На острие красных стрел

В начале лета 1945 года 38-я стрелковая дивизия совершила свой последний марш: в столицу Болгарии — прекрасный город Софию, где и была расформирована.

Честно признаться, свои дальнейшие жизненные планы я тогда нисколько не связывал с армией. В мечтах о будущем чаще всего видел себя учителем сельской школы, и, случалось, в ушах моих будто наяву звенели жизнерадостные ребячьи голоса. Наверное, мне, как и всем другим фронтовикам, изрядно надоела война, поэтому и тянуло к мирной жизни. Но кадровики сказали: ты, старший лейтенант, молод, здоров, имеешь большой боевой опыт — такие офицеры нашей армии еще пригодятся. «Ну что же, — думал я, — коль так, послужу еще немного, пока старшие возрасты демобилизуются, а там через год-два и до меня очередь дойдет...»

В последних числах августа я прибыл в полк офицерского состава, располагавшийся в городе Белая Церковь. Здесь офицеры получали назначение и убывали отсюда в различные концы страны. Мне было предложено учиться «по своему профилю»... Я охотно согласился, потому что после учебы предполагалась работа, хотя и трудная, зато романтичная.

Однако когда все уже, казалось, было решено окончательно, в мою судьбу вдруг вмешалось большое начальство... Ничего не объясняя, четверых младших офицеров (в том числе и меня) представили начальнику штаба Киевского военного округа генерал-майору Г. А. Тер-Гаспаряну, Оглядев нас очень внимательно, генерал сказал мне:

— Вы будете работать за этим столом.

На том столе я увидел около десятка телефонов...

— А кем? — вырвалось у меня. — Дежурным?

Генерал хитровато улыбнулся, лукаво сверкнули его черные, как смоль, глаза.

— Вот посидите возле телефонов, тогда и узнаете, кем...

Так я оказался адъютантом.

Летом 1946 года мне удалось наконец вырваться в долгожданный отпуск. Сколько думалось, сколько мечталось о встрече с родными и близкими! И вот я в родном доме — живой, здоровый, какое счастье! Мама припала к моей груди, слезами радости окропила ордена и медали, затем, отпрянув, теплыми ладонями нежно и ласково стала гладить по щекам, словно убеждаясь, что сын перед нею наяву, а не во сне.

— Алешатка, кровинушка моя, — шептала мама, и я не мог сдержать своих слез.

А отец... Отец стоял немного в стороне, терпеливо ожидая своей очереди обняться с сыном. Он расправлял пышные усы, и глаза его блестели молодо, с озорством.

И вот я уже в железных объятиях отца. Долго и осторожно он похлопывал меня своими ручищами-кувалдами по спине, по плечам. Затем внимательно рассмотрел ордена. Довольно крякнув, сказал:

— Молодец, Алексей, и голова у тебя цела, и вся грудь в орденах! Правильно, значит, воевал, с умом...

— Не без ума, конечно. Это ты, батя, верно заметил. Но я бы, наверное, сто раз погиб, если бы не мои разведчики... И еще майор — Василий Иванович Петров однажды от верной смерти спас.

— Но и ты небось людей из беды выручал?

— Конечно, батя. Они — меня, я — их. Без этого нельзя. Взаимовыручка — большое дело!

— Вот-вот! Так и у меня было, когда воевал... — Отец умолк на некоторое время, вспоминая что-то свое. Затем заговорщически подмигнул мне: — Ну-ка, сынку, дай-ка я твой мундир примерю...

Мать, услышав, запротестовала:

— Чего это ты, старый, надумал? Не по тебе этот парад.

Отец не стал надевать мундир, только на плечи его набросил, но возле зеркала все же покрасовался, лихо подкручивая усы.

— Эх, жаль: не те у меня годы, а то и я бы с удовольствием повоевал!

Затем вышел во двор, взял лопату и стал копать под старой яблоней. На небольшой глубине извлек из земля консервную банку, тщательно завернутую в промасленную тряпку, и протянул мне.

— Разверни, Алешатка, осторожно только, не измажься. Вынь из банки, что там есть.

В банке я обнаружил три Георгиевских креста...

— Батюшки мои! — всплеснула руками мать. — Я думала, что клад ищет, а он кресты закопал.

— Это, старая, подороже всяких кладов. Это не за абы что дано, а за кровь пролитую, за храбрость.

Вернулись в хату, отец достал из шкафа выходной пиджак, прицепил к нему свои награды, посмотрелся в зеркало и только тогда объяснил:

— В тридцать седьмом вызвали меня вдруг в район в одно учреждение, стали допытываться до седьмого колена, кто мои родственники да чем я до революции занимался. Потом последний вопрос задали: это, мол, правда, что вы за царя воевали и он лично вас большими наградами жаловал?

Я ответил так: за царя, мол, не приходилось, а вот за Отечество воевал, за революцию тоже дрался со всякой сволочью, а царя и в глаза не видел, кроме как на портретах, будь он богом проклят; Георгиевские кресты, правда, имел, да где их теперь найдешь — дети, наверное, заиграли куда-нибудь. Сказали мне тогда, мол, если кресты найдешь, в сельсовет сдай. А я взял да закопал их. Думаю: сыновья вырастут — чем я перед ними похвалюсь... Ну вот, а теперь, слава богу, люди образумились: и кресты Георгиевские в почете, и ордена появились — Александра Невского, Богдана Хмельницкого, Кутузова и Суворова, Нахимова да Ушакова! Всех, когда-то забытых, честных полководцев на битву с Гитлером позвали!

Закончив рассказ, отец обнял меня за плечи, подвел к зеркалу.

— Нам бы, сынку, сфотографироваться вместе!

Затем к матери:

— Вот что, старуха, давай-ка стол накрывай да гостей созывай!

Гости и сами вскоре нагрянули — чуть ли не все село. Пришлось столы во двор выносить.

Тогда среди жителей Сутупово всего лишь две фамилии было: Зайцевы да Нестеровы. Причем, как те, так и другие — между собой родственники, если не ближние, то дальние. Конечно, почти все мужчины призывного возраста на фронт уходили и лишь немногие оттуда вернулись. Только нашей семье война сделала редкое исключение: ни одного не унесла в свою пучину. Еще два брата моих благополучно отвоевались и продолжали служить: Василий — старший лейтенант и Дмитрий — подполковник.

По понятным причинам среди гостей большинство женщин было. Разговоров, слез, песен веселых и грустных на всю ночь хватило. Никого из сельчан, погибших и без вести пропавших, не забыли — всех помянули и вспомнили.

Отец доволен был, что оставили меня служить в кадровой. Правда, свою должность я от него утаил...

Когда отпуск закончился и пришло время уезжать, отец меня напутствовал:

— Служи, сынку, покуда надо и покуда доверяют. Отечеству служить во все времена почетно было.

Конечно, ни отец, ни я не могли тогда предполагать, что служить мне доведется всю жизнь.

Немного раньше, осенью 1945 года, разыскал Галю. Она училась в Киеве в медицинском институте. Отношения между нами были дружеские, самые чистые.

В ноябре 1946 года мы с Галей расстались. Я все же убедил генерала, что настоящий адъютант из меня не получится, и отпросился на службу в войска. Получил назначение в древний город Глухов, что на Сумщине. Галя продолжала учебу, мы регулярно переписывались. Летом 1947 года она закончила мединститут и по распределению была направлена в Енакиево. Не знаю, что произошло, но вскоре перестала отвечать на мои письма. Наверное, судьба нас развела. А может быть, я уступил судьбе...

Как бы там ни было, всегда вспоминаю Галю самым добрым словом и всю жизнь благодарен ей за то, что встретилась на моем фронтовом пути, за ее душевные, нежные письма, вселявшие в меня новые силы и вдохновлявшие на подвиг.

Осенью 47-го шел я однажды окраинной улочкой городка и вдруг увидел: во дворе женщина колет дрова. «Надо помочь», — подумал и решительно открыл калитку.

— Позвольте мне побаловаться...

Женщина вытерла платком вспотевшее лицо, протянула топор.

— Пожалуйста! Заранее вам благодарна.

Вскоре возле меня выросла гора колотых дров. Из хаты вышла девушка, стала заносить их в сарай. Пригляделся к ней: худенькая, стройненькая, круглолицая. Добрая, стеснительная улыбка. Стрельнула в меня карими глазами и будто приворожила... Через неделю сыграли скромную офицерскую свадьбу. И вот уже сорок лет идем мы с Валентиной Григорьевной рука об руку по тернистому жизненному пути.

В октябре 1947 года в моей военной судьбе случился еще один небольшой поворот. Шла итоговая проверка нашей бригады за год. Комиссию возглавлял командующий войсками Киевского военного округа генерал-полковник А. А. Гречко. По тактической, огневой, технической подготовке бригада добилась высоких результатов, а по физической... получила двойку. Командующий был разгневан. Приказал построить весь офицерский состав. У полковника, проверявшего физподготовку, спросил, есть ли хотя бы один офицер, выполнивший упражнения на «отлично» и «хорошо». Тот посмотрел в список и назвал мою фамилию. Я вышел из строя.

— Вот вам начальник физической подготовки и спорта бригады, — сказал командующий комбригу.

У меня сердце словно оборвалось... Попытался возразить: дескать, нет у меня организаторских способностей. Но в ответ услышал резкий окрик:

— Прекратить разговоры! Юноша всю войну прошел, орденов больше, чем у любого полковника, — и не организатор? Вытянешь физподготовку — на учебу пошлю! Не справишься — накажу...

Что мне оставалось делать? Душа не лежала к этой работе, но старался выполнять свой долг, как и в годы войны. Физподготовку в бригаде удалось наладить. Затем меня направили в Ленинград на учебу, после окончания которой в конце 1948 года я получил назначение на новую должность. А еще через полгода успешно выдержал предварительные конкурсные экзамены для поступления в Военно-педагогический институт Советской Армии. Здесь-то мне и пришлось преодолеть не только конкурсный барьер: более серьезным препятствием стала медицинская комиссия, обнаружившая у меня последствия контузии, полученной в 1941 году. Но я не сдался, попросился на прием к Министру Вооруженных Сил СССР Маршалу Советского Союза А. М. Василевскому. Рассказал ему о своей беде. Александр Михайлович подробно расспросил, откуда я родом, кто мои родители, где воевал, какие и за что получил награды. Наверное, более часа со мной беседовал — очень душевно, по-отечески. Когда я о своем участии в боях на Курской дуге рассказал, маршал оживился, припомнил некоторые эпизоды. На прощанье Александр Михайлович высказал надежду, что все у меня будет хорошо, пожелал больших успехов в учебе и службе.

На следующий день я благополучно прошел медкомиссию, но не в институте, а в военном госпитале, где получил заключение: «Практически здоров». И вот уже 46 лет служу в армии и каждый год, проходя диспансеризацию, получаю точно такое же заключение...

Военно-педагогический институт готовил преподавателей для военных училищ и воспитателей для суворовских. Руководил институтом известный военачальник генерал-полковник Михаил Семенович Хозин. Среди командиров и преподавателей было немало интересных людей.

В октябре 1953 года, закончив факультет тактики, я получил назначение в Благовещенск. В Москве, на Казанском вокзале, при посадке в поезд дальнего следования встретился с Василием Батаевым. Демобилизовавшись из армии, он уезжал с женой на Дальний Восток, на какой-то промысел. Семь суток ехали вместе, в одном вагоне, и воспоминаниям нашим не было конца. Благодаря стараниям Василия вскоре, наверное, весь поезд знал, что я его фронтовой друг, спасший ему жизнь в разведке. Прощаясь, Батаевы горячо приглашали обязательно приехать в гости в их родной кавказский аул.

Благовещенск встретил нас двадцатиградусным моровом. Дочь в пути сильно простудилась, и пришлось ее прямо с вокзала отправить в больницу. В училище дела с жильем обстояли очень плохо, поэтому жить поначалу довелось в помещении клуба. Вместе с нами там обитали еще три семьи: Иван Климок с супругой и двумя детьми, Анатолий Петров с таким же составом и Виктор Лисицын с молодой женой.

Жила паша «коммуна» дружно. Никаких ссор не было. Как говорится, в тесноте, да не в обиде.

Вскоре я узнал, что в одном из гарнизонов округа командует полком Василий Иванович Петров. Очень хотелось как можно скорее с ним встретиться, но удалось это не сразу. Наверное, через год или полтора, будучи в отпуске, разыскал его в учебном центре. Принял меня Василий Иванович как фронтового побратима тепло и радушно. Конечно, нашлось, что вспомнить! Но не менее интересно было послушать Василия Ивановича о полковых делах и проблемах, понаблюдать, как он командовал, руководил людьми. Без малейшего преувеличения скажу, что те две недели, проведенные рядом с Петровым, вполне можно считать равнозначными каким-нибудь многомесячным курсам по усовершенствованию педагогических навыков.

Боевая учеба в полку Петрова была отлажена, как часы... Каждый день подразделениями достигался какой-то, пусть небольшой, но успех. Каждый день делалось что-то конкретное по улучшению учебно-материальной базы. Я только удивлялся неукротимой целеустремленности и твердой настойчивости командира полка. И убеждался, что те лучшие качества, которыми обладал Василий Иванович на фронте, закрепились в его характере еще прочнее и получили дальнейшее развитие.

Я так увлекся делами и заботами Петрова, что иногда забывал, кто я есть, и вместе с ним начинал вникать в различные трудноразрешимые проблемы, высказывал свои предложения, помогал командирам батальонов в организации и проведении учений с боевой стрельбой. Василий Иванович относился к этому одобрительно. Однажды сказал:

— Слушай, Алеша... По-моему, надо тебе переходить в войска. Конечно, очень важное это дело — преподавать, учить курсантов. Но ведь ты командир до мозга костей! Ты подумай, не ошибся ли в выборе. Боеспособность армии, в конечном счете, куется здесь — в войсках, на полигонах, в учебных центрах. Эта работа как раз по твоему характеру. Сам видишь: здесь у нас — как в кратере вулкана...

Совет Петрова разбередил душу, я часто думал об этом и все больше укреплялся в мысли, что Василий Иванович прав. Наверное, он знал меня лучше, чем я сам себя.

Однажды за ужином Петров спросил:

— Это правда, Алексей, что на одном из тактических занятий тебе довелось нырять в ледяную воду, спасая самоходку?

Я поразился: откуда он мог знать?

— Земля слухом полнится, — улыбнулся Василий Иванович. — Расскажи подробнее.

Пришлось рассказывать.

Это было зимой. Я проводил с курсантами 3-го курса показное тактическое занятие на тему: «Танковый взвод в головном дозоре». На занятиях присутствовала комиссия из Министерства обороны. Возглавлял ее генерал-майор Апакидзе.

Сначала, как обычно, ввел курсантов в тактическую обстановку. Она складывалась так, что головному дозору необходимо было следовать через замерзшее озеро. Эхо позволяло выйти на указанный рубеж с упреждением «противника» минут на тридцать. Движение в обход озера сулило встречу с ним на невыгодном рубеже. Действовавший в роли командира головного дозора курсант Мазняк принял верное решение: идти напрямик, через озеро. Особого риска тут, конечно, не было — морозы стояли крепкие, все хорошо знали, что вода в реках и озерах промерзла достаточно глубоко, лед мог выдержать любую тяжеловесную машину.

Головной танк Т-34 уверенно перешел озеро, следом за ним, с интервалом до 50 метров, преодолели препятствие еще два танка. А вот САУ-100, отойдя от берега метров 15, стала вдруг оседать. Лед проломился, и самоходка по самую кромку башни оказалась в воде. Экипаж успел выскочить из машины.

Я в это время находился на противоположном берегу с тремя танками и курсантской аудиторией. Увидев, как тонет САУ, все ахнули. Затем наступила напряженная пауза и все уставились на меня... Опомнившись, я обратился к Мазняку:

— Ваше решение?

Слегка заикаясь от волнения, курсант доложил:

— Один танк оставляю здесь на случай, если появится «противник». Два танка возвращаю обратно, буксиром вытаскиваю самоходку и продолжаю выполнение задачи.

— Молодец! — похвалил я курсанта. Мне особенно понравился его оптимизм: «Продолжаю выполнение задачи». Эта фраза придала и мне уверенности.

Быстро вернулся на тот берег. Ко мне подбежал промокший до нитки механик-водитель САУ старшина сверхсрочной службы Алтухов. Выстукивая зубами, доложил:

— Товарищ майор, с двигателем все в порядке — успел заглушить до погружения в воду.

У меня от сердца немного отлегло: все живы, машина в порядке, а уж вытащить ее оттуда — это, как говорится, дело техники.

— Спасибо, Алтухов! — сказал я, крепко обнял его и ощутил, что обмундирование на нем уже покрывается ледяной коркой. — Садись на легковую машину и немедленно в казарму!

Ну а сам, не теряя времени, распорядился поставить танки в сцепку колонной, подготовить трос. Разделся до нижнего белья, взял в руки «серьгу» и быстро погрузился в воду. Сначала показалось, что тысячи ледяных иголок вонзились в тело, а потом будто огнем обожгло. К счастью, крюк обнаружил сразу же, набросил на него серьгу и тут же вынырнул. Снял нижнее белье, надел обмундирование. Минут через пять — семь самоходку вытащили на берег, и я доложил председателю комиссии:

— Товарищ генерал-майор, в результате внезапного налета авиации «противника» САУ-100 серьезно повреждена. Приняты меры по ее эвакуации. Разрешите головному дозору продолжать выполнение поставленной задачи.

Апакидзе улыбался...

— Как чувствуете себя? — спросил у меня.

— Нормально, товарищ генерал-майор.

— Тогда продолжайте.

Занятие я провел до конца, ни в одном пункте не отступив от плана. Тактическая выучка курсантов получила высокую оценку.

Однако после отъезда комиссии мои ближайшие начальники по-разному отнеслись к происшедшему. Одни одобряли мои действия, другие... даже грозились привлечь к ответственности. В общем, всяких разговоров было много, не обошлось и без официального разбирательства. Но постепенно страсти улеглись. Правда, недели две курсанты и офицеры с беспокойством поглядывали на меня: «Не заболеет ли Зайцев?» А я каждый день интересовался, как чувствует себя Алтухов. Да Валентина Григорьевна, узнав о случившемся, всплакнула: «Ты что же — дочку сиротой, а меня вдовой оставить хочешь?» Однако все окончилось хорошо.

С того времени все чаще стали мне поручать проведение показных занятий и открытых уроков.

23 февраля, как всегда, в клубе училища состоялось торжественное собрание. Присутствовал весь личный состав и члены семей военнослужащих. В заключение некоторым офицерам были вручены награды за выслугу лет, ценные подарки за успехи в боевой учебе. Моя фамилия в приказе была названа последней, в числе тех, кому объявлялась благодарность. Но зал вдруг взорвался бурей аплодисментов... Мне даже неудобно стало: поощрение заслужил самое малое, а отреагировали на него люди так неожиданно. Кое-кто из старших начальников, сидевших в президиуме, почему-то смутился. А моя Валентина Григорьевна от радости и гордости даже слезу уронила...

Те аплодисменты были для меня самой большой наградой, потому что звучали в них и признание моего авторитета как преподавателя и воспитателя, и уважение людей просто как к человеку.

Когда я закончил рассказывать, Василий Иванович спросил:

— Почему же самоходка провалилась?

— САУ-100 почти на 10 тонн тяжелее танка. Прошедшие впереди машины нарушили структуру льда...

— Ледовую разведку не проводил?

— Нет. Надобности не было. Уверен был, что толщина льда вполне достаточная.

— А самоходка провалилась...

— Надо было пустить ее одну и немного в стороне.

— Почему же так не сделал?

— Тогда об этом не подумал, — признался я честно.

— И курсантам не предложил над этим подумать?

— Нет.

— Почему?

— Торопился. Время берег.

— Гнался за эффектом?

— Было немного...

Василий Иванович с укоризной покачал головой. Немного помолчав, сказал:

— Малейший риск должен быть основан на точном расчете. Ты помнишь, я на фронте не однажды говорил...

— А как же, помню, Василий Иванович! Риск меньше необходимого — перестраховка; риск необходимый, обоснованный — это настоящий риск; риск больше необходимого — авантюра...

Петров улыбался, довольный тем, что помню его фронтовые наставления. И вдруг улыбка исчезла с его лица. Насупился и строго спросил:

— А если помнишь, так почему же?..

Мне стало неловко.

Так еще один урок преподал мне Василий Иванович, И все-таки... Года четыре спустя я снова позволил себе рискнуть. Тогда я уже полком командовал, а Петров — дивизией. В марте это было. На командно-штабных учения. Стояла оттепель. Штаб полка вышел к берегу реки. А лед на реке уже потемнел... Чтобы преодолеть ее по мосту, надо было сделать крюк километров на 10–15 вправо, что почти на нет сводило возможность достижения успеха. И я решился... махнуть через реку. Приказал всем вырезать длинные палкл. Если провалишься, палку поперек полыньи клади и держись, пока помощь подоспеет... Назначил спасательную команду из нескольких человек.

Через реку первым сам пошел. Рядом — начальник связи полка майор Н. Давыдов и начальник химслужбы майор В. Вишневский. За ними — остальные. Ну а потом подчиненные, глядя на нас, осмелели, проявили «инициативу» и немного правее провели по льду радийную машину.

Вскоре я с победной интонацией в голосе доложил комдиву: нахожусь там-то, вышел в тыл «противнику»!

— Каким образом?

— Через реку, в районе...

— Снова по льду?

— С минимальным риском, товарищ генерал. На железном расчете...

— Дальнейшие действия?

Я доложил.

— Добро, — сухо сказал Петров и по его голосу я понял, что он остался недоволен.

«Однако победителей не судят», — успокаивал себя. На деле же оказалось, что все-таки и победителям иногда достается крепко... На разборе влетело мне от Петрова, как говорится, по первое число.

— Учить людей надо в условиях, максимально приближенных к реальной боевой действительности, — это верно, но нельзя забывать о том, что учения — это все же не реальная война. Сегодня мы не имеем никакого права даже самую малость рисковать здоровьем, а тем более жизнью своих подчиненных.

Я попросил слова, пытался доказать, что риск был оправдан и гарантирован благополучным исходом на 100 процентов, но комдив резко оборвал меня и приказал сесть на место. Подобное он редко допускал и только в отношении самых нерадивых. Поэтому очень было обидно. Петров меня так отчитал, будто и не воевали мы с ним вместе ни единого дня...

Одна со со временем обида прошла. Потому что невозможно долго обижаться на человека, которого глубоко уважаешь и которому обязан жизнью. Даже если он иногда бывает неправ.

* * *

Однако вернемся к той встрече с Василием Ивановичем на полигоне, когда я еще был преподавателем в училище. Очень часто я размышлял над его советом и в конце концов подал по команде рапорт с просьбой перевести меня в войска. Просьбу удовлетворили, и я получил назначение на должность начштаба мотострелкового полка, входившего в состав дивизии, начальником штаба которой был тогда полковник В. И. Петров.

Прошло еще некоторое время — Петров принял дивизию, а я стал командиром полка. Хозяйство мне досталось не из лучших, дисциплина в некоторых подразделениях «хромала». Естественно, это беспокоило командование дивизии. Однажды, внимательно и спокойно выслушав по телефону доклад об очередном грубом нарушении дисциплины моими подчиненными, комдив сказал:

— Завтра в 19.00 собери весь личный состав полка, приеду побеседую, разберусь...

Чего можно было ожидать, в таком случае, кроме неприятностей? Вполне закономерными были бы и разнос, и самое серьезное внушение, и даже взыскание. Словом, готовились мы к самому худшему. Прибыл на следующий день комдив — встретил я его, доложил. Вижу, оп не в себе... «Ну что ж, — думаю, — придется не одну горькую пилюлю проглотить».

Пришли в клуб. Петров поздоровался с людьми. Ответили дружно и четко, на одном выдохе. Немного посветлело лицо комдива, но все равно недоволен, хмурится. Выйдя на трибуну, долго и пристально оглядывал присутствующих, думая, наверное, с чего начать неприятный разговор...

— Товарищи солдаты, сержанты и офицеры! — обратился сухо и очень официально. И вдруг совсем другим тоном: — Интересно, знаете ли вы своего командира полка? Как он воевал? Какие подвиги совершил? Какие боевые награды имеет? Мне кажется, вы ничего о нем не знаете. Так вот я вам сейчас расскажу.

И стал рассказывать, да так красочно и образно, что я, знавший Петрова всегда предельно кратким и немногословным, только диву давался. Еще больше был поражен тем, что Василий Иванович знал каждый мой фронтовой шаг и четко воспроизводил эпизоды боевых разведывательных засад, внезапных налетов и поисков. Он рассказывал около часа, не жалел добрых слов в мой адрес. А мне почему-то было неловко. Я чувствовал, как горит мое лицо...

Комдив взглянул на часы, на какие-то секунды умолк. Закончил неожиданно:

— Ну а теперь, Алеша, ты сам продолжай. Расскажи им, как в колодец прыгнул, чтобы плена избежать, как румынского командира дивизии выкрал и привез на его же автомашине.

Василий Иванович стал уходить, попрощался с личным составом, махнул мне рукой, чтобы не провожал его, а у порога остановился и негромко сказал, вроде бы доверительно и так, чтобы я не слышал:

— Я прошу вас, товарищи, подумайте, можно ли такого командира подводить...

Полк ответил ему бурей аплодисментов.

Василий Иванович Петров, учитель по образованию, в практической деятельности по воспитанию подчиненных всегда был мудрым и тонким педагогом. Немало уроков военной и жизненной мудрости преподал он мне за годы службы. На фронте не однажды охлаждал горячность, предостерегал от лишнего риска. У него я учился выдержке и хладнокровию, оперативности и штабной культуре, педагогическому мастерству и самому главному — глубочайшей порядочности, доброму и душевному отношению к людям.

Василию Ивановичу Петрову я обязан жизнью. Наверное, отсюда чувство вечного долга перед этим замечательным человеком. Вот уж сколько лет мучаюсь мыслью, как и чем отблагодарить его за то, что тогда на фронте он, рискуя собой, отвел от меня верную смерть. Пока шла война, я горячо надеялся, что подвернется когда-нибудь случай и мне в свою очередь доведется заслонить собой Петрова, спасти его от гибели... Но такого случая на фронте не произошло, а в годы мирной жизни ждать его и вовсе наивно. Поэтому отблагодарить своего командира и начальника я мог лишь самым добросовестным отношением к службе, самоотверженностью в работе.

Но вот однажды... Зимой, в самую злую непогодь, в трескучий мороз и непроглядную пургу шли тактические учения. В 21 час мне передали по радио: «Первый выехал к вам, встречайте. Я, естественно, распорядился, чтобы к приезду комдива был горячий ужин, а сам стал готовиться к докладу. Но шло время, а Петров не появлялся. Поначалу я не беспокоился: комдив мог изменить свой маршрут, заехать к кому-нибудь другому. Однако часа через три штаб дивизии запросил: когда прибыл Первый, как себя чувствует, чем занимается? Мне сразу стало ясно: что-то произошло в пути... И я ответил: Первый не прибыл. Беру ЗИЛ, БТР, группу разведчиков и лично выхожу по маршруту на поиск».

Пурга неистовствовала, ветер завывал десятками волчьих голосов. Видимость — ноль. Дорогу перекрыло огромными снежными заносами. Солдатам то и дело приходилось спешиваться и работать лопатами. Часа через два наткнулись на огромный сугроб посреди дорога. По торчавшей сверху антенне догадались: это и есть машина комдива. Быстро откопали газик. Оказывается, двигатель заглох — завести невозможно, аккумуляторы радиостанции сели. Петров и ехавшие с ним полковник, радист и водитель была в таком состоянии, что зубы расцепить не могли.

Сравнительно скоро прибыли в штаб полка. Петров ужинать не захотел, но чаем отогревался, наверное, минут тридцать. Полковник, разомлевший в тепле, стал дремать за столом. Глядя на него и на комдива, я думал о том, что учениям, наверное, будет дан длительный частный отбой, пока не утихнет разбушевавшаяся стихия. Поэтому смело предложил:

— Вам надо отдохнуть, Василий Иванович. Спальный автобус подготовлен.

Брови на лице Петрова вопросительно вскинулись вверх:

— Отдохнуть, говоришь? А кто же за нас с тобой о людях думать будет? Кто воевать будет?

Я молчал.

— Ну-ка, передай по радио всем командирам: проверить личный состав, технику, через час доложить мне о готовности к маршу.

Когда я выполнил указание комдива, он сказал дремавшему полковнику:

— Ну а теперь послушаем командира полка...

Вот уж этого я совсем не ожидал! И конечно, растерялся. Докладывал сбивчиво и сумбурно, а Петров все подбрасывал и подбрасывал вопросы... Настоящий экзамен устроил. И даже внушение сделал за то, что я к докладу как следует не подготовился, в своем решении упустил некоторые важные моменты. На этот раз я на него не обижался. Нисколько. Наоборот: чем тверже, требовательнее становился его голос, тем больше радовался. Радовался своей ошибке: ведь думал, что приостановит комдив учения да еще, чего доброго, немедленно в госпиталь отправится, а он — ничего подобного — очень быстро в себя пришел и теперь, будто и не случилось ничего в эту вьюжную ночь, как всегда, требует четкого доклада да еще и стружку с меня снимает. Радовался я еще и потому, что убеждался: не убавилось в нем фронтовой закалки и железной воли! И главное, все обошлось благополучно! От этой радости я невольно заулыбался, сам того не замечая. И конечно же моя улыбка показалась Василию Ивановичу неуместной.

— Не понимаю, чему ты улыбаешься? Ни черта но знаешь, а улыбаешься... Я еще не видел тебя таким, Зайцев. Что с тобой?

Мне пришлось извиниться.

После того случая уважение к Василию Ивановичу залегло в моем сердце еще глубже. И думаю, что среди тех, кому доводилось служить рядом с ним или быть в его подчинении, вряд ли найдется человек, который но питал бы к нему уважения и симпатии. Вот что писал мне Чередник Михаил Филиппович, которого связывала с Петровым крепкая фронтовая дружба: «Узнал, что ты собираешься писать мемуары и горячо одобряю, Алексей Николаевич, это благородное дело. И очень прошу тебя: не забудь рассказать о нашем маршале, бывшем начальнике оперативного отделения 38-й стрелковой. Ведь был Василий Иванович во всей дивизии самой светлой личностью. Его выдержке и хладнокровию, его беспредельной храбрости можно было завидовать».

Трудно представить и невозможно переоценить все, что вынесло на своих плечах поколение советских людей, родившееся после революции и в 20-е годы. На его долю выпало защитить завоевания Октября, свободу и независимость Родины, спасти весь мир от фашистской чумы, из руин и пепла возродить народное хозяйство своей страны. И я безмерно горжусь, что принадлежу к этому славному героическому поколению, что разделил его судьбу без остатка, от начала и до конца.