Автобус катит на восток к Евфрату. За окнами плывут распаханные просторы богарных земель. Согласно командировочному предписанию, мы сегодня должны быть в Дейр-эз-Зоре, который расположен в 320 километрах от Халеба. Мы — это я и сопровождающий меня переводчик, вчерашний студент, завтрашний арабист.
Однообразный ландшафт. Прямое, ровное шоссе. Монотонное пенье мотора. Неодолимо клонит в сон. Я закидываю голову на спинку сиденья и пытаюсь представить в своем воображении незнакомый Дейр-эз-Зор. Мне известно, что сей город насчитывает около тридцати тысяч жителей, что на сегодня он единственный крупный населенный пункт на всем протяжении среднего течения Евфрата, что он — центр области, или, как здесь говорят, мухафазата, с территорией в 23 тысячи квадратных километров, что более всего он знаменит своим длинным висячим мостом через Евфрат, а также большим, оживленным базаром, привлекающим кочевников. Последнее обстоятельство закрепило за городом славу «бедуинской столицы». Мне почему-то упорно рисуются стройные минареты над зелеными волнами садов.
Раскаленный, прокуренный, переполненный автобус наш летел сквозь коричневую мглу поднявшейся бури. Она изредка прерывалась, очевидно, специально, чтобы подразнить нас широкой стальной лентой текущей параллельно дороге реки. Это был Евфрат.
Евфрат я увидел первый раз за несколько лет до своей командировки в Сирию. Наш самолет летел тогда из Кабула в Прагу, я сидел у иллюминатора и любовался золотистым маревом, клубящимся под нами в десятикилометровой глубине. Его однообразие было нарушено лишь единый раз до того, как показалось Средиземное море. Черная, почти прямая полоса рассекала раскаленную сковородку пустыни. Мой сосед — средних лет араб, пребывавший до этого в дремотном состоянии, встряхнулся, привстал с кресла, чтобы получше видеть, и произнес торжественно, ни к кому, собственно, не обращаясь:
— Аль-Фурат!
Очевидно, я вел бы себя примерно так же, если бы в компании иностранцев пересекал Волгу.
Таким и запомнился мне Евфрат. Черная мощная река среди разогретых до желтого каления песков.
Сейчас, вблизи, он произвел на меня совершенно иное впечатление. Не особенно широкий поток (примерно как Москва-река в районе Крымского моста) петлял среди пологих берегов, возделанных в основном под хлопчатник. Кое-где еще продолжался сбор урожая. Река то приближалась, то удалялась, непрерывно меняя свой цвет в зависимости от клубящейся за окнами пыли. Иногда она распадалась на рукава, образуя большие, плоские острова, иногда круто поворачивала. И по крутизне берега в этих местах можно было догадаться о стремительности ее течения.
В Дейр-эз-Зор мы приехали уже на закате дня. Как это ни странно, он действительно показался мне из-за обилия зелени райским уголком. Впрочем, после дороги, которую кроме как адовой не назовешь, любое пристанище покажется раем. Нас ждали срочные дела, и разглядывать город времени не оставалось. Когда мы освободились, был уже поздний вечер. Город мог бы показаться совсем безлюдным, если бы не щедрое сияние окон кофеен. Эти кофейни представляют собой своеобразные клубы и очень типичны для всех сирийских городов. В такой кофейне, заплатив пол-лиры, вы можете находиться сколько угодно, забавляясь игрой в нарды, шашки, карты или просто наслаждаясь беседой с друзьями. Здесь проводит свой досуг мужская половина. Характерная особенность таких кофеен — отсутствие буфета и широкие окна, позволяющие посетителям обозревать улицу, а прохожим созерцать посетителей. Желающие выпить кофе, чаю, воды, могут заказать их в соседней лавочке или харчевне. Раньше непременной деталью кофейни был также профессиональный рассказчик. Рассказывали сказки из «1001 ночи». Имели успех и рассказы о деяниях победоносного султана Бейбарса, в которых самодержавный жестокий деспот изображался строгим, но справедливым отцом народа.
Однако особой популярностью среди слушателей пользовалась «Повесть про Антара» — наивные, бесконечные повествования об удивительных приключениях легендарного народного героя Антара.
Когда события повести были особенно захватывающими, а рассказчик от усталости не мог шевелить языком, его не отпускали, а укладывали на часок тут же в кофейне спать, потом будили и требовали продолжения. Сейчас этих повествователей вытеснил транзистор и телевизор.
Мы шли ночным, пустынным Дейр-эз-Зором. Город жил своей жизнью. Она сильно отличалась от столичной. Если в Дамаске в это время ревут моторы автомобилей, кругом — огни, центральные улицы запружены прохожими, то здесь, в Дейр-эз-Зоре, мы были чуть ли не единственными людьми на улицах. Лишь когда мы проходили мимо кофеен, до нас долетали обрывки разговоров, смех.
Пока ночной дежурный по гостинице вписывал наши имена в регистрационную книгу, мы разглядывали странную статуэтку, установленную на денежном сейфе. Поначалу она показалась мне гипсовой копией изображения какого-то египетского фараона, но, потрогав ее, я убедился в своей ошибке. Это был твердый, прочный камень. Скульптура изображала обнаженного мужчину. Он сидел в просторном квадратном кресле. Его выпрямленный корпус, развернутые плечи и приподнятая голова выражали высокомерие, а устремленный вперед взгляд и сжатые губы — волю. Было в его бритом, скуластом лице что-то монгольское, но еще больше он напоминал фигурки, виденные мною на выставке мексиканского древнего искусства. По моей просьбе дежурный переставил статуэтку на стол. Я заметил, как он напрягся, снимая ее с сейфа. Я приподнял скульптуру. Она весила килограммов десять при ориентировочном объеме 30 X 30 X 35 сантиметров. Это был белый, чуть в желтизну, гладкий камень, но не мрамор.
— Кто это? — спросил я через спутника у дежурного.
— Древний повелитель.
— Откуда же такая интересная вещица?
— Из Мари.
— Сами выкопали?
— Нет. Купили у бедуинов.
— И дорого заплатили?
— Две тысячи лир.
Меня удивило, почему эта дорогая уникальная вещь находится в холле провинциальной гостиницы, а не в музее. Статуэтка была водружена на прежнее место. Я очень хотел ее сфотографировать, но слабое освещение абсолютно исключало это. Мы долго рассматривали жесткое лицо изваянного повелителя и нам казалось, что он в свою очередь разглядывает нас. Была странная диспропорция в его фигуре. Мощный торс, сильные плечи, мускулистые руки, спокойно лежащие на подлокотниках кресла, и жалкие, хилые ноги паралитика. Достаточно было лишь раз взглянуть на вещь, чтобы убедиться, что это работа большого мастера.
За ужином, принесенным из соседнего ресторана, мы долго рассуждали о культуре и истории древнего царства Мари, о существовании которого до приезда в Сирию мы и не подозревали. Вспоминали экспонаты халебского музея, дамасского музея. Холодный ветер разгуливал по комнате. Мы сидели в плащах, натянув на себя все, что было теплого, и мерзли. Ведь стоял декабрь, и находились мы не на побережье моря, а чуть ли не в центре пустыни. Разговор окончился довольно неожиданно:
— Владимир Антонович, отсюда до Мари лишь 117 километров — всего два часа езды. Вы никогда не простите себе, если мы упустим возможность побывать там.
— Но мы же завтра вечером должны быть в Табке.
— Не волнуйтесь, мы вечером будем в Табке.
— Тогда надо выехать в шесть утра…
Мой студент, не дослушав меня, пошел договариваться с дежурным. На сон оставалось всего-ничего.
Проснулся я от головной боли. Помещение отапливалось печкой, устройство которой очень напоминало механизм большой керосинки. Очевидно, ветер забивал трубу, и не давал выхода гари. Я собрал в кулак волю и вынырнул из-под трех одеял, предоставляемых постояльцам гостиницы. Ледяная вода в умывальнике сделала доброе дело. Я согрелся. В коридоре у печки стоял стол с большим чайником. На нем лежало несколько лепешек, полдюжины крутых яиц, масло, сыр. Закусив, мы спустились в холл.
Через полчаса мы уже выруливали из Дейр-эз-Зора. Я сидел рядом с водителем, точнее говоря, на месте водителя, поскольку последний был вдавлен в стенку мною и двумя моими соседями. На переднем сиденье нас сидело четверо. Сколько седоков находилось сзади, я не знал, так как не имел возможности пошевелить головой: на нее кто-то навалил мешок с чем-то, слава богу, мягким. Все это нам было уже хорошо знакомо, привычно и не вызывало душевных протестов. Я давил на водителя, водитель — на акселератор, и «мерседесик», которому давно надлежало находиться на свалке, показывал чудеса резвости.
На наших глазах всходило солнце. Оно еще не раскалилось и за стеклами машины было холодно. На траве в иных местах лежала белая изморозь. Евфрат ушел влево, и дорога наша, кстати говоря, вполне приличное асфальтированное шоссе, летела среди тщательно распаханной равнины. Ее однообразие нарушали одинокие, довольно высокие, с плавными очертаниями холмы. Говорят, что это не что иное, как похороненные древние города. Основным, если не единственным, строительным материалом здесь служила глина, необожженные кирпичи. Материал непрочный. С течением времени здания разрушались, на их месте возводились новые. И так продолжалось век за веком…
Насколько я мог судить, эта часть страны заселена довольно плотно.
Мелькали деревни, менялись попутчики, но пейзаж оставался прежним. Примерно часа через два водитель остановил машину и, указав пальцем на узкую проселочную дорогу, уходившую в сторону от шоссе, сказал; «Мари».
Мы вышли из машины и огляделись. День только начинался. От распаханной земли шел удивительный запах, не передаваемый никакими словами запах пашни. Впереди виднелся пологий изрытый канавами холм. Это и был конечный пункт нашей поездки. Мне вдруг сделалось удивительно легко и радостно. Мы шли по земле, из которой только что начала пробиваться молодая трава. И эти бледно-зеленые побеги так образно напоминали о временах, когда наша древняя земля была еще совсем юной, и о том, что где-то здесь была колыбель цивилизации.
У длинного, барачного типа одноэтажного здания, расположенного в полукилометре от холма, к нам подошел очень худой старый араб в долгополом збуне и белом платке. Старика сопровождала девочка лет семи, стеснительная и любопытная, как большинство деревенских детей. В их компании мы поднялись на холм. Вокруг, насколько хватало глаз, расстилались ровные распаханные поля. Лишь у линии горизонта виднелся зеленый массив и угадывались постройки. Там теперь протекал Евфрат.
Мы надеялись увидеть хоть какие-то следы, дающие представление о древнем городе. Ничего этого не было. Ничего. Старик водил нас вдоль вырытых в глине траншей. Надо было иметь очень сильное воображение, чтобы в сухой потрескавшейся почве усмотреть каменные кладки, мостовые, стены домов и т. п. Мы спустились на дно котлована. Из объяснений нашего проводника следовало, что на этом месте располагались храмы, целых семь, друг на друге. Я внимательно оглядел уходящие вверх стены котлована, но кроме нескольких черепков ничего не заметил. Зато небо из этой траншеи казалось еще более синим, а в белых облаках, проплывающих над нами, без особого труда можно было разглядеть не только башни, но и целые города.
Старик, видимо, чувствовал наше разочарование и время от времени повторял одну и ту же фразу; «Все было заколочено в ящики и куда-то увезено». Мы-то знали, куда. В Лувр! И только потом кое-что в Дамаск и Халеб.
В национальном музее Сирии, расположенном в Дамаске, в разделе, посвященном Мари, четырнадцать витрин и две большие статуи. Статуя царя Итур Шамагана и фрагмент статуи, изображающей мужчину, по имени Тажж, который сравнивает себя с мощным потоком воды. По крайней мере так вещает надпись, высеченная на спине Тажжа.
На витринах представлены инкрустации из слоновой кости, глиняный макет марийского дома, различные орудия труда, украшения, но в основном статуэтки.
Большинство экспонатов относится к первой половине третьего и первой половине второго тысячелетия до нашей эры. Статуи вырублены из камня, который в каталоге именуется алебастром. Это разновидность мрамора. Он столь же хорошо поддается обработке, но безусловно менее благороден. Существуют две разновидности алебастра: известняковая и гипсовая. Предпочтительнее первая, поддающаяся полировке. Известняковый алебастр в торговле Древнего Египта и Индии занимал значительный объем и ценился весьма высоко. Специалисты предполагают, что дошедшие до нас статуэтки не что иное, как подношения богатых марийцев богам.
Искусство художников Мари глубоко реалистично. Поражает их способность проникать в глубину человеческих чувств и переживаний, умение добиться исключительной выразительности при их передаче. Очень характерна для этих людей XXXI века до нашей эры едва заметная улыбка, улыбка человека, понимающего бренность сущего. Иногда она переходит просто в саркастическую усмешку, странно воспринимаемую через пять тысяч лет. И глаза. Огромные, глубокие, нефритовые глаза, наделенные каким-то особым свойством — заглядывать в душу, придающие их владельцам совершенно особый облик, никогда и нигде более не повторенный.
Многие скульптуры снабжены пояснительными надписями, исполненными обычно на спине. Например: «Царь Итур Шамаган» или «Салим — брат царя». Интересны мужские костюмы марийцев в виде ниспадающих друг на друга шерстяных юбок. В женских портретах поражают помимо прочего очень сложные прически.
Наиболее крупная скульптура раздела Мари в дамасском музее — фигура царя Итура Шамагана. Ее высота — девяносто два сантиметра. Царь изображен в состоянии восхищения. Его лицо выражает достоинство. Тонкие губы сложены в улыбку. Глаза как бы отрешены от всего земного и устремлены к богу. Тонкий нос, крупные уши, бритая голова странно сочетаются с длинной холеной бородой. Одеяние царя состоит из длинной юбки — «конакез». Руки его молитвенно сложены на груди. Ноги босы. Вся поза чрезвычайно выразительна. На спине, у правого плеча, надпись: «Царь Мари Шамаган посвящает статую богине Нини-За За».
Особенное восхищение вызывает скульптура актрисы Ур-Нины. Она изображена сидящей на широкой круглой подушке. К сожалению, вещь повреждена, но можно предположить, что руки Ур-Нины прижаты к груди. Костюм актрисы составляют блузка из очень тонкой ткани и своеобразные широкие, собранные у колен шаровары. На ее спину ниспадают тщательно уложенные волосы. На спине надпись: «Ур-Нина, певица, музыкантша»…
«Открытие» Мари состоялось сравнительно недавно, в 1933 году. Его обычно связывают с именем французского археолога Анри Парро. Город располагался на холме. На самом высоком месте была построена многоэтажная башня, высотой около пятнадцати метров. Сооружение ее относят ко второму тысячелетию до новой эры. Впоследствии под основанием этой башни была обнаружена другая башня, относящаяся уже к третьему тысячелетию до нашей эры. В центральной части города располагались несколько храмов. Известны, например, храм Дагана — «царя страны», храм Нинхурсаг — богини матери, храм Шамаш, храм Нини-За За, храм Иштарак, посвященный богине плодородия и войны. Здесь же, в центре, находился царский дворец. Среди его руин во время раскопок уже после второй мировой войны было найдено множество дощечек с экономическими, дипломатическими и административными текстами. В царском жилище, помимо складов, кухонь, административных и жилых помещений, были также молельная и тронный зал. Именно здесь была найдена «богиня с вазой» — чудесная женская статуя, чудом уцелевшая во время погрома, учиненного в городе солдатами вавилонского императора Хаммураппи.
Кто же они такие, люди Мари, обитавшие в этих краях в течение тысячелетий и создавшие свою древнейшую культуру?
Благоприятное географическое положение Мари на перекрестке путей из Месопотамии к Средиземному морю и из Египта на Север, а также плодородный ил Евфрата обусловили возникновение здесь цивилизации в самые отдаленные времена. Считают, что на самой ранней стадии своего существования Мари входило в систему шумерских городов. К середине третьего тысячелетия до новой эры царь Саргон Агад сумел объединить многие шумерские города, и можно предположить, что Мари также вошло в это объединение.
Далее следует нашествие семитского племени амореев, которые утверждаются здесь к концу третьего тысячелетия. Завоеватели ассимилируются с коренными жителями. Наиболее выдающийся представитель аморейской династии Хаммураппи (1790–1750 годы до новой эры) основал обширную древнюю империю, включившую в себя и Мари. Впоследствии все земли, прилегающие к району среднего течения Евфрата, были захвачены ассирийцами.
Перипетии длинной истории Мари известны ученым довольно подробно благодаря богатейшему архиву, найденному в 1954 году при раскопках французскими исследователями А. Парро, Ж. Брюссоном и П. Жоменом. Своеобразные книги древних — мраморные доски, покрытые с обеих сторон различными текстами, были написаны не иероглифами, а буквами. Здесь, в Сирии, на берегу Средиземного моря, был найден самый древний из известных на земле алфавитов — родоначальник всей нашей письменности. Этот алфавит — маленькая глиняная табличка длиной с мизинец, содержащая тридцать клинописных значков — был найден при раскопках Угарита, города, расположенного в десяти километрах к северу от Латакии. Но о нем речь пойдет дальше.