корабельников.　

— Меня заверили, что Валентин не рискнет держать беглого у себя, наверняка передаст кому-нибудь другому, более сведущему в этих делах. И там я должен представиться членом самостоятельной подпольной организации в Полоцке, которая ищет связи с советским командованием или с подпольным райкомом партии.　

— Ну хорошо, — сказал Корабельников. Если бы мы　отправились на связь с этой организацией, то вас на это время задержали бы здесь. Разве это не риск? Разве так уж несложно ваше задание?　

— Это учитывалось, — не смутясь, ответил Тарасов. — Я должен был сказать, что наша пятерка разгромлена во время выполнения задания. Все, кроме меня, погибли, в том числе и знакомый Валентина из Полоцка.　

— Во время какого задания? — спросил Корабельников.　

— Во время попытки взорвать водокачку в Слободке.　

Такая попытка действительно была предпринята несколько дней назад, и мы сочли, что она — результат чьей-то ненужной, неопытной самодеятельности. Понятно, что тогда об эпизоде на водокачке ничего не знали в подробностях.　

— Широко же размахнулась самостоятельная организация! — усмехнулся Корабельников. — Далеко, аж от Полоцка действует. Чем снабдили вас хозяева на этот счет?　

— Мне дали объяснение и этому, — ответил Тарасов. — Мы преследовали… якобы преследовали… палача Кнехта, но в Слободке потеряли его след… и тогда решили использовать имеющуюся взрывчатку, чтобы не нести ее назад.　

— Ну хорошо, — снова примирительно сказал Корабельников. — По легенде вы один остались живы. Но почему мы должны были поверить вам, предоставить вам свободу? Вам не кажется это наивным?　

— Я должен был уверить партизан в том, что правила конспирации в нашей организации таковы, что, кроме своей пятерки, я никого не знаю в лицо. Значит, для связи я должен вернуться в Полоцк, где товарищи сами найдут меня. Кроме того, я не должен был покидать Слободку, а там мне ничего не грозило, там я был под постоянным наблюдением людей абвера.　

— После разгрома гарнизона в Слободке вы, очевидно, поняли, что немцы значительно преувеличивали вашу безопасность, — сказал Корабельников. — Но я хотел бы, чтобы вы поняли и многое другое…　

Начальник разведки не договорил.　

— Не знаю, как доказать вам, — перебив его, быстро заговорил Тарасов. — Но я готов на все, чтобы искупить свою вину. Дайте мне любое задание!　

Таинственная полоцкая подпольная организация чрезвычайно заинтересовала нас. Если она искала такие странные способы связаться с нами, то почему бы, рассудили мы, «не пойти ей навстречу»?　

Вне сомнения, эта организация — всего лишь ловушка гестапо. Но вполне могло случиться и так: в качестве ловушки гестапо использовало подлинную организацию, раскрытую его агентами, но до времени оставляемую на свободе, и в этом случае нашей задачей было спасти обреченных товарищей.　

Подпольный райком партии в это время торопил нас с активизацией операции «подполье против гестапо», и казалось, одно из возможных ее продолжений находится у нас в руках. Оставалось принять решение. Но — какое?　

Если Тарасов был искренен в своих обещаниях искупить вину, он мог бы существенно помочь нам. Внешне он производил хорошее впечатление, но не таким было время, когда этого хватало для уверенности. Враг зачастую подбирал прекрасных актеров для своей игры　

— Как вы предполагаете искупить свою вину? — спросил я Тарасова.　

— В бою.　

— Похвальное желание, — сказал я — Конкретное… А вот если бой будет идти без выстрелов? Если вам придется рисковать своей жизнью, не имея возможности отстреливаться или отступить?　

Тарасов оказался сообразительным человеком:　

— Я понимаю вас. Готов на все. Готов отправиться к ним в пасть с любым вашим заданием.　

— А вот я не готов отправить вас, — сказал я. — Мне не хватает стопроцентной уверенности в вашей искренности. Понимаете?　

— Подскажите, как мне быть? — Тарасов смотрел на нас с Корабельниковым прямо, с надеждой. — Чем я могу убедить вас?　

— А я бы хотел, чтобы это вы подсказали, — возразил я. — Ведь вы не только раскаявшийся абверовский агент, не только принявший важное решение человек, вы еще и бывший офицер. Вам приходилось иметь дело с людьми. Воспитывать их. Верить им или не верить. Попробуйте сами разобраться в обстановке, внести свои предложения.　

— Хорошо, — согласился Тарасов. — Дайте мне время подумать.　

Раздумывал не только Тарасов. Над сложным вопросом ломали головы и мы. Тщательно обсуждались все последние «новшества» тактики гестапо в попытках проникнуть в ряды подполья. Легкость, с которой агенты врага нащупывали подпольщиков, товарищи объясняли исключительно ошибками в конспирации. Но дело было не только и не столько в этом. Движение сопротивления оккупантам настолько расширилось, что практически каждый житель — за исключением откровенных пособников гитлеровцам — был к нему причастен. Гестапо уже　не нужно было выискивать сочувствующих партизанам — за малым исключением все население сочувствовало и помогало нам. Это умножало нашу силу, но одновременно приносило и новые заботы. Чтобы избежать лишних жертв, мы все чаще переводили подпольные организации сопротивления на партизанские базы, где новые бойцы после соответствующих проверок и необходимого обучения пополняли наши ряды.　

Уже на следующий день Тарасов попросил о свидании. Теперь он был подобран, подтянут по-военному, во взгляде появилась не только решимость, но и заинтересованность в деле. Он предложил план дерзкой, но сулящей большой успех операции. Увы, мы не приняли этот план, потому что к тому времени уже был составлен другой, более надежный.　

Через несколько дней поблизости от расположения абверовской школы охрана задержала бывшего курсанта Тарасова. Он требовал личной встречи с зондерфюрером Вейсом.　

Вейс, считавший Тарасова погибшим при разгроме гарнизона в Слободке, встретил его с большим удивлением:　

— Вы живы?　

— Бог миловал, — ответил Тарасов. — А случай помог.　

— Рассказывайте.　

— Я сидел взаперти в сарае, когда начался этот ад. — Тарасов говорил с напускной бравадой одержавшего немалую победу человека. — Возле сарая разорвалось несколько гранат, и я уцелел только чудом. Потом партизаны освободили меня и, естественно, приняли за своего. Пришлось срочно менять легенду. Я назвался бывшим офицером, бежавшим из лагеря военнопленных. Сказал, что совершил побег еще полгода назад в Латвии, все это время скрывался сначала в Юрмале, потом перебрался в Полоцк.　

— Вас расспрашивали о подробностях? — живо поинтересовался Вейс.　

— Да. Я воспользовался одной из легенд, которые мы отрабатывали по школьной программе, и все сошло вполне удачно. Помня о задании, я решил проявить инициативу. Сказал, что в Полоцке меня прятал человек, который, судя по всему, имеет отношение к подполью. Но, сказал я, хотя он и оказывал мне помощь, однако не откликнулся на мои предложения о борьбе — либо не доверяя мне　до конца, либо следовал правилам конспирации. Он лишь снарядил меня, сказал я, для перехода через линию фронта. — Тарасов замолчал.　

— Продолжайте, — потребовал Вейс, цепко запоминая детали разговора.　

— Потом по легенде я изложил, как меня схватили в　лесу…　

— Нет, — перебил Вейс, — это вы опишите подробно и несколько позже. Сейчас меня интересует, каким образом вы здесь. Почему вы расстались с партизанами?　

— Я сказал, что хочу и дальше пробираться через линию фронта. Хочу вернуться в свою часть.　

— И вас отпустили? — Вейс не верил.　

— Не совсем так, — сказал Тарасов. — Хотя, как мне показалось, могли и отпустить. Я обратил внимание, что насилие вообще не в их правилах.

— Вы агитируете меня? — недобро усмехнулся Вейс.　

— Я стараюсь лишь поточнее излагать факты и впечатления. Остальное — не в моей компетенции.　

— Ну ладно. Допустим, я верю. — Вейс раздраженно пожевал губами. — Вы сказали, что вас не просто отпустили…　

— Да. Мне дали задание.　

— Какое? — Вейс насторожился.　

— Я должен явиться в Полоцк и вывесить на базаре объявление, — отвечал Тарасов. — Дословный текст объявления такой: «Недорого продается деревянный дом в Сосновке. Разрешение властей на продажу имеется. Общая площадь дома пятьдесят квадратных метров. Огород восемь соток».

— Вас и впрямь снабдили документами? — спросил Вейс. — Или это всего лишь фикция, форма?　

— Снабдили. Вот. — Тарасов протянул аусвайс. — На имя Ивана Кривчана.　

— Хорошая работа. — Вейс с любопытством вертел в руках аусвайс, разглядывая его на просвет.　

— По-моему, он подлинный, — сказал Тарасов.　

— Черт знает что! — выругался Вейс. — Так дойдет до　того, что они будут располагать подлинными бланками рейхсканцелярии! Продолжайте! Итак, повесив объявление, вы можете отправляться дальше?　

— Да.

— Ну что ж, — сказал Вейс, очевидно, придется повесить это объявление. Правда, я сначала проконсультируюсь с начальством. Думаю, оно со мной согласится.　Думаю также, что вам придется изменить маршрут… уважительную причину мы подберем… Ведь скорее всего, ваша встреча с партизанами была не последней.　

Тарасов почувствовал первое облегчение — пока что все шло так, как и предполагалось. Остаток дня он по требованию Вейса излагал свои показания письменно, стараясь не упустить ни одной подробности.　

Beйс оказался прав — начальство поддержало его, и Тарасов прямо от Вейса продолжил свой путь в Полоцк. Там для подкрепления легенды была действительно организована квартира, на которой якобы скрывался до этого Тарасов и которую он вполне мог посетить сейчас. Далее у Вейса тоже был разработанный план, и Тарасов с удовлетворением отмечал, что принципиально важные узлы этого плана были предугаданы еще в партизанской землянке.　

В Полоцке к тому времени должна была завершиться одна из многочисленных наших операций, и поскольку в ней участвовали, помимо Тарасова, и бойцы других отрядов, необходимо хотя бы коротко рассказать и о них.

6. ЦЕРКОВНЫЙ ПОДРЯД

Незадолго до финала очередной схватки с абвером и гестапо у нас образовались еще два отряда, входивших в состав оперативно-чекистской бригады «Неуловимые».　

Первый вновь созданный отряд насчитывал восемьдесят восемь бойцов, представлявших более девяти национальностей, и отличался большой мобильностью, умением его бойцов проводить молниеносные диверсии под самым носом врага — за счет предельной организованности, согласованности действий. В докладах об операциях можно было безошибочно угадывать среди других почерк этого отряда. Например, эшелоны они предпочитали взрывать днем, поскольку днем поезда шли с большей скоростью и это увеличивало эффект диверсии. Отряд отыскивал самые, казалось бы, неожиданные возможности, учитывал второстепенные на первый взгляд детали, постоянно повышая дисциплину и отработанность действий.　

Командовал этим отрядом лейтенант Илья Дмитриевич Афанасьев. Его комиссаром был Виктор Михайлович Барсуков, начальником разведки — Николай Иванович Горбунов, начальником штаба — Михаил Константинович Козлов.

Документы свидетельствуют, что в 1943 году обстановка на партизанских фронтах существенно изменилась. Враг уже переходил к тактике заметания следов. Торопливо вывозилось награбленное, увеличился угон в Германию молодежи, участились расправы над местным населением. Ответом на это могло быть только расширение наших действий. Наступательные удары партизан сковывали активность озверевшего врага, предотвращали значительную часть его смертоносных акций.　

Неизмеримо увеличилась роль, а соответственно, и нагрузка разведки. Мы считали обязательным знать о противнике все — только в этом случае можно было вовремя выставить засаду на пути карателей, помочь населению уберечь урожай от грабежа, отбить обоз с наворованными ценностями. А главное — гарантировать успех любой операции.　

Особенно важно было получать своевременную информацию о противнике из Полоцка, и тут больших успехов добивался Николай Иванович Горбунов. Прекрасный организатор, создавший действенную отрядную разведку, он воспитал немало профессионалов этого трудного дела. Когда осенью 1943 года нам понадобилось «войти в контакт» с некоторыми религиозными деятелями полоцкой церкви, то Горбунов предложил интересный план.　

Церковники в то время, желая приблизить к себе паству, решили обновить храм. Для этого им потребовался художник-реставратор настенной живописи, и Николай Иванович не замедлил воспользоваться этим. В отряде был способный живописец и не менее способный разведчик Никита Торбун. Вот он-то и отправился в Полоцк предложить свои услуги местной церкви.　

Результат сказался не сразу, но мастерство разведчика — и в умении ждать. Наконец и Торбун обратил на себя внимание.　

В центральной городской церкви Никита получил заказ от самого Павла Пономарева — главы местных религиозных деятелей, экс-профессора, а ныне богослова, который был желанным гостем в кабинете Фибиха, удостаивался покровительственной опеки гестаповца в обмен на угодничество перед ним.　

В церкви Пономарев совершенно преображался. Здесь он надувал щеки, на всех смотрел свысока, вальяжно поглаживал массивную золотую цепочку для часов.　

— Смотри, любезный, — предупреждал он выступавшего в роли подрядчика Торбуна, — чтобы все на совесть.　Халтуры я не прощу. За работу деньги, а за халтуру я тебя самого, как Христа, распну. Понял?　

— Чего ж не понять? — хмуро ответил Торбун, который вел себя как истинный мастер — с достоинством и некоторым презрением к заказчику. Это не нравилось Пономареву, но убеждало его в том, что перед ним действительно человек, знающий свое дело.　

Работы в церкви было много — требовалось обновить три большие фрески и около десятка деревянных икон.　

— Однако с материалом как? — спросил Торбун. — Я, значит, список составлю, а уж вы, будьте добры, обеспечьте.　

— За этим дело не станет, — заверил богослов. — Но по-божески! — Он погрозил пальцем: — Смотри — по-божески!　

— Как знаете, — обиделся Торбун. — Но если глубину видеть хотите, надо не по-божески, а как следует.　

— Ну, ну… — примирительно согласился Пономарев. — Составляй свой список, богомаз.　

Торбун работал не спеша, добросовестно, хотя и не знал, удастся ли ему закончить заказ. Он ждал Тарасова. Ждал и не подозревал, что того задержала непредвиденная случайность.

7. НЕПРЕДВИДЕННАЯ СЛУЧАЙНОСТЬ

Заместитель главного бухгалтера одной из гитлеровских организаций в Полоцке и у начальства, и у соседей слыл человеком солидным. Александр Алексеевич Василевский, в прошлом чиновник, внешне таким и был, а его скрупулезность и точность в работе убедили гитлеровцев в истовом рвении своего служащего, и потому они благосклонно доверяли ему важные командировки в Витебск и Минск. К солидным людям соседи, конечно же, причисляли и нечастых гостей Василевского, в том числе коренастого, спокойного человека, фамилии и имени которого никто из них не знал.　

Но как удивились бы соседи, не говоря уже о начальстве заместителя главного бухгалтера, если бы им стало известно, что Александр Алексеевич Василевский является активным членом полоцкого подполья, а его гость Александр Иванович Валентик — начальником разведки одного из наших отрядов. Впрочем, до конца войны никому из них так и не пришлось узнать об этом.　

А между тем встречи подпольщика и разведчика каждый раз были предвестием какой-либо новой операции партизан.　

Александр Иванович Валентик на посту начальника разведки отряда сменил Ивана Ивановича Шумского, которого в штабном отряде мы назначили заместителем начальника разведки бригады.　

Александр Валентик по образованию и специальности был инженером-железнодорожником, так что добываемая им информация о железнодорожных коммуникациях противника отличалась не только полнотой, но и профессионализмом путейца, что значительно увеличивало ее ценность. На нем, кроме прочего, лежала обязанность уточнять результаты диверсий на железнодорожном полотне, что Валентик и его бойцы всегда проделывали со скрупулезной точностью, очень важной при составлении наших сводок в Центр.　

Вообще железнодорожные диверсии были «основным профилем» этого отряда, но бойцы принимали участие и в других, несвязанных с железной дорогой, операциях «Неуловимых».　

Командовал отрядом Константин Николаевич Мышко, впоследствии геройски погибший. Комиссаром отряда был Сергей Иванович Табаченков.　

Осенью 1943 года Александр Валентик, изучая информацию Василевского о вражеском эшелоне, который должен был направиться из Витебска в Полоцк, по известным лишь одному ему деталям определил, что ожидаемый состав «начинен» живой силой врага, а также несколькими вагонами с награбленным добром. При разработке операции по взрыву эшелона было решено осуществить диверсию так, чтобы ценности не пострадали.　

Этого можно было достичь, установив небольшой заряд, который вызовет лишь остановку поезда. Затем неожиданным штурмом планировалось уничтожить противника и овладеть вагонами с награбленным добром.　

Все произошло так, как и замысливалось. Валентику и его бойцам была придана штурмовая группа отряда, и партизаны после остановки поезда молниеносной атакой подавили врага, перегрузили на заранее подготовленные подводы содержимое товарных вагонов, в том числе ценнейшей архив витебской библиотеки, и покинули место события задолго до того, как к нему добрались солдаты близлежащего вражеского гарнизона.　

Не все солдаты и офицеры взорванного эшелона оказались убитыми. Несколько человек искусно притворились　недвижимыми, ожидая отхода партизан. Среди них оказался… Тарасов.　

Невольной причиной этой случайности явился зондерфюрер Вейс. Сколь ни оперативными были его консультации с начальством, все они отняли немало дорогого времени, и абверовец заторопился. Он решил, что Тарасов доберется в Полоцк не пешком, а на попутном эшелоне. Вейс же снабдил Тарасова железнодорожными проездными документами, которые тот должен был уничтожить по прибытии в Полоцк, и Тарасов на одной из станций подсел в тамбур злополучного поезда.　

Когда полетевшие под откос паровоз и первые вагоны вызвали резкую остановку состава, Тарасов понял, что происходит. Удача партизан в данном случае могла разрушить весь план порученного лично ему задания.　

Тарасов принял единственно верное решение — выскользнув из вагона, откатился в кювет и притворился мертвым. Валентику и его бойцам было не до экспертиз, все свое внимание они уделяли тем, кто пытался сопротивляться, а потом — вагонам с награбленным имуществом.　

Когда партизаны скрылись, оставшиеся в живых гитлеровцы стали выползать из своих укрытий. Через час появилось подкрепление из окрестного гарнизона, солдаты которого прежде всего предприняли беспорядочный и бессмысленный обстрел леса. Лишь после этого они стали оказывать помощь пострадавшим. На Тарасова, который предпочел бы оказаться незамеченным, набрел какой-то ретивый фельдфебель. Проходя, он, желая удостовериться, действительно ли человек погиб, пнул его ногой, и Тарасов поднялся: дальше разыгрывать спектакль было бессмысленно.　

«Очнувшийся» Тарасов тут же предъявил фельдфебелю выданное Вейсом удостоверение, опасаясь, как бы немцы не приняли его за партизана, по какой-то причине оставшегося у взорванного состава.　

Фельдфебель долго и внимательно изучал документ и, не разобравшись толком, повел задержанного к офицеру, а тот, не долго думая, приказал арестовать русского до дальнейших распоряжений.　

Вновь Тарасов оказался под замком в гарнизонном сарае, но теперь ситуация была абсолютно иной. Он не хотел бы ссылаться на Вейса, не без основании полагая, что это может не понравиться отправившему его в вояж абверовцу, но, кажется, иного выхода не было. Однако　первый же допрос позволил внести некоторые коррективы в его поведение.　

Допрашивал Тарасова молоденький щеголь, очевидно, только что прибывший в Белоруссию, после окончания какой-нибудь привилегированной гитлеровской школы.　

— Как вы оказались на месте аварии эшелона? — спрашивал офицер.　

— Я ехал в этом поезде.　

— Откуда? Куда?　

— Я сел на поезд в Шумилино и направлялся в Полоцк.　

— Зачем? С какой целью?　

Тарасов мысленно выругал Вейса за то, что тот не предложил ему никакой легенды на подобные случаи. И так же мысленно поблагодарил командование бригады, которое предусмотрело и этот вариант. Тогда, в землянке, было решено, что в примерной ситуации Тарасов должен был «тянуть», сколь можно дольше не ссылаться на высокое покровительство абвера. Он ответил спокойно:　

— По личному делу.　

— Объяснитесь, — потребовал фашист.　

— Сердечные дела, — сказал Тарасов. — Зазноба у меня там, если вам понятно это слово.　

— Мне понятно оно, — похвастался гитлеровец. — Я достаточно хорошо знаю ваш варварский язык. Мне непонятно другое — как вы могли оказаться в воинском эшелоне?　

— У меня железнодорожный литер, сказал Тарасов.　

— Вот это и странно, — важно заговорил молоденький щеголь, и, может быть, Тарасов уже прибег бы к спасительному имени Вейса, если бы вдруг щеголю не захотелось порассуждать и он тем самым не навел бы Тарасова на другую мысль. — Вот это и странно, — повторил гитлеровец. — У русского литер на воинский эшелон. Вы знаете, кому даются такие литера? Только людям, имеющим неопровержимые и действительные заслуги перед великой Германией. Такие заслуги не трудно предъявить и доказать. Обычно люди, имеющие их, с них и начинают.　

— Есть заслуги, о которых знает лишь непосредственное начальство. О них не принято говорить вслух, многозначительно сказал Тарасов.　

— Таких заслуг не бывает, — наставительно, с явным превосходством возразил щеголь. — По крайней мере, передо мной не надо скрывать их. Я бы вам не советовал этого делать.　

— Есть заслуги, настаивал Тарасов, — которые только собираешься заработать. И тогда говорить о них нельзя.　

— Что вы имеете в виду? — не понял фашист.　

— Я не могу ответить на этот вопрос. Во всяком случае, не уполномочен. Но, простите, позвольте мне высказать вам просьбу. Боюсь, что она несколько удивит вас. Но… дело в том, что мне необходимо, причем срочно, организовать побег из гарнизона.　

— Побег? — с еще большим недоумением воскликнул щеголь.　

— Да, — сказал Тарасов. — Если вы просто выпустите меня, я не смогу завершить порученное мне дело. Я буду скомпрометирован в глазах тех, кто должен считать меня партизаном.　

— Интересно… — Щеголь потерял уверенность. — Но…　

— У меня нет никакой вины перед вами, — стал уговаривать Тарасов молодого фашиста, который, очевидно, мог плениться приключенческим сюжетом истории. — Я ехал в поезде по настоящим документам. Уверяю вас, что любое расследование закончится в мою пользу. Но оно отнимет время, и как знать, на кого падет гнев, начнут искать виноватых. Не знаю, как вам, а мне будет трудно оправдаться. Я понимаю, вам нужны доказательства. Если бы я имел разрешение привести их! Но хорошо, хотите, например, я назову вам меню в абверовской школе?　

— Меню? — не понял щеголь. — Какое отношение гастрономия имеет к нашему разговору?　

— Прямое. Самое прямое. Ведь это меню не каждый знает, — быстро продолжал Тарасов. — Или… Или я назову вам… Впрочем, нет, на это я тоже не имею права. Хотя…　

— Послушайте, — теряя терпение, предложил щеголь. — Не проще ли вам назвать вещи своими именами? Я проверю ваши показания, и тогда мы действительно организуем ваш побег… если в нем будет необходимость.　

— После проверки необходимость в нем отпадет, — твердо ответил Тарасов. — А без нее, уверяю, вы в результате получите, по крайнем мере, железный крест.　

Тарасов видел, что молодой гитлеровец теряется в своих размышлениях, и невольно подумал, что совсем недавно и он был столь же неустойчив в своих убеждениях. Именно так его «заболтали», «запутали» абверовские агитаторы. Он даже усмехнулся про себя: не их ли методами действует он сейчас? Но тут же ответил: нет, иными, потому что разными, несоотносимо разными были конечные цели.　

— Таким тоном, — попытался возразить гитлеровец, — говорят люди, у которых есть особые полномочия.　

— Или убежденность в своей правоте, — властно добавил Тарасов.　

Молодой щеголь не рискнул взять на себя ответственность принять решение. Он ничего не сказал Тарасову, но беседа не прошла даром. Задержанного перевели из сарая в комнату жандармерии, окно которой оказалось открытым. Тарасов раздумывал — не ловушка ли это? Дотемна из-за окна раздавались голоса гитлеровских солдат, потом все стихло.　

Открыв створки, Тарасов поначалу сделал вид, что собирается подышать ночным воздухом. Никто не отреагировал на это.　

Он долго вслушивался и всматривался в темноту и опять не уловил ничего подозрительного. Тогда Тарасов осторожно перебрался через подоконник и оказался в небольшом дворе, окруженном деревянным забором. Перемахнув забор, он увидел перед собой длинную, едва освещенную улицу. Преодолеть ее и выйти за расположение гарнизона, очевидно, было непросто.　

И тут как всегда, пришла на помощь наша хорошо поставленная разведка. К этому времени мы уже знали, где находится Тарасов, и сам Александр Валентик взялся за исправление последствии нелепой случайности.　

— Не торопись! — услышал Тарасов тихий оклик, и уже сам тон голоса заставил его поверить притаившемуся у забора человеку.　

— Пойдешь за мной, — продолжал человек и тут же добавил условленное: — Птица рождена для полета.　

— Как человек для счастья, — ответил Тарасов, уже без сомнений доверяясь ночному незнакомцу.　

Расположение гарнизона они покинули без приключений.

8. КТО ВО ЧТО ВЕРИТ

Новый мастер злил Пономарева, но и нравился ему. Злил своей угрюмостью, небрежением, а нравился работой. Богослов не был большим ценителем искусств, но в последнее время у него стали портиться отношения с церковниками, и оживающие по его заказу фрески в какой-то мере могли поправить их. А фрески действительно оживали. Торбун работал не спеша, на совесть.　

В другое время Пономарев не преминул бы похвастаться удачно найденным мастером, благодаря которому не только получил бы возможность для улучшения отношении с церковниками, но и создал бы очередную рекламу своей «общественной» деятельности в городе. Но сейчас у него были другие, более важные заботы.　

Наконец-то гестапо потребовало от него многого, и он понимал, что будущее теперь определяется не его религиозными делами, а новым поприщем, которое поначалу казалось легким и принесло солидный «урожай» — около трехсот арестованных по доносам его приспешников жителей, а теперь вдруг стало серьезной обузой. Фибих требовал не доносов на подозрительных, не угодных «новому порядку» людей, он даже жаловался, что не хватает патронов для их расстрелов. Гестаповец ждал особого результата — выхода на руководство подпольем. Пономарев понимал, что на карту поставлено не только сегодняшнее его благополучие, но и завтрашнее спасение собственной шкуры.　

А похвастаться богослову пока было нечем. Он приходил в церковь не столько для того, чтобы проверить работу мастера, сколько в поисках успокоения после все возраставших требований Фибиха.　

Иногда требования Фибиха носили странный и непонятный Пономареву характер. Так, несколько дней назад он приказал богослову оборудовать квартиру, на которой якобы в недавнем времени скрывался бывший русский офицер Тарасов, и подобрать человека на должность хозяина этой квартиры. Пономарев отдал для этого дела одного из лучших своих подручных — Макара, и тот сразу же, облеченный особым доверием гестапо, вышел из-под повиновения и перестал отчитываться перед Пономаревым в своих поступках. Установить собственный контроль за Макаром и оборудованной квартирой богослов не рискнул.　

А между тем на этой квартире происходили довольно любопытные события. Однажды на рассвете Макара разбудил требовательный стук в дверь, он отпер и увидел на пороге человека, в котором по описаниям узнал Тарасова.　

— Так, — улыбаясь сказал Тарасов. — Кажется, здесь　я жил несколько недель?　

— Вроде бы здесь, — подтвердил Макар. Только сначала пароль скажи.　

— Трижды пять четырнадцать.　

— Нет, шестнадцать, — назвал отзыв Макар и повеселел: — Теперь точно — здесь. И значит, мы с тобой друг друга давно знаем. А я, как тебе кажется, похоже с подпольщиками сотрудничаю.　

— Ну вот и договорились, — продолжал улыбаться Тарасов. — Я сегодня на базаре объявление повешу. А потом сердечные дела заведу, которые мне «помешают» уйти из города.　

— Для твоих сердечных дел кандидатура имеется, — сообщил Макар.　

— Э-э, приятель, нет! Так не пойдет! — отказался Тарасов. — Тут уж я на свой вкус выбирать стану. Тебя мне начальство выбрало, и я, естественно, ничего не имею против. А насчет женского пола, извини… В интересах дела пусть у меня собственный интерес появится.　

— Это надо выяснить, — забеспокоился Макар. — Такого приказа не было.　

— Валяй. Выясняй, — согласился Тарасов. — Я пока отосплюсь, а ты выясни. Только сначала собери-ка мне чего-нибудь подкрепиться. Дорога была паршивой, чертовски устал.　

Проснувшись к полудню, Тарасов понял, что Макар куда-то ходил и вернулся с благоприятными для него новостями.　

— Начальство, значит, не против, — выложил тут же ему Макар. — Сегодня в парке танцзал, так что для тебя там поле деятельности. Туда ходят девушки сочувствующие, выбирай на свой вкус. Только вот один вопрос возникает. С чего это тебя в танцзал понесло?　

— Чему ты улыбаешься? — спросил Тарасов, изучая усмешку на лице Макара.　

— А с того, что я ответ на этот вопрос знаю, — отвечал Макар. — Приказано сказать, что ты направился в танцзал потому, что у тебя эта краля давно на примете была. Это, значит, на случай, если кто там тебя спрашивать об этом　будет.　

— Ладно, — охотно согласился Тарасов. — Пусть будет так.　

Он отправился в город, вывесил на базарном столбе объявление, праздно, коротая время, пошатался по улицам, успел заметить, что за базарным столбом уже ведется наблюдение. Ждите, ждите, мысленно сказал он наблюдателям, ждите у моря погоды.　

До сумерек Тарасов вернулся к Макару, провел с ним несколько часов в праздных разговорах и, наконец, отправился на танцы. Немногочисленность танцующих обеспокоила его — показалось, что будет трудно естественным образом разыграть заранее запланированное знакомство.　

Татьяну он узнал сразу, по подробному описанию, которое получил еще в партизанской землянке, а главное, по примете — зеленому банту на поясе платья. Девушка не обращала на Тарасова решительно никакого внимания, хотя, как было договорено, он демонстративно поигрывал дубовой веточкой. Она увлеченно танцевала по очереди то с немецким солдатом, то с двумя полицейскими и, казалось, была целиком поглощена этим занятием.　

Тарасов подкрепился бутербродами в буфете, снова вернулся на площадку и решительно подошел к Тане.　

— Потанцуем?　

Девушка кокетливо осмотрела Тарасова и внешне без особой охоты согласилась.　

— Вы часто бываете здесь? — спросил Тарасов в танце.　

— Последнее время — регулярно. Но и раньше случалось. — Она отвечала беспечно.　

— Вы разрешите мне проводить вас сегодня?　

— Это вы предложите мне в конце вечера, — с оттенком приказа сказала Таня.　

— Но вы все время танцуете с этими… — Тарасов не договорил.　

— Проявите настойчивость, — посоветовала девушка. — Встаньте неподалеку, успевайте раньше их. Она улыбнулась. — А я сумею показать, что вы мне нравитесь больше.　

В середине этого невольного соперничества на танцах　неожиданно появился Макар.　

— Ну что? Выбрал? — спросил он Тарасова, когда　тот отдыхал, и Тарасов показал ему Таню.　

— Губа — не дура, — оценил Макар и тут же покинул　площадку. В проверке можно было не сомневаться.　

— Вашу кандидатуру пошли обсуждать, сказал Тарасов Тане во время очередного танца.　

— Будем надеяться, что они одобрят ее, улыбнулась девушка. — Я работаю в управе, и с их точки зрения пятен на биографии у меня нет.　

В сумерках Тарасов провожал Таню домой.　

— Пожалуй, надо закончить поцелуями, — смущенно сказал он.　

— Давайте все же обойдемся без них, возразила девушка. — Даже если за нами следят. Ведь вам достаточно увлечься мной, а не получить и взаимность.　

— Вот и кончится все это тем, что я действительно увлекусь вами, — без тени шутливости признался Тарасов.

— Не говорите лишнего, остыньте, — ответила Таня и легко перевела разговор: — На танцах, конечно, скучно, но это единственное развлечение. Правда, мы можем встречаться и в другие дни. Просто для прогулок, Я люблю гулять по городу.　

— Понятно, — сказал Тарасов. — Отныне и навсегда держусь этого тона.　

Так будет лучше, — одобрительно кивнула девушка, прощаясь со своим кавалером.　

Макара в доме не оказалось. Тарасов не спал, дожидаясь, пока хозяин вернется. Тот вошел крадучись, разделся, не зажигая света, и лег спать «Может быть он сопровождал нас после танцев? — подумал Тарасов. — А потом ходил с докладом».　

Утром Макар был доброжелателен, даже услужлив — приготовил обильный завтрак, охотно потчевал, будто дорого гостя.　

— Начальство одобрило мой выбор? — спросил Тарасов.　

Макар расплылся в улыбке:　

— Одобрило!　

— Ну слава богу, хоть начальство довольно, — улыбнулся Тарасов. — Хоть в одном повезло.　

— А что такое?　

— Да уж больно неприступная.　

— А ты пробовал атаковать? — поинтересовался Макар, и по тону Тарасов понял, что он был свидетелем вечерней прогулки.　

— И пробовать не стал. Так, что ли, не ясно? Тут не штурм, тут осада нужна. Вот такие пончики с повидлом.　

— Ну-ну… — чему-то усмехнулся Макар, потом известил: — Что-то никто не интересуется твоим объявлением.　

— Значит, не интересуется! — «рассердился» Тарасов. — Я-то здесь при чем?　

— Да нет, это я так, к слову, — миролюбиво сказал Макар. — Только ведь мы с тобой тут не на курорте.　

— Мне велено ходить по городу и ждать. Другого приказа я не получил, — ответил Тарасов. — А вот если явятся, ты подпольщика из себя изобразить сумеешь?　

— Уж постараюсь. — Макар недобро блеснул глазами. — Инструкции помню. Сам, гляди, не задергайся. А то, пока до дела не дойдет, все храбрые, — не удержался он от ворчания.　

На другой день Тарасов сообщил Макару:　

— Таню обо мне человек расспрашивал.　

— Какой человек?　

— А вот такой! — Тарасов «сердился». — По-твоему, никто объявлением не интересовался, а выходит, подпольщики уже знают о том, что я остался в городе. Таню утром встретил на улице человек, с разными разговорами приставал, обо мне расспрашивал,　

— Она знает этого человека? — забеспокоился Макар.　

— Что они, по-твоему, дураки? — усмехнулся Тарасов. — Паспорта предъявляют? Впервые она его видит и, думаю, больше не увидит. А вот нам с тобой как бы не повстречаться с ним ненароком. По плану-то ведь думали, что они со мной разговаривать станут. А они, видишь как — со стороны заходят. И что у них на уме — поди узнай…　

— Да-а… — протянул Макар. — Лихое дело может получиться.

В эти дни происходящие на квартире в Полоцке события интересовали нескольких совершенно разных людей в совершенно разных местах.　

Одним из таких мест был кабинет зондерфюрера Вейса. Здесь события рассматривались так: бывший слушатель абверовской школы, агент Тарасов при благоприятствующих обстоятельствах наладил контакт с партизанским командованием, увлек его сообщением о неизвестной группе сопротивления в Полоцке, затем после выполнения задания партизан осел в городе, якобы по причине увлечения служащей местной управы. Далее: сотрудничающие с партизанами лица обнаружили Тарасова в городе и проявили к нему интерес. Все это пока что укладывалось в запланированную Вейсом и его начальством операцию.

Тем временем в партизанской землянке командованием «Неуловимых» те же события интерпретировались несколько иначе: новый боец Тарасов сумел убедить гитлеровцев в истинности разработанной легенды, добился безусловного доверия у фашистской контрразведки, закрепился в Полоцке и известил гестапо о проявленном к нему интересе со стороны подполья. Все пока что укладывалось в запланированную нами операцию.　

Отклонением от плана Вейс считал отказ Тарасова от предложенной кандидатуры его якобы возлюбленной и сделанный им самим выбор. Зондерфюрера утешало незапятнанное досье на Таню и вполне объяснимое желание мужчины руководствоваться своим вкусом.　

Мы тоже усматривали несколько расхождений с намеченным течением событий. Так в нашем плане был расчет на то, что враг потребует от Тарасова форсирования операции и заставит его восстановить связь с партизанами. Однако и Фибих, и Вейс, и их подручные проявили завидную выдержку. Они даже не допросили Таню после сообщения Тарасова о том, что им интересовался какой-то неизвестный.　

И все-таки линии двух разных планов вот-вот должны были сойтись в одной точке — очередная наша схватка с тайными силами фашизма приближалась к кульминации. 　

Мы учитывали вероятность того, что противник проявит выдержку, именно поэтому были разработаны параллельные варианты.　

В один из дней в церковь, где реставрацией фресок занимался трудолюбивый и работящий Торбун, вошли Тарасов и Таня. Они пробыли здесь недолго, выглядели скорее любопытными, нежели верующими, и в основном заинтересовались работой мастера.　

После их ухода Торбун тщательно вымыл кисти, закрыл банки с красками и отправился на квартиру к главе местных церковников, своему заказчику Павлу Пономареву. Тот встретил мастера недовольно.　

— В чем дело?　

— Я тут… это… — сбиваясь, стал объяснять Торбун, — как бы в историю не попал.　

— В какую историю? О чем ты?　

— Мне бы, может, с начальником каким поговорить　

— Так-так… — Пономарев все больше заинтересовывался. — Ну, говори.　

— Был сегодня в церкви одни парень с барышней, — стал рассказывать Торбун. — А к ним все мастился какой-то инвалид. Только парень уж больно увлечен был… и женщиной, и наблюдением за моей работой… Никакого внимания на инвалида не обратил. А тот все ему бумажку в карман впихнуть хотел. Хотел, да промазал. Бумажка-то на пол упала. Инвалид, значит, увидел, что я заметил это, и сразу ходу из церкви. А парень с барышней, те ни о чем не ведали, ну постояли себе и ушли. А бумажку-то я поднял. Вот она, бумажка. — Он протянул Пономареву скомканный листок.　

Вскоре переданная Торбуном записка лежала перед Фибихом. В ней шеф гестапо прочел: «Товарищ! Ты что-то не держишь слова. Собирался далеко, а оказался близко. По этому поводу надо объясниться. Нам твое странное поведение не нравится. Если к тебе подойдут и скажут: привет из Чернигова, ответь на вопросы. Только не вздумай играть, у нас глаза острые».　

Ночью с большой осторожностью к Фибиху привезли Тарасова. Гестаповец долго осматривал «агента» и, кажется, остался доволен.　

— До вас тут не дошло одно письмо. Почитайте. — Фибих подал Тарасову записку.　

Тот, знакомый с ее текстом еще со времени обсуждения плана в партизанской землянке, читал внимательно и, улыбнувшись, позволил себе прокомментировать:　

— Я уж думал, что только зря трачу время, без дела гоняю чаи с Макаром. Но, кажется, они сами не оставят меня в покое.　

— На это мы и надеемся, — сказал Фибих. — Но теперь вносятся некоторые коррективы. Будет убедительно, если за эти дни Макар окончательно «поверит» вам как партизану и привлечет к подпольной организации. Подпольную организацию можно увеличить еще на одного члена. Я имею в виду вашу девушку. Как вы к этому относитесь?　

— Боюсь, что это лишь разрушит наши отношения, — улыбнулся Тарасов. — Она слишком предана новой власти.　

— Ну… компаньона мы вам подберем, — заверил Фибих. — Это не проблема. Вам остается не сфальшивить при встрече с курьером партизан. Справитесь?　

— Надеюсь, — скромно ответил Тарасов.　

— Сейчас вас с теми же предосторожностями отвезут домой, — заключил гестаповец. — А завтра вы получите дальнейшие инструкции.　

Тарасов на это возразил:　

— Лучше уж я доберусь домой сам. Они предупреждают в записке, что у них глаза острые, и я склонен им верить.　

— Осторожничаете или боитесь? — напрямую спросил Фибих, за низко опущенными ресницами пряча истинное выражение глаз.　

— В общем, и то, и другое, — не стал лукавить Тарасов.　

— Вы нравитесь мне. — Еще по прежней, почти забытой привычке философствовать гестаповец не прочь был продолжить разговор. — Ничто человеческое нам не чуждо. Одобряю. Может быть, у вас есть ко мне вопросы?　

— Есть, — озабоченно сказал Тарасов. — Я не понимаю, зачем для вступления в организацию мне нужен компаньон.　

— Хороший вопрос, — одобрил Фибих. — Уместный. И ваше желание уяснить обстановку справедливо. Если вы подозреваете, что мы приставим к вам еще одного соглядатая, то это напрасно. Макара вполне достаточно. Нет, дело не в этом. Надо рассредоточить внимание партизан, если они захотят провести проверку. Только и всего. Право, не ищите здесь никакого второго смысла.　

Конечно, такой детали в рассуждениях Фибиха в штабе «Неуловимых» не могли ни предполагать, ни планировать. Да и узнай мы о ней заблаговременно — вряд ли и тогда можно было найти возможность «подтолкнуть» гестаповца к устраивавшему нас выбору, ибо события развивались намного быстрее, чем могли передвигаться по району курьеры разведки.　

И все же в том, что «компаньоном» Тарасова при вступлении в пресловутую подпольную организацию оказался Торбун, пожалуй, ничего случайного не было. Так гроссмейстер, задумывая победоносную комбинацию, не предугадывает в точности всех последующих ходов, но многие из них потом, тем не менее, оказываются — именно благодаря замыслу — истинным подарком судьбы. Потому-то шахматисты и говорят, что прежде чем «переиграть» противника, надо его «передумать». В каком-то смысле это относилось и к нашей профессии.　

Если бы гестапо попыталось сделать Торбуна своим агентом, поручить ему важную операцию, такую работу можно было бы считать топорной. Они задумали эту часть операции тоньше, хотя, конечно, при этом не подозревали, что «трусость» Торбуна, которая якобы вынудила его отправиться с доносом к богослову и которую они решили использовать теперь, была задана нами. Условия игры в этой комбинации все увереннее диктовала наша разведка.　

Торбун не ждал визита мрачного человека в шерстяном плаще, но цель его прихода угадал сразу. Человек этот, постояв некоторое время у обновленной фрески, сказал негромко:　

— Поговорить надо. Слезь-ка с козел. Делай вид, что размешиваешь краски, и слушай.　

Торбун безропотно подчинился, примостился на табурете возле банок с охрой и олифой.　

— Тут ты недавно одну бумажку поднял, — продолжал человек полушепотом. — Мы интересуемся ее судьбой.　

Если бы оброненная записка не лежала задолго до прихода Тарасова в церковь в кармане Торбуна, могли бы еще возникнуть какие-то сомнения относительно истинной роли этого человека. Но поскольку он выдавал себя причастным к тому, к чему не мог иметь никакого отношения, то Торбун сразу понял линию своего дальнейшего поведения.　

— Какая бумажка? — спросил он с испугом, округляя глаза.　

— Та, говорю, которую ты поднял. — В голосе человека звучало нетерпение. — Не прикидывайся, будто ты ничего не знаешь. Мы наблюдали за тобой и все видели.　

— Так а я-то что? — Торбун все еще был во власти испуга. — Ну поднял. Да я и читать-то не стал. Так… бросил куда-то… Мало ли мусору под ногами валяется?　

— А зачем поднимал? — не отступал человек в плаще.　

— Так… что ж, церковь, поди, не улица. Чего же в храме бумаге валяться… Я, вишь, даже капнуть на пол — и то боюсь: господь, он все видит, неровен час, покарает.　

— Гляди, какой набожный! Так ты точно не читал?　

— Да вот — как перед богом!　

— А того парня, которому она предназначалась, знаешь? — спросил человек в плаще.　

— Так, иногда… Два-три раза всего видел… Мне ведь ни к чему.　

— Ну так вот, — стал приказывать незнакомец, — или ты будешь помогать нам, или — сам понимаешь…　

Торбун побултыхал в банке загустевшую охру, помешал ее, отозвался не сразу:　

— В чем же помогать? Мое дело мастеровое: лики святых пишу. Другого-то я мало чего умею.　

— Научишься. А что делать, скажу, — пообещал человек в плаще. — Завтра в восемь часов вечера приходи к маслобойке. Там тебя встретят. Смотри, не забудь. И не опаздывай.　

Ровно за сутки до назначенного свидания Торбун вновь отправился к Пономареву и сбивчиво объяснил тому, что его опасения «вляпаться в историю» подтверждаются. Пономарев отнесся к этому известию с неожиданной ласковостью, елейным голосом склоняя Торбуна смириться с участью божьей, отдаться на полю провидения, подчиниться требованиям незнакомца. Богослов до того вошел в роль, что едва не всплакнул в завершение.　

С этим благословением Торбун пошел к маслобойке. Там его действительно встретили, привели в одну из окраинных изб, где уже сидело несколько человек за самоваром. Тут же завели разговор о необходимости бороться с немцами, о каких-то уже достигнутых результатах, о планах на будущее. А затем, неожиданно для Торбуна, в комнату ввели Тарасова, а следом протиснулся Макар. Теперь пошли восклицания и бурные поздравления новых членов организации.　

Торбун присматривался к Тарасову и отметил, что тот ведет себя вполне убедительно, и даже в мельком брошенном: «А я вас, кажется, знаю, вы в церкви работаете», — было лишь естественное узнавание, не подчеркивающее чего-либо большего, чем обычное знакомство.　

Когда общий, намекающий, но не конкретный разговор затих, Тарасов потребовал — вполне уместно, по мнению Торбуна:　

— А что это мы все вообще говорим? Такое впечатление, что одни рядовые собрались. А где же начальство?　

При этих словах помалкивавший Макар многозначительно улыбнулся и почему-то посмотрел на Торбуна. Но никто не ответил.　

Обстановка на сходке была явно опереточной. Впоследствии, слушая отчет Торбуна, я отмечал, что противник, искушенный и достаточно хитрый в одних вопросах, зачастую проявлял себя полным профаном в других. Не зная наших порядков и правил, он не сумел создать даже подобия заседания подпольной организации и уж никак не мог подобрать нужного количества людей на　роли подпольщиков. В большинстве своем это были люди, которые даже после подробных инструкций в гестапо не умели скрыть своей грубости, цинизма, настороженного недоверия друг к другу.　

Торбуну пришлось подделываться под них, чтобы не выглядеть слишком уж белой вороной на этом отпетом сборище. Он стал осматриваться вокруг, глядел хмуро, с подозрительностью, в разговор не вступал.　

Судя по всему, кого-то ждали — разговор сам собой иссяк, однако никто не торопился расходиться. С особым усердием «подпольщики» следили за внешней конспирацией — окна были плотно занавешены, свет в лампе прикручен до минимума. Очевидно, таинственность они считали основной чертой участников сопротивления.　

Торбун размышлял — для кого весь этот спектакль? Для него одного? Или здесь есть еще люди, не ведающие истинных целей «организации»? Либо наемникам Фибиха было приказано не выходить из роли даже друг перед другом — на случай, если придется встретиться с настоящим подпольщиком?　

Прошло немало времени, пока в комнате появился Пономарев, и Торбун заметил, как подобрались и посерьезнели остальные. Богослов с предупредительной внимательностью подошел к Торбуну, пожал ему руку, потрепал по плечу, заговорил, проповедуя:　

— Удивляешься? Вот, брат, какие дела. Вот что такое церковь. Кто верует в бога, тот верует в справедливость. Вот мы и поднялись на защиту земли-матушки нашей от супостата. Жаль только, что большевики отрицают религию и не желают соединиться с нами в общем святом деле…　

Торбун не возражал, хотя знал немало примеров, когда не только верующие, но и сами служители культа действительно поднимались на борьбу с оккупантом и неизменно находили поддержку у партийного подполья.　

Пономарев продолжал словоблудие, потом сказал, что сегодняшнее заседание посвящается исключительно приему новых членов, и пока они не проявят себя в деле, при них секретные планы обсуждаться не станут. Он намекнул, что возможность проявить себя Торбуну и Тарасову предоставится скоро, но при этом смотрел только на Торбуна и обращался только к Торбуну, тщательно следя за его реакцией. Торбун упрямо продолжал хмурить лоб и отмалчивался.　

В довершение всего у Торбуна и Тарасова взяли расписку о неразглашении тайны организации, что якобы каралось смертью. И опять Торбун отметил явную непохожесть этой комедии на партизанскую присягу. Но богослов был торжествен, доволен собой и эффектом от произнесенной речи.　

Теперь Торбун ни секунды не сомневался, что в организации состояли в основном откровенные слуги Фибиха. Но, как следует присмотревшись к людям, он понял, что среди них есть обманутые верующие. Это особенно настораживало. Связанный клятвой, одураченный человек мог приносить в организацию сведения о патриотах, а отсюда они прямым путем попадали на стол Фибиха.　

Так оно и было на самом деле. В зеленой папке изувера которую в зловещих целях вел богослов, по-прежнему копились фамилии и адреса советских людей. Фибих пока не спешил на полную мощность использовать «архив» богослова. Он поставил перед Пономаревым задачу «выйти» на руководство подпольем и считал, что преждевременные расправы могут изобличить истинное лицо группы церковников, и четыреста с лишним кандидатов на уничтожение получили временную отсрочку.　

Ясно, что предстоящая операция должна свестись не только к разоблачению «организации» богослова, не только к устранению ее основного ядра, но и к ликвидации пресловутой и страшной зеленой папки.　

О ее существовании Тарасов узнал от Макара. Сначала тот полушутя пригрозил квартиранту:　

— Смотри, не попади в зеленую папку. Оттуда прямая дорога в рай или в ад.　

Потом он однажды пожаловался:　

— Вообще-то не своим делом занимаемся. Лучше бы, как и раньше, пополняли зеленую папку. И проще, и надежнее.　

Тарасов не настораживал хозяина расспросами, но когда тот еще раз заговорил о папке — речь шла о принятом в «организацию» Горбуне, Тарасов решил поддержать разговор.　

— А этот, новенький, — едко усмехнулся Макар, — не минует зеленой.　

— О чем это ты все время говоришь? — лениво, как бы нехотя спросил Тарасов. — Что за папка?　

— Есть такая, — загадочно сказал Макар. — У отца нашего, Павла. Через нее народ в гестапо поступает, как через бюро пропусков. Если у тебя кто есть на примете — сообщи Пономареву, он туда занесет, и можешь считать дело сделанным.　

— А много в «организации» таких, как этот иконописец? — спросил Тарасов.　

— Хватает, — нехотя отозвался Макар. — Пока что они работают, но рано или поздно все попадут в зеленую.　

— А мы с тобой? — Тарасов решил поддразнить Макара. — Ведь не святые.　

— Ну ты брось! — рассердился предатель. — Мы с тобой другое дело. Мы люди надежные. Нами швыряться нельзя. С кем они тогда останутся?　

— Новых найдут. Очень мы им нужны… — неопределенно заметил Тарасов.　

Макар долго молчал, очевидно, раздумывая над сказанным. Потом неожиданно заявил с угрозой:　

— Ты… это… не заговаривайся! У нас шибко умных не любят.　

В тот же вечер, получив от Тани дальнейшие инструкции, Тарасов сказал Макару:　

— Сегодня ко мне подошли на улице. Назвали пароль: «Привет из Чернигова». Спросили, где и когда можно поговорить. Я сказал, что — завтра. В церкви. В полдень.　

— Тебе же приказали назначить место встречи на пустыре, — напомнил Макар.　

— Приказали! — усмехнулся Тарасов. — Я так и сказал: на пустыре. Только они не глупее нас с тобой. Сразу потребовали: смени место. Я и предложил первое, что пришло в голову.　

Несмотря на поздний час, Макар отправился с этой новостью к начальству, а вернувшись, приказал:　

— Ты никуда не пойдешь. В церкви связного встретит Торбун.　

— Как они узнают друг друга? — спросил Тарасов, хотя он предполагал, что Торбун и связной вполне могут быть знакомы, и больше задумывался над тем — действительно ли придет человек в церковь, или это лишь очередной ход партизан?　

— Это уж не наше дело, как они будут знакомиться. Пусть хоть обнюхиваются, как псы, — сказал Макар. — Наше дело слушать и подчиняться.　

В полдень Тарасова неодолимо потянуло к церкви, будто кто-то неведомый нашептывал на ухо: «Иди…» Он не знал, насколько осведомлен в ситуации Торбун и что там может произойти. Однако вынужден был, подчиняясь необходимости, оставаться дома.　

Примерно через час после полудня в окно влетел камень с привязанной к нему бумажкой. Макар тут же подхватил и развернул записку: «Что же ты сидишь дома? Теперь время и место назначаем мы. Послезавтра на рассвете, у сухого оврага выселках».　

А еще через некоторое время в кабинете Фибиха состоялось срочное заседание, на которое был приглашен Пономарев, хотя последние недели ему не рекомендовали показываться даже близко у гестапо. Сегодня его привезли в закрытой машине, заехавшей во двор, и провели к Фибиху черным ходом.　

Обсуждали, кто пойдет с Тарасовым на встречу к сухому оврагу, как организовать незаметное наблюдение за свиданием Тарасова с партизанами.　

Было решено: с Тарасовым отправится Макар; никакого дополнительного наблюдения в целях конспирации не будет.　

Тарасов и Макар пришли к сухому оврагу вовремя. Наша разведка убедилась, что они прибыли без сопровождения, и тогда на встречу им вышла Мария Янусова с двумя бойцами.　

Под настороженным контролем Макара Тарасов сказал ей заготовленное: о том, как он прибыл в Полоцк, как выполнил задание — вывесил на базарном столбе объявление, затем, решив отдохнуть, зашел к человеку, который помог ему раньше, а вечером познакомился с девушкой и она ему приглянулась, но не это стало основной причиной его оседании в городе, а то, что хозяин, поверив ему, рекомендовал его в подпольную организацию сопротивления, созданную местными церковниками.　

Рассказ был строен и непротиворечив. Когда он закончил, Янусова задала так же заготовленный вопрос:　

— Почему вы назначили свидание в церкви?　

И получила ответ, который знала заранее:　

— Там сейчас работает один из членов нашей организации. Рядом с ним мне было бы спокойнее.　

— Почему вы не пришли на встречу? — Этот вопрос Янусовой не был известен Тарасову заранее, и нужно было ориентироваться самому.　

— Руководство организации, — тщательно фильтруя каждое слово, сказал он, — боялось провокации и приказало мне выждать новых предложений.　

Теперь ему нужно было переходить к тому, что требовало от этой встречи гестапо.　

— Наша организация немногочисленна, — принялся　Тарасов за текст, который еще загодя тщательно отредактировали Фибих и Пономарев. — Поэтому ее возможности невелики. Мы очень рассчитываем на связь с партийным подпольем, но пока что ее не удается установить. Мы готовы войти составной частью в общее подполье. В данном случае я говорю от имени руководства организацией.　

Теперь нужно было ориентироваться Янусовой. Впрочем, она была готова к разным вариантам «беседы», в том числе и к этому.　

— Все это возможно лишь при одном обязательном условии, — твердо сказала Мария. — Прежде чем переходить к каким-либо действиям, мы должны иметь у себя полный список вашей организации. Так что если ваше руководство действительно рассчитывает на сотрудничество, оно должно в ближайшее время дать нам краткие характеристики на каждого своего члена.　

— Я незамедлительно передам ваше требование, — ответил Тарасов. — Ко мне лично никаких поручений не будет?　

— Нет, — возразила Янусова. — Вы теперь состоите в другой организации, и мы не вправе занимать вас чем бы то ни было.　

Перед Павлом Пономаревым стояла труднейшая задача. Выполнить требование партизан можно было двояким образом — либо дать им список «мертвых душ», никогда не имевших никакого отношения к «организации», либо проименовать действительно все те двадцать семь человек, которые значились в его группе. Из этих двадцати семи двенадцать были негласными сотрудниками гестапо, а пятнадцать искренне верили в то, что организация по-настоящему, а не фиктивно борется с оккупантами.　

Пономарев волей-неволей склонялся ко второму решению. Выдумывание «мертвых душ» могло кончиться проверкой и разоблачением подлога. Но и еще одно соображение подталкивало Пономарева к правдивому списку. Кто знает — чем и как все это кончится? Вполне возможен вариант, что в недалеком будущем немцев здесь не окажется, неважно, вытеснят их или они уберутся сами. И тогда можно будет сослаться на этот список, утверждая, что он помогал партизанам, и тем самым попытаться избежать народного суда.　

Это решение, однако, требовало одной хитрой и тонкой перетасовки. Если до сегодняшнего дня в зеленую папку в числе последних жертв были занесены пятнадцать обманутых, то теперь следовало изъять их оттуда, а вместо них поместить в папку двенадцать приспешников — ведь они могли бы в будущем опровергнуть алиби Пономарева. И еще одно соображение руководило богословом. Чем и как бы все ни кончилось, Фибих перед уходом обязательно потребует от него зеленую папку, рассуждал Пономарев. Вот тут-то он и выйдет из этой игры чистым.　

Богослов отлично понимал, что Фибих ни за что не согласится на такой компромисс и настоит на «мертвых душах». Шеф гестапо, как считал Пономарев, в этом вопросе проявляет недопонимание, излишнюю самоуверенность. Оставалось решиться на два списка — один, с «мертвыми душами», завизирует Фибих, а другой, с истинными фамилиями, Тарасов передаст партизанам. Это было чрезвычайно рискованно, и богослов медлил поставить точку в своем решении.　

Следующее утро должно было положить конец его сомнениям. С дрожью в руках богослов принялся составлять два списка. Список для Тарасова он писал в двух экземплярах, под копирку. Потом тщательно уничтожил копирку и первый экземпляр и принялся за чистовик для Фибиха.　

Свое послание партизанам Пономарев передал Тарасову сам, отстранив Макара, чем сильно обидел предателя. Свое недовольство Макар пытался выместить на Тарасове:　

— А ты, похоже, в гору пошел. Скоро ты за мной приглядывать станешь, а не я за тобой.　

— Как бы за нами обоими не стали приглядывать, — сказал Тарасов. — Оба мы — словно подопытные кролики.　

— Опять заговариваешься? — оборвал было Макар, но тут же, не выдержав, длинно выругался и неожиданно согласился. — Всего ждать можно. Ты хоть сам знаешь, что у тебя в конверте?　

— Откуда же мне знать? — удивился Тарасов. — Конверт заклеен.　

— Не хотелось бы мне там числиться! — зло сказал Макар. — Ни за какие коврижки не хотелось бы! Все эти документы — одни только хлопоты. Как бы твой конверт не оказался почище зеленой папки!　

— Пугаешь? — «разозлился» Тарасов. — Думаешь, мне хочется свою метку оставлять?　

— Может, глянем, — неожиданно, просветлев лицом, предложил Макар. — Над парком подержим, а потом опять заклеим — комар носу не подточит.　

— И ты тут же меня заложишь? — продолжал «злиться» Тарасов.　

— Какой мне резон? — уговаривал предатель. — В одном же упряжке будем.　

И Тарасов дал себя уговорить.　

Поставили чайник, дождались, когда вскипит вода, над паром, осторожно, вскрыли конверт. Прочитав список, Макар присвистнул:　

— Вот так так! Все как на духу! Это зачем же такие откровенности? Да если партизаны что дознаются, потом ни в какой берлоге не отсидишься. Ну этим-то пятнадцати — ничего, а нам-то с тобой это — прямая сопроводиловка к стенке　

— Что будем делать? — спросил Тарасов.　

— Как хочешь, а что-то делать надо. — Макар говорил решительно. — Я сам на себя улики давать не буду. Надо переписать список и нас с тобой оттуда изъять.　

— Меня зачем изымать? — возразил Тарасов. — Меня партизаны и так знают.　

— Вот оно что? — У Макара от злости побелели скулы. — В сторону отойти хочешь? За глотку меня берешь?　

— Не ори! — одернул его Тарасов. — Я тебе докажу, что я верный друг. Ты говоришь, тут только двенадцать наших? Зачем же их под монастырь подводить? Давай вот эти пятнадцать невинных душ оставим, и дело с концом. Подсказывай, где тут они?　

— Не маловато будет? — усомнился Макар.　

— Двадцать семь, пятнадцать — какая разница? —　

Тарасов в это время был занят другим — готовился намертво запомнить двенадцать изъятых из списка фамилий.　

— Тут ведь под копирку написано, — снова усомнился Макар. — Где же нам-то копирку взять?　

— У Тани попрошу, она в управе достанет, — машинально ответил Тарасов, а сам лихорадочно раздумывал — память могла подвести, нужно было найти иной способ сохранить двенадцать фамилий, и наконец он нашел его. — Ты бы о другом подумал. Нельзя нам этот список уничтожать. Когда еще придут за ним партизаны? Вдруг до этого Пономареву захочется взглянуть на него? Нет, приятель, у меня должно быть два списка.　Один — для партизан, другой — на случай проверки Пономаревым.　

— А ты — голова! — похвалил Макар.　

Уже тем же вечером под подкладкой пиджака у Тарасова лежало два одинаковых конверта. Теперь он понимал, почему Пономарев, передавая ему послание для партизан, так настойчиво требовал, чтобы никто — «будь это хоть сам Фибих!» — не касался конверта до того, как он попадет к адресату. Цель богослова все-таки отличалась от цели матерого гестаповца, и, анализируя обстановку, не трудно было установить подлинный смысл этого отличия.　

Так в операции появился непланируемый ранее ход.　

Через несколько дней Тарасов сообщил, что на базаре к нему подошел человек с паролем и он передал этому человеку конверт со списком. Пономарев после этой новости вздохнул свободно. И уж совсем он не ожидал вечернего визита к нему.　

Открыв в ответ на настойчивый стук дверь, богослов с удивлением увидел на крыльце Торбуна.　

— Пришли там… Я за вами… — как всегда, сбиваясь, начал Торбун. — Говорят, чтобы сразу же шли в церковь… Никуда не заходили… За этим проследят…　

— Кто пришел? В чем дело? — беспокоясь, не понял Пономарев.　

— Двое. Но, по-моему, с ними еще кто-то. По-моему, и к вам меня сопровождали. Сказали, чтобы вы явились сразу.　

Пономарев лихорадочно соображал — кто мог вызывать его в столь неурочный час в церковь да еще требовать, чтобы он никуда прежде по заходил? Если это партизаны, то следовало продолжать игру, однако он трусил, опасался, что у него не хватит выдержки и он не справится с ролью руководителя подпольной организации. А если не партизаны? Нет, считал Пономарев, эту мысль следует отмести. Гестапо так не вызывает… Впрочем… После последних событий…　

Богослов шел вслед за Торбуном в растерянности.　

— Какие они из себя? — спрашивал он на ходу. — Как выглядят?　

— Представительные, — вяло отвечал Торбун. — В хороших костюмах. Я так думаю, это не партизаны… Они меж собой по-немецки говорили…　

Гестапо, решил Пономарев, и стал успокаивать себя тем, что в случае ареста Фибих не стал бы прибегать к　такой маскировке, скорее всего, это вызвано необходимостью дать ему дополнительные инструкции в условиях строгой конспирации.　

Из двух наших разведчиков, ожидавших Пономарева в церкви, только Давид Файнгелерит хорошо знал немецкий язык. Иван Шумский совершенно не владел им. Поэтому, когда Пономарев появился в каморке Торбуна, Шумский лишь глубокомысленно кивал время от времени, а говорил Файнгелерит.　

С вошедшим богословом они не поздоровались. Шумский кивнул на свободную табуретку, жестом приказывая ему садиться.　

Богослов, увидев людей в добротных костюмах, услышав немецкую речь, но все еще напуганный суровой встречей, вытер пот со лба.　

— Павел Пономарев? — внезапно по-русски спросил Шумский. — Глава полоцкой церковной общины? Руководитель местной подпольной организации сопротивления? Все верно?　

— С кем имею честь? — что-то почуяв, попробовал выиграть время Пономарев.　

— Отвечайте на вопросы! — потребовал Шумский.　

— Так точно! Все верно, — торопливо ответил богослов. — Но с некоторыми необходимыми уточнениями.　

— Уточнять будем мы! — оборвал его Шумский, вынув из кармана два листка бумаги. — Объясните, чем отличаются эти два списка!　

Похолодев, Пономарев увидел заполненный собственноручно полный список организации, который он сделал для партизан, и меньший, с выдержками из первого. Мысли спутались в голове богослова, а Шумский не давал ему возможности прийти в себя, опомниться:　

— Какой из них завизирован господином Фибихом?!　

Пономарев упал на колени:　

— Пощадите! Я все объясню!..　

Ничто не нарушало тишину вечернего города, хотя в это время получили по заслугам одиннадцать предателей из лжеподпольной церковной организации, и в их числе был Макар. Двенадцатый давал показания в каморке, предоставленной мастеру, который прежде обновлял фрески, а сейчас занимал наружный пост охранения вместе с другими бойцами, пришедшими в этот день в Полоцк.　

Пономарев никак не мог разобраться, кому он отвечает на вопросы, путался, врал, опровергал сам себя.　

Шумский спросил его:　

— Пономарев, вы во что-нибудь верите?　

И, пожалуй, впервые прозвучал честный ответ богослова:　

— Никогда и ни во что я не верил.　

Пономарев дрожал от страха, готов был продать и свою, и чью угодно душу. Он то клеветал, то сознавался в клевете, поносил и партизан, и Фибиха, и своих ближайших подручных. Но в одном оставался последовательным до конца. Зеленую папку он соглашался отдать только в ответ на обещание сохранить ему жизнь.　

Пришлось дать такое обещание А это значило для партизан выполнить. Впрочем, на будущее богослов не получил никаких гарантий.　

В зловещей зеленой папке оказалось более двухсот вычеркнутых фамилий — тех, кто уже пал жертвой «организации». Болес пятисот человек было приговорено к той же участи, и лишь ликвидация зеленой папки спасла их от смерти.　

Огромной ценой давались победы народу.　

В связи с изменением обстановки на фронтах и телеграммы центра № 74 и 85 от 25 апреля 1943 г. «Неуловимому» — Прудникову М. С. и представителю ЦК БССР и центрального штаба партизанского движения Бардадыну А. Ф. — отряды Прудникова, имеющие на связи агентуру, оставить в Витебской области. Остальных передислоцировать на запад в район Бигосово. В результате реорганизации бригады «Неуловимых» было создано три группы отрядов или фактически три партизанских бригады. Первая — 510 человек во главе с комиссаром бригады Глезиным Б. Л., которая была 24 июля 1943 г. передана прибывшему из Москвы майору Морозову А. Г. и под его командованием 2 октября передислоцировалось на запад и в дальнейшем называлась оперативной группой. Вторая — около тысячи человек с резервом во главе с Широковым П. Н. Официально это была бригада «За Родину». К этому времени уже передислоцирована на запад. Третья группа партизанских отрядов «Неуловимых» во главе с заместителем командира бригады полковником Никитиным Т. М., около тысячи человек с резервом, была оставлена в Витебской области. Все три группы отрядов «Неуловимых» вместе с Красной Армией успешно громили немецко-фашистские войска до полной победы.