На солнечной стороне

Миколас Слуцкис На солнечной стороне

— Обождал бы минуточку, глядишь, и я с тобою…

— Я спешу, милая.

Это «милая» прозвучало холодно, даже неприязненно, хотя никуда Витаутас не спешил.

— Обожди чуточку, я сейчас, быстро-быстро…

Он промолчал. Лучше не возражать, а то Дана станет канючить, уговаривать, потом битый час будет причесываться, роняя заколки. На улице, едва спустившись с лестницы, вдруг хватится, что забыла шарфик или перчатки, пройдут пару шагов — новая беда: петля на чулке спустилась! Ох, ах — начнет оглядываться назад, то и дело выворачивая голову, словно ей кто ножом в спину ткнуть собирается. А виноват во всем будет, конечно, он, только он! Нет, ни словечка упрека она не кинет, лишь нахохлится и всем своим постным видом даст ему это понять. И придется жалеть ее, вместо того чтобы выложить досадную правду.

— Ладно, обожду, — неохотно буркнул Витаутас. Воскресная прогулка все равно испорчена.

Поразительно, но на этот раз Дана быстро сунула ноги в выходные туфли, в одно мгновение провела помадой по губам и напудрила нос. И шарфик не забыла. А самое главное чудо — коварные петли капрона не подвели! Витаутас даже подивился ее проворству, а она улыбнулась и зарделась от удовольствия. Подчеркнуто вежливо пропустил даму вперед. Острые каблучки беспечно зацокали по цементным ступенькам, словно обрадованные тем обстоятельством, что их хозяйка избавлена от обычных хлопот: закрыть дверь, проверить, хорошо ли она заперта. На улице их залило теплое, несущее удивительную бодрость осеннее солнышко, обступил багрянец кленов и волнующий запах разогретого асфальта.

— Какое солнце, Витукас, взгляни только, какая красота! Нравится?

Не слова — голос напоминал ему что-то давнее, забытое.

Сквозь слой пудры пробивался живой цвет ее лица, глаза и губы поблескивали, словно отполированные солнцем. И не обратилась, как обычно, «отец» или «Витаутас» — сказала ласково: «Витукас». Раздумывая о непривычном звучании ее голоса, он как-то не уловил сразу смысла слов жены.

И сам, слегка запнувшись, ответил не всегдашним «да, мать» или «действительно, Дана», а, тронув рукав ее плаща, кивнул:

— Правда, красиво, Дануте.

Она снова зарделась, словно услышала комплимент — не городу и погоде предназначенный, а ей самой. Ведь Витаутас мог бы и ей сказать нечто приятное — как славно твои каблучки постукивают, будто полечку танцуешь. Не сказал, добавил что-то другое, тоже доброе, и щеки Даны совсем распылались.

— Надо бы тебе почаще на свежем воздухе бывать, женушка!

— Что ты, я и так много гуляю. Бывает, несколько раз в день по магазинам бегаю…

Значит, как-то не так сказал, раз Дана не поняла, хотя он и сам еще не до конца понимал, что хотел сказать. А от ее ответа повеяло бытом, повседневностью, слова не вызывали отклика, только подрагивающий голос упорно что-то напоминал ему. Что же? Может, такой же солнечный день, а может, напротив — хмурый и ненастный… Или не день, просто некое не нашедшее выражения, попусту растраченное, растаявшее чувство?

Они подходили к центру, все больше машин, прохожих, шума, и все это тоже сливалось со словами, которых он не сказал ей. Теснились дома, толпа шумела, бурлила, поблескивали оконные стекла, но ничто не нарушало прелести этого дня.

Масляно стелился асфальт мостовой, пламенели листья деревьев, встречные женщины, как одна, казались красивыми и молодыми.

— Забегу за хлебом и мясом, а потом в парфюмерный. Подождешь?

Ну вот, так и знал! Сейчас начнет шнырять по магазинам, потом будет тащить разбухшую от продуктов сумку, перегнувшись на один бок. Окончательно испортит прогулку. И поплетешься домой вместо того, чтобы насладиться погожим днем.

Витаутас поморщился, но от раздраженного замечания воздержался — его еще не покидало странное чувство, возникшее от невысказанных слов. Дана же была целиком озабочена покупками: вспомнила, что холодильник пустой. Погрузившись в хозяйственные заботы, уже убегая, торопливо бросила:

— Погуляй тут, газеты купи. Встретимся на солнечной стороне… На солнечной! Запомнил?

— На какой солнечной стороне? — удивившись, переспросил он, но эти слова почему-то продолжали звучать в ушах. И не мог от них отделаться, словно был тут какой-то сокровенный смысл. Больше всего тревожила дрожь в ее голосе. Может, сам ее, эту дрожь, выдумал? Или действительно доносилась она из забытой, манящей дальней дали?

— Около книжного? — крикнул он ей вслед, желая избавиться от неясного, томительного предчувствия.

Дана не расслышала и только повторила:

— На солнечной!.. Жди меня на солнечной стороне! — Цокая каблучками, перебежала улицу — это цоканье как бы вторило ничего не значащим словам «на солнечной стороне». У дверей гастронома обернулась, встретилась с ним глазами, умоляя дождаться в условленном месте, если она и задержится немного.

Ну к чему ляпнул он, чтобы она почаще гуляла, ведь совсем не это было на уме? Только теперь сообразил, что хотел сказать еще в начале прогулки: хотел похвалить ее красивые глаза, какие, мол, они яркие, пусть почаще смотрит вокруг удивленными расширившимися зрачками, будто видит больше, чем можно увидеть…

Дана исчезла, не догонишь и ничего не скажешь. А ведь ее бы обрадовали его слова.

— На солнечной стороне, — повторял про себя Витаутас, стараясь запомнить место встречи, чтобы ненароком снова не обидеть жену. — На солнечной стороне…

Он осмотрелся вокруг: дома, люди, машины. Перед ним, на той стороне улицы, расстилалась густая, широкая тень, темная и прохладная, как река. Хорошо бы медленно плыть по этой реке-тротуару, где не встают перед тобой никакие вопросительные знаки, одни лишь вывески, витрины, привычно и понятно мелькающие разноцветные сумочки…

Почему не договорились они встретиться в тени? И где эта солнечная сторона? Господи! Да ведь он же на ней и стоит — тротуар залит солнцем! Рядом красные автоматы с газировкой, по липким от сиропа стаканам ползают осы. Это же очень просто — «солнечная сторона». Теперь не забудет. Неприятно только, что осы ползают по стаканам… Впрочем, почему неприятно? Ведь эти осы — последние. Как и теплое солнце, как запах разогретого асфальта…

Обожду возле книжного магазина, посмотрю новинки в витрине. Это тоже приятно, что за стеклом много книг. Яркие обложки, нарядные, как воскресная уличная толпа. Дануте знает, что он любит книги, могла бы назначить встречу у книжного. Но сказала иначе: «Встретимся на солнечной стороне…» Ладно. Все равно. Хотя нет, не все равно! Здесь какой-то каприз, какая-то причуда Даны, и это не дает успокоиться; сегодня ее голос все время напоминает какую-то забытую радость. Что-то кроется за ее капризом.

Неразгаданная тайна волновала Витаутаса. Он снова осмотрелся по сторонам, задержал взгляд на медлительных, разомлевших осах — да, он стоит на солнечной стороне, и у этой стороны, кажется, нет ни конца ни края.

«Ладно уж, раз Дануте так хочется, буду ждать не у книжного, а просто на солнечной стороне…»

Пусть нету ее теперь на солнечной стороне, но он подождет, и, пока терпеливо топчется он здесь, Дана рядом.

Ему было приятно думать, что он покорно исполняет ее маленькую прихоть, а еще больше нравилась собственная покладистость. Вот чего, думал он, не хватало мне и Дануте последние годы — этих невинных капризов, причуд, которые нарушали бы монотонное течение наших налаженных отношений. Ведь могла бы она потребовать от меня и чего-нибудь такого, что и совершить невозможно! Но пусть только не часто…

Витаутас внутренне собрался: ведь и сейчас могла она потребовать у него невозможного. И возникла неуверенность в том, в чем он всегда был твердо уверен. Он находился на солнечной стороне, напоенной красотой и юностью, причудливые, невыполнимые требования никого здесь не удивят — только его одного. Улыбнулся. Просто так — стоял и улыбался.

«А что если Дануте уже давно мечтала назначить мне свидание на солнечной стороне?»

Поскорей бы возвращалась; он прямо спросит у нее об этом. Угадал? Нет, сначала скажет те слова, которые собирался произнести еще в самом начале прогулки, еще возле дома. Что же он ей хотел сказать и не сказал? Да, чтобы чаще смотрела вокруг такими глазами… Впрочем, не это, совсем уже не это… Отвык, не умеет говорить подобных слов. А вот Дана, вероятно, не отвыкла, твердила их про себя, когда он отправлялся гулять в одиночку. Не потому ли дрожит ее голос, пробиваясь в такие закоулки души, куда не добраться словам? Как проникновенно сказала она: «Встретимся на солнечной стороне». И чтобы не испугать его небудничностью своих слов, удрала за кефиром. Семнадцать лет назад ей, пожалуй, не надо было бы бояться, крикнула бы просто: «Встретимся на солнечной стороне!» — и все.

Солнце слепило глаза. Значит, они вновь, как семнадцать лет назад, встретятся на солнечной стороне, хотя теперь они уже не те, что были тогда, семнадцать лет назад, совсем не те, во всяком случае — он… А Дана? И она?.. Правда, нынче Дана немного странная.

«Что скажу я ей столько лет спустя?»

Ждал он недолго. Его все сильнее волновало: как бы Дана не оказалась на солнечной стороне слишком быстро, не вынурнула до тех пор, пока он не успел еще разобраться в своих смятенных мыслях, не решил, что сказать ей. Кажется, так волновался он семнадцать лет назад, но лишь тогда, когда Дануте опаздывала на свидание. Как опаздывает теперь? Она и тогда была рассеянной, но его это не сердило, ее рассеянность даже нравилась…

«Ничего, подожду…»

Ему стало радостно, что он может терпеливо ждать, пусть только светит солнце и заливает светом половину улицы.

И вот она запыхавшись перебегает дорогу, спешит к нему. Она и тогда еле дух переводила — всегда опаздывала. Правда, тогда не перекашивала на один бок ее стройную фигурку набитая сумка. Но солнце озаряет волосы, глаза, губы — как тогда…

— А ты все такая же, — глухим от волнения голосом произносит он.

Она не поняла, показалось, упрекает, стала оправдываться:

— За сахаром стояла… Разве это сложно, взвесить килограмм сахару, а продавщица…

Витаутас не позволил ей жаловаться, отобрал сумку, чего прежде никогда не делал, и посмотрел на нее теми же глазами, что и семнадцать лет назад.

— А ты все такая же. Вечно опаздываешь!

Дану испугал взволнованный голос мужа. В чем еще ее обвинят?

— Я же не одна в очереди, пойми. И в парфюмерном люди стояли, а надо было взять мыло, пасту…

Он отмахнулся от ее оправданий:

— Пойми меня, я так долго ждал…

И тут голос мужа словно обнял ее за плечи и повернул к себе — она всмотрелась в его лицо: какое же оно молодое, красивое, освещенное солнцем!

— А сколько я ждала тебя?

— Семнадцать лет!

Быстрый и послушный ответ тронул ее. Захотелось даже, чтобы он чуточку поворчал, как-никак за эти долгие годы успела она полюбить и его ворчание.

Они шагали рядом по солнечной стороне, и им казалось, что так, тоскуя друг о друге, идут они давным-давно, все семнадцать лет.