На литературных баррикадах

1

В образе этого человека неповторимо сплетались большая, глубокая эрудиция, в особенности когда дело касалось науки о войне, и любовь к живой, быстротекущей жизни. Он ненавидел спокойствие, тихие заводи, медлительность — он всегда был в водовороте событий, всегда лицом к огню.

Некоторым Всеволод казался чересчур «приподнятым», постоянно взвинченным. Некоторым казалось, что он слишком часто «декламирует» и в этой декламации большая доля наигранности.

Но эти «некоторые» просто не понимали Вишневского.

По самой своей природе он был массовиком, трибуном. Он мог зажечь своим выступлением аудиторию, привыкшую ко всяким речам. Он мог воспламенить академиков и матросов.

Этой своей горячностью Всеволод всегда заражал «оборонных писателей», локафовцев. Он был одним из создателей ЛОКАФа — литературного объединения Красной Армии и Флота — и душой этого коллектива.

В то же время эта «беспокойность» всегда сочеталась у Всеволода с любовью к максимальной организованности и дисциплине.

Редактируя много лет журнал «Знамя», он сам следил, чтобы ни одна рукопись не попадала под сукно. Он проверял всех членов редколлегии. Почти каждый день он писал письма мне, Вашенцеву, Тарасенкову по поводу отдельных рукописей, лаконично и предельно точно излагал свои соображения, вносил абсолютно конкретные предложения, не терпел формулировок двусмысленных, допускающих возможность разного толкования.

Одинаково внимательно относился он и к маститым и к начинающим авторам.

Долгими вечерами сидели мы над рукописью Алексея Алексеевича Игнатьева «50 лет в строю».

Эта рукопись была находкой. Всеволод любил такие находки. Он беспокоился о каждой строке первого тома Игнатьева больше, чем о собственных рукописях.

Старый генерал в первом варианте не всегда решался с полной реалистичностью показать все настроения царской России, несколько модернизировал и революционизировал свои собственные взгляды. Всеволод уговаривал его показать весь свой путь к советской власти с предельной откровенностью и прямотой. «В этом основная историческая ценность вашего труда…» Жаль, что мы не вели подробных записей этих бесед.

Когда первый том был опубликован, Алексей Алексеевич пригласил нас с Вишневским к себе на чашку кофе.

Дело происходило в рождественские дни. В одной из комнат квартиры Алексея Алексеевича висело его старое огромное кавалергардское седло, в другой стояла елка, увешанная несколькими десятками орденов, полученных старым военным дипломатом в многочисленных странах.

Всеволод внимательно разглядывал каждый орден, интересовался обстоятельствами награждения. Увидев ордена за первую мировую войну, сам похвалился своими георгиевскими крестами и медалями, «заработанными» еще в мальчишеские годы.

Генерал сварил для нас прекрасный кофе по своему методу, благодарил за помощь в литературной работе. А потом они «схватились» с Всеволодом по какому-то частному вопросу, связанному с действиями Брусилова, и долго с ожесточением спорили, явно довольные друг другом.

Всеволод любил и в спорах выуживать у своего противника что-то такое, что было ему незнакомо, что теоретически и практически обогащало его.

— Давно не видела, чтобы мой старик так «прилепился» к своему собеседнику, — улыбалась генеральша.

Однажды на активе журнала «Знамя» Николай Вирта читал главы своего нового романа. В главах этих описывался помещичий, дореволюционный быт.

После чтения встал Игнатьев, подошел к Вирте и сказал ему, посмеиваясь:

— А ведь среди всех присутствующих единственный помещик — это я. Зайдите ко мне вечером, молодой человек, я вам расскажу, как в действительности было дело…

Все мы расхохотались, а Всеволод весело сказал:

— Обязательно зайди, Николай. Надо учиться у бывалых людей… Всегда учиться…

В редактировании записок Расковой нам помогал «специалист по авиации» Боря Горбатов. Бывало, мы засиживались в редакции с Мариной Михайловной. Она вспоминала все новые и новые эпизоды. Всеволод все допрашивал и допрашивал ее. Он умел выудить детали, которые сразу ярко освещали очередную главу записок, которые до этого самому автору казались несущественными. И вот глава начинает «играть», обнаруживаются новые черты характера героя и автора записок.

Привлечение новых молодых авторов Всеволод считал одной из основных задач «Знамени».

Он был поистине счастлив, когда мы добыли рукопись рядового участника войны с белофиннами, сержанта Митрофанова — «В снегах Финляндии». Это был суровый рассказ о суровой войне. Без всяких прикрас и лакировки. Но это было еще очень сыро, сумбурно. Мы разыскали автора, Всеволод рассказал ему о журнале, о войне, прочел ему целую теоретическую лекцию, обласкал его.

Молодой автор оказался ершистым. Он боролся за каждое слово. А редактировать рукопись приходилось основательно. Мы старались сохранить весь аромат рукописи, не навязывать автору своего стиля. Доказывали ему важность тех или иных изменений, необходимых только для пользы рукописи.

И в то же время вся редакция во главе с Всеволодом вела упорные «бои» с работниками Главлита, стремившимися срезать все острые углы.

«Война — это страшное дело. Нельзя показывать ее сусально и паточно» — этот лозунг Всеволода Вишневского разделялся всеми членами редколлегии. За этот лозунг мы боролись, всемерно защищая своих авторов.

Печатая роман Ильи Эренбурга «Падение Парижа», мы не раз выслушивали скептические предостерегающие замечания многих непрошеных друзей редакции, которым Эренбург казался «опасным» автором.

А Всеволод мог вести сложные разговоры по телефону с Ильей Григорьевичем (он тогда находился в Париже), уточняя тот или иной абзац. А потом уже драться за этот абзац, как за строчки собственного романа.

В 1944 году в одном из писем ко мне на фронт Илья Эренбург писал, вспоминая эти годы:

Коллектив редакции был дружной семьей. Крепкая, повседневная, нерушимая связь с армией лежала в основе нашей работы.

— Мы — локафовцы, — всегда с гордостью говорил Вишневский. — Основная наша тема — военная.

Эта тема была особенно важна в грозовой обстановке тридцатых годов.

Помню случай, когда эта постоянная «военная» устремленность Вишневского даже смутила одного из гостей редакции.

В 1937 году в Советский Союз приехал Лион Фейхтвангер. Мы печатали его в журнале и устроили ему прием. На приеме были основные наши авторы, все военные писатели — Соболев, Горбатов, Луговской, Лебедев-Кумач, Вашенцев.

Представляя нас Фейхтвангеру, Вишневский называл наши военные звания:

— Капитан второго ранга Соболев, батальонный комиссар Исбах, бригадный интендант Лебедев-Кумач…

Казалось, что он сейчас выстроит всех нас и подаст команду:

— Смирно… Под знамя!..

Потом, уже за ужином, Фейхтвангер, смеясь, признался нам, что ему показалось, будто он попал не в редакцию, а в генеральный штаб…

2

— Локафовцы должны всегда жить насущными интересами армии, — говорил Вишневский.

Мы были частыми гостями военных частей.

В начале тридцатых годов на общеармейских маневрах в Вязниках Вишневский возглавил весьма солидную бригаду, в которую наряду с нами, молодыми, входили такие солидные писатели, как Серафимович и Новиков-Прибой.

Во время маневров Всеволод ввел в нашей бригаде обычную воинскую дисциплину. Подъем… Зарядка… Меня он назначил начальником штаба, и я был обязан каждое утро с картами в руках докладывать о наших маршрутах, дислокации частей, о характере предстоящих занятий.

По вечерам после того или иного хода маневров Всеволод собирал всю бригаду, расспрашивал о впечатлениях и делал «тактический разбор».

Одних из нас Всеволод направлял к «синим», других к «красным». Мы участвовали в боях как противники и потом могли осветить ту или иную операцию с разных сторон.

Осветить — это значило не только делать записи в своих походных дневниках или писать корреспонденции в центральные газеты. Это значило участвовать и в дивизионных многотиражках, и в разных «боевых листках».

Вместе с Вишневским мы написали корреспонденцию о маневрах для одной московской газеты. Я писал черновой вариант корреспонденции. Всеволод долго правил ее и приводил в порядок военную терминологию.

На обратном пути в Москву мы попали в одно купе со старым конником, командармом первого ранга Тюленевым.

У автора «Первой Конной» нашлось о чем поговорить со старым кавалеристом. Они говорили всю ночь. Бесконечной кинематографической лентой разворачивались красочные эпизоды гражданской войны. И Всеволод как-то по-новому раскрылся передо мною.

Еще одна грань образа… Еще одна черта характера…

Мне пришлось быть на Черном море, на крейсере «Червона Украина», в то лето, когда снимался фильм «Мы из Кронштадта».

Никогда не забыть, как волновался тогда Всеволод. Он присутствовал почти на всех съемках. Вносил свои поправки, давал советы режиссеру. Казалось, еще момент — и он сам, как когда-то, бросится в атаку вместе с кронштадтцами под ослепительным светом «юпитеров».

— Как же мне не волноваться, — сказал он мне однажды, когда поздним вечером мы прогуливались по севастопольскому бульвару. — Для меня это не просто история, это ведь кусок моей жизни. В этих кадрах струится моя кровь. Как бы я хотел, чтобы зрители услышали биение сердец кронштадтских моряков, чтобы картина эта была не только реквиемом, но и запевом боевой трубы, чтобы она не только передавала опыт наших боев, но и звала к новым битвам против фашизма…

Ему, Всеволоду, выпало огромное счастье. Он увидел свою мечту осуществленной.

Однажды во время других маневров мы попали в авиационный полк, в котором было немало летчиков, побывавших в Испании. Многих из них Всеволод видел в Мадриде в 1937 году.

Вспоминали о воздушных боях под Мадридом. О Матэ Залке — генерале Лукаче. Казалось, Всеволод опять переживает те славные дни, когда в Мадриде показывали фильмы «Чапаев» и «Мы из Кронштадта», когда, вдохновленные подвигами русских моряков, шли в бой за народ испанские республиканцы.

…Нам, локафовцам, поручили написать историю одной прославленной дивизии.

В места, где размещалась дивизия, выехала бригада во главе с Вишневским. Мы наметили план работы, разъехались по полкам. Мне с Всеволодом пришлось рыскать на машине по бездорожью. Стояла весенняя распутица. Еще не растаяли снега. Машина наша застряла. Мы долго толкали ее. Все мы были в шинелях, в добротных армейских сапогах, а Всеволод во флотских брюках-клеш и туфлях. Он промок до нитки. Но не отставал от нас. В полк приехали к вечеру. Так и не успели просохнуть.

Всеволод был, что называется, в ударе. Он любил такие вот неожиданные приключения. Они напоминали ему фронтовую обстановку.

Он рассказывал о гражданской войне, о флоте. Сидевшие перед нами молодые бойцы не отрывали от него глаз.

Маленький, коренастый, в широких флотских брюках, с орденами Ленина и Красного Знамени на кителе, он, казалось, сошел с экрана созданной им, любимой бойцами картины «Мы из Кронштадта».

После вечера дружно спели старую песню дивизии:

3

Незадолго до войны Всеволод решил, что мы мало теоретически подкованы для грядущих боев.

— А что, если нам поступить в Военную академию имени Фрунзе? Конечно, на заочный факультет.

У каждого из нас были десятки всяких дел и обязанностей. Но он убедил нас. Через неделю все документы были оформлены. Вишневский, Сурков, Вашенцев, Исбах, Колосов были зачислены на 4-й факультет Военной академии имени М. В. Фрунзе.

Мы получили десятки пособий, карт, расписаний, запаслись военной литературой.

К нам прикрепили военного руководителя, высокого широкоплечего полковника.

И вот один раз в неделю, на квартирах у меня или у Вишневского, мы собирались и слушали лекции полковника. Он вел с нами занятия по тактике и стратегии. Военной историей и прочими военными науками мы должны были овладевать сами.

Наш староста Вишневский, как всегда, требовал от нас военной точности и дисциплинированности. Пропуск занятий — преступление. Вишневский показывал нам пример, добросовестно готовясь к занятиям. Каждый из нас должен был решать различные тактические задачи как командир батальона, полка и дивизии… Мы сталкивались на карте во встречных боях, мы воевали друг с другом. Вишневский всегда придумывал хитроумные тактические ходы. Он радовался как ребенок, окружив и разбив наголову батальон Вашенцева.

Мотивировка каждого хода была у него точной и строго аргументированной. Никакой халтуры он не допускал. Особо интересовали его операции, связанные с взаимодействием армии и флота.

Его дотошности изумлялся сам наш руководитель. Однажды он нам по секрету признался, что считал раньше всю нашу «выдумку» с академией блажью, забавами. Да и сам он всегда мечтал быть певцом и не очень любил военное дело. Он даже пригласил нас на репетицию, драмкружка академии, где сам он пел арию Онегина. Мы посмеялись превратности человеческих судеб, однако занятия упорно продолжали. Весной мы приняли участие в лагерном сборе академии, присутствовали на общих лекциях.

Конечно, это отнимало у нас много времени. Впоследствии нам не пришлось командовать дивизиями. Но все же тактическая подготовка сыграла потом свою роль в нашей работе военных корреспондентов. Не менее полезно было бы научиться вождению автомобилей, фотографии. Но, конечно, нельзя было объять необъятное. Творческая работа, журналы, институты, общественная деятельность и… Военная академия.

Приближались экзамены. Всеволод призывал нас бодриться, но, признаться, и сам с сомнением поглядывал на десятки неразрезанных пособий.

Окончательный план подготовки к экзаменам мы должны были разработать 24 июня…

23 июня все мы выехали на фронт. Экзамен оказался более трудным и более сложным.

4

Во время войны с белофиннами почти все локафовцы оказались на фронте.

Находясь в войсках генерала Мерецкова, в 7-й армии, на Карельском перешейке, мы были участниками наиболее интересных и трудных операций этой короткой, но суровой войны. Прорыв линии Маннергейма, штурм Выборга…

Война оказалась совсем не такой легкой, как нам представлялось после триумфального освободительного похода в Западную Белоруссию и Западную Украину.

Уже в первые недели войны был тяжело ранен Владимир Ставский, убит Михаил Чумандрин, пропали без вести Борис Левин и Сергей Диковский.

В нашей армии работали Евгений Петров, Долматовский, Бялик, Корольков, Гитович, Лифшиц. К нам из Ленинграда, из политуправления, часто приезжали Николай Тихонов, Виссарион Саянов, Александр Твардовский, Сергей Вашенцев. Мы поддерживали связь с газетами более северных направлений, где работали Горбатов, Фиш, Френкель, Богданов, Сурков, Безыменский, Прокофьев.

Связь была недостаточной. О том, что делают наши товарищи, мы узнавали только по их армейским газетам.

Первый, кто заговорил о необходимости лучшей связи, об обмене опытом, «чувстве локтя», был наш вожатый, локафовский старшина Всеволод.

Он был с Соболевым и Кумачом во флоте. Проводил там огромную работу. Как писатель, журналист, агитатор, политработник. Это была его стихия. Это была новая страница его боевой деятельности, начавшейся в годы гражданской войны.

И он чувствовал ответственность не только за себя, а за всех нас. Он нашел время приехать к нам в 7-ю армию. Он писал нам и длинные и короткие письма, похожие на рапорты, на боевые донесения. Подобные «военизированные» письма он писал даже родному сыну. Он хотел, чтобы каждая локафовская огневая точка работала в полную силу.

И в то же время он чутко следил за судьбой каждого товарища.

У меня сохранилось одно из его писем той поры:

Таких писем было немало. В них, как в капле воды, отражалась вся кипучая деятельность Всеволода Вишневского, его беспокойный, волевой характер, его партийность и его чуткость, его хозяйская забота о деле и о людях…

В первые годы Отечественной войны на Северо-Западном фронте мы не раз получали подобные же письма из блокированного Ленинграда, где доблестно воевал Всеволод Вишневский.

В самые тяжелые дни блокады Ленинграда, перегруженный десятками дел в политуправлении Балтфлота и Ленинградского фронта, в газетах, в театрах, выступающий ежедневно на заводах, больной, изможденный, он не забывает об армейских товарищах. Он поддерживает с нами связь, он присылает нам во фронтовую газету свои записи о Ленинграде. Он пишет нам и о мужестве, о «духовной силище» питерских рабочих-кировцев, и о первом исполнении Седьмой симфонии Шостаковича. Он дает нам советы в нашей работе и просит держать с ним постоянную связь. Он рассказывает о боевой работе писателей Ленинграда: Николая Тихонова, Анатолия Тарасенкова, Веры Инбер, Александра Крона.

Его письма бодрят и вдохновляют нас. От них веет душевной чистотой, верой в победу, любовью к своему народу.

Писатель-воин-большевик всегда был верен себе, всегда был лицом к огню.

В сорок четвертом году войска нашего фронта вышли к Балтийскому морю. В городе Кёзлин мы встретились с писателями Балтфлота, с Всеволодом Вишневским и обнялись по-братски. Позади были тяжелые первые годы войны. Позади была блокада Ленинграда. Впереди — Берлин.