На солнечной стороне

Юрий Нагибин Школа для взрослых

Улесов осторожно приоткрыл дверь класса. В ушах еще звенел хрипловато-пронзительный отзвук школьного звонка, подгонявшего его по пролетам лестницы. Ну, так и есть: опоздал. Анна Сергеевна, учительница русского языка и литературы, сидела за своим столиком, листая классный журнал. Она была очень старательна, мелочно добросовестна, входила в класс по первому звонку. «Держится за свое место, — вскользь отметил Улесов, — учителей русского и литературы хоть завались». Он хотел было войти, но помедлил, удивленный странным обликом класса. Впервые он увидел класс со стороны. За детскими партами с трудом умещались три десятка учащихся: взрослые, здоровенные парни и под стать им девушки. Народ все был рабочий, крепкой, широкой кости, плечистый и большерукий. Несколько учащихся были при усах, а на безусых лицах глянцевела синь после бритья. Девушки были все, как одна, в перманенте, носы припудрены, а одеты они так, будто собрались не в вечернюю школу, а в клуб.

В среднем ряду на третьей парте было свободное место. Улесов мысленно заполнил пустоту своей фигурой и криво усмехнулся. Если его товарищи выглядят смешновато, что же говорить о нем, самом рослом и крупном в классе, заводском чемпионе по тяжелой атлетике!

Юнее всех и потому тоже не на месте выглядела учительница. Небольшая, худенькая, стройная, с веснушками на чуть вздернутом носу, в темном коротковатом платье, открывавшем острые, детские колени, она была бы за партой уместнее любого из своих учеников.

— Что же вы не входите, Улесов? — послышался ее голос.

— Разрешите? — запоздало произнес Улесов и под легкий смешок товарищей прошел на свое место, втиснулся на скамейку, руками засунув под парту левую ногу. Улесов знал, что теперь, увидев класс в смешном свете, он постоянно будет чувствовать, насколько сам он смешон за детской партой. Улесов был самолюбив, из самолюбия и пошел он учиться в вечернюю школу.

Улесов, как большинство мещерских ребят, проучился всего три класса. Когда ему стукнуло одиннадцать, отец вручил ему ружье и горсть патронов, присовокупив: «Потратишь заряд на чирка, голову сниму». С учением было покончено. Пройдя полный курс лесной и озерной академии, дающий человеку совсем не малое знание о мире, он считал себя вполне подготовленным к мещерской жизни. Он бил чирков влет, мог с одного выстрела заломить лося пулей домашнего литья, ловко работал веслом при любой волне, до полного подобия подражал голосам в природе и знал все про птиц, зверей и рыб. Вся эта мещерская наука годилась, пока не умер отец. Матери Улесов не помнил. Его взял к себе в дом дядя, шорник, болезненный, озлобленный нуждой и своей многосемейностью человек: приемыш оказался в доме девятым. У дяди в заводе не было ни пороха, ни дроби. Улесов подбирал на озере старые гильзы, высушивал их, накручивал взамен пороха головки спичек, а вместо дроби свинцовую стружку и кое-как охотился, пока однажды в его руках не разорвалась старая отцовская ижевка. Единственная его отрада исчезла, и жизнь Улесова стала невыносимой: в доме он был нянькой, им помыкал и стар и млад. Когда в деревне появился вербовщик с бакшеевских торфоразработок, Улесов, выглядевший в свои неполные пятнадцать восемнадцатилетним, подрядился в торфяники. На торфоразработках Улесов впервые увидел машины и с тех пор всем сердцем полюбил технику. Он сбежал из Бакшеева и устроился в ремесленное училище, откуда вышел токарем пятого разряда. В числе других своих товарищей он попал на крупный московский завод, и здесь началась совсем иная полоса жизни мещерского парня.

За два года Улесов, полюбившийся за свою понятливость и острый охотничий глаз старшему мастеру цеха, прошел под его руководством высшую заводскую науку. Он стал токарем-универсалом, а вскоре прославился и своим особым, «улесовским» методом обточки деталей. О нем написали сперва в заводской, потом в центральной газете, его приняли в комсомол, и с той поры стали все время куда-то назначать, выбирать, посылать. Он заделался непременным членом различных комиссий, делегаций, с которыми ездил в другие города страны и за рубеж. Улесов был очень здоровый, много вмещающий в себя человек. Он и работал с полной отдачей, и занимался спортом, и старательно посещал технический кружок — его на все хватало.

Товарищи, с которыми он два года назад приехал вместе из ремесленного училища, остались где-то далеко позади, растворились в заводской массе, и Улесов потерял их из виду. Они жили в барачном общежитии, а Улесов получил в заводском доме комнату на двоих, но вскоре ему предстояло переехать в отдельную однокомнатную квартиру. На самом разлете своих жизненных успехов Улесов не поленился сесть за школьную парту. Случилось это так.

Дочь главного инженера завода, проходившая в цехе Улесова преддипломную практику, пригласила его на встречу Нового года. Улесову предстояло впервые окунуться в незнакомую ему студенческую среду. Он пошел туда с любопытством, но без смущения. Придя в назначенный час, Улесов пожелал осмотреть большую, нарядно обставленную квартиру главного инженера. Желание его было исполнено. Он осмотрел все, вплоть до кухни, ванны и уборной, прикидывая в уме, что ему следует завести в его новой квартире. У него давно уже образовалась привычка примериваться ко всему хорошему, красивому и нужному, что он встречал с мыслью: у меня должно быть то же.

После ужина начались танцы. Улесов выбрал высокую, темноволосую, с маленьким, полуоткрытым ртом подругу хозяйки и танцевал с ней весь вечер, хотя это было явно не по вкусу спутнику девушки, зализанному студенту в четырехугольных очках без оправы. Девушка тоже чувствовала себя неловко, но покорилась властной и открытой манере Улесова.

Потом затеяли играть в литературные вопросы и ответы. Улесов был убежден, что это придумал зализанный студент, чтобы отомстить ему. Но поначалу он не почуял опасности и выдвинул свое кресло чуть не в центр круга. Вопросы были самые неожиданные, порой понятные, но чаще непонятные Улесову.

— Отчество Анны Карениной?

— Аркадьевна, — сказала хозяйка дома.

— Верно! — вскричал Улесов и захлопал в ладоши, хотя и понятия не имел об отчестве Карениной.

— Каким литературным героям поставлены памятники? — спросил зализанный студент.

— Тому Сойеру и Геку Финну, — неуверенно произнес кто-то.

— Дон Кихоту и Санчо Панса, — добавил другой голос.

— Шерлоку Холмсу в Лондоне, — весело сказал зализанный.

— Правильно! — воскликнул Улесов, обрадованный, что услышал знакомое имя: он читал книжку про Шерлока Холмса.

— Ах, вы это знали! — насмешливо проговорил зализанный студент.

Игра продолжалась. Улесов, подогретый вином, — как большинство мещерцев, он был непьющим человеком, и вино всегда ударяло ему в голову, — вертелся в своем кресле, хлопал угадавшим, радостно смеялся невесть чему и вскрикивал: «Здорово!», «В самую точку!» И в какой-то миг задремавший в нем инстинкт самосохранения подсказал ему: стой, тут дело неладно! Коротким, неприметным взглядом своих прищуренных, упрятанных под крепкую лобную кость, быстрых и цепких глаз Улесов окинул компанию и понял, что смешон: шумный, активный, благодушный и неспособный ответить ни на один вопрос. И тут хозяйка дома произнесла:

— Фамилия мужа Татьяны Лариной!

— Гремин! — грохнул Улесов и даже приподнялся, боясь, что его кто-нибудь опередит.

Ответом был взрыв смеха.

— Разве не так? — растерянно пробормотал Улесов. — Гремин — его еще Михайлов поет.

Теперь нарочито громко рассмеялся лишь зализанный студент.

— Это в опере Гремин, — сострадательно сказала хозяйка. — У Пушкина он не назван.

— Вот как! — проговорил Улесов, затем, смерив взглядом своего узкоплечего противника, добавил: — Конечно, разные люди знают про разное. Я верно, не читал этих книжек, не до того было. А вот кому-нибудь из вас приходилось бить плывущего лося?

— Нет, и неплывущего тоже, — насмешливым тоном отозвался студент.

Но его девушка тихо попросила:

— Расскажите.

И Улесов рассказал, как осенью сорок шестого года они обнаружили во время охоты лося, плывущего наперерез озера Великого. Лось был громадный, матерый самец с могучими рогами. Казалось, будто молодой дубок плывет по воде. Как назло, ни у кого не нашлось ни жакана, ни домашней пули. Охотники со всех сторон устремились к лосю на челноках. Первым его настиг крестный Улесова, Макар Семенович, и выстрелил лосю в голову, но тот и глазом не повел. Потом его ударил старейший охотник Дедок, но тоже безрезультатно. Это было в пору прилета чирков, и дробь у всех была мелкая, седьмой номер. Тогда Макар Семенович всунул ствол прямо в ухо лосю, бабахнул, но лось только тряхнул головой и поплыл дальше. Улесов выстрелил ему в другое ухо, лось продолжал плыть. И сколько в него ни стреляли, он все так же мерно рассекал грудью воду, словно заколдованный. Охотники преградили ему путь к берегу, он свернул на чистое, оплыл Березовый корь, взял курс на Прудковскую заводь, и у преследователей не осталось патронов.

— Он спасся? — с надеждой спросила подруга зализанного студента.

— Какой там! — усмехнулся Улесов. — Порубали топорами, порезали ножами, разве от наших уйдешь?

— И вам его не жалко? — спросила девушка, округлив глаза.

— Нешто не помните, какой сорок шестой год был? Засуха. У нас на что местность сырая, и то в земле все погорело. Картошка с горох уродилась. А уж о хлебе или там овсе говорить нечего. Лосем этим наши Выселки чуть не месяц кормились. А так, конечно, жалко, красивый был лось, отважный!.. — Улесов встал, включил радиолу и, обращаясь к своей партнерше, вежливо проговорил: — Разрешите?

Она поднялась с покорным видом, и Улесов понял, что своей грубоватой, но сильной выходкой он сполна расквитался за понесенное поражение. Но все же в тот самый вечер он решил поступить в вечернюю школу.

В школе у него не все пошло гладко. С математикой и физикой он справлялся отлично, в английском хромал равно со всеми, но вот с литературой и русским не заладилось. На худой конец, литературу, которую Улесов не любил и не понимал, можно было одолеть зубрежкой, но писал Улесов на редкость неграмотно, чуть не хуже всех в классе.

Ко всему еще русский и литературу преподавала молоденькая Анна Сергеевна, а перед ней разыгрывать олуха было особенно неприятно. Но на сегодня Улесов приготовил сюрприз, он блеснет совсем особым пониманием поэмы Пушкина «Евгений Онегин». Надо только, чтобы его спросили. А в этом Улесов почти не сомневался. Анна Сергеевна и так вызывала его чаще других, к тому же сегодня Улесову хотелось, чтобы его вызвали, а его желания обычно сбывались.

Так оно и случилось.

— Товарищ Улесов, — раздался голос Анны Сергеевны. — Образ Евгения Онегина.

С преувеличенным усилием Улесов выпростался из-за парты и стал во весь рост, слегка расправив плечи.

— Онегин, — начал он задумчиво, словно подыскивая слова, — человек пустой, ни на что не годный, так сказать, паразит общества…

— Ох, не надо!.. — совсем не учительским, а каким-то детским, просящим и обиженным голосом сказала Анна Сергеевна и знакомым всему классу движением поднесла обе руки к прядкам волос над ушами. Этим движением она словно поправляла аккуратно причесанные, нисколько не нуждавшиеся в тем волосы, на деле же то был невольный защитный жест, каким она отгораживалась от всего неприятного, болезненного, досадного. — Это же не ваше мнение, это Писарев. Надо знать, чем вызвана его оценка, а не рубить с плеча!

Улесов покраснел: в своей наивности он полагал, что эта книга неизвестна Анне Сергеевне. Писарева ему подсунул сосед по комнате, сотрудник заводской многотиражки. Улесов постарался накрепко запомнить все рассуждения Писарева. Он хотел сразить Анну Сергеевну в споре, который, без сомнения, должен был возникнуть, или, хотя бы, доказать, что его нелюбовь к стихам вообще, а Пушкина в частности, имеет под собой надежное основание.

Но Анна Сергеевна поймала его. С досадой думая о своей промашке, Улесов почти не слушал рассуждений Анны Сергеевны о взглядах Писарева на искусство. Вдруг он услышал свое имя.

— Я не поверю, товарищ Улесов, чтобы вы, такой способный человек, не могли понять и полюбить слово Пушкина, Тургенева, Горького. Вот потому-то вы так плохо пишете. Кто много читает, не может писать, ну, хотя бы так… — Анна Сергеевна щелкнула замком вытертого портфельчика и достала какой-то листок, испещренный броскими красными значками. Улесов даже издали узнал свой размашистый, неровный почерк. Это был последний диктант. Кто-то засмеялся, кто-то шумно вздохнул: «Вот это да!»

«А чего, собственно, она ко мне привязалась? — подумал Улесов. — Что я ей, мальчик-восьмиклассник, что ли? Смекнула бы лучше, кто она со своими Пушкинами и кто я!..»

Тут он заметил, что все еще стоит с неловкой, ущемленной между партой и скамейкой ногой. Сузив зрачки, он сказал нарочито громко:

— Могу я сесть?

Анна Сергеевна поднесла руки к прядкам волос над ушами.

— Пожалуйста… простите… — пробормотала она почти жалобно.

«Так-то лучше!» — подумал Улесов, не отводя цепкого, недоброго взгляда от учительницы. В ее глазах, слабой улыбке было что-то жалко-заискивающее.

«Милый, дорогой мой, — думала Анна Сергеевна, — я же говорю это только для тебя. Ты сам не понимаешь, как обкрадываешь, как беднишь свою жизнь. Такой красивый, сильный, одаренный человек — и совсем глухой к самому прекрасному, что есть на свете, — к слову…»

Урок продолжался. А когда прозвенел звонок и класс в едином порыве устремился к дверям — урок был последним, Улесов подошел к Анне Сергеевне и попросил извинения за свою резкость. Он был отходчив.

— Ну что вы, я совсем не сержусь, — сказала учительница, покраснев. — Но, Сергей Иваныч, дорогой мой, скоро экзамены, что же мы будем делать?

Улесов развел руками.

— Знаете что, — сказала учительница. — Давайте заниматься дополнительно.

— Спасибо. Только — где?

— Приходите ко мне, — просто сказала Анна Сергеевна. — Я живу поблизости. Хотите, начнем прямо завтра.

Улесов записал адрес, пожал руку учительнице и крупными шагами сбежал вниз по пологой лестнице.

В вестибюле, пристроив на подоконнике зеркальце, две ученицы старательно работали губной помадой и тушью для ресниц. Одна из них, Муся Лопатина, повернулась к Улесову.

— А учительница по тебе сохне-е-т! — произнесла она нараспев.

Он посмотрел на маленький лобик Муси, на завивку барашком, на недокрашенный, будто испачканный красным рот, понял, что это любовный вызов, и не принял его:

— А нас это нисколечко не интересует!..

…Улесов поднялся на пятый этаж указанного ему дома, позвонил три длинных, два коротких, и дверь открылась раньше, чем он отнял палец от кнопки звонка.

— Заходите, Сергей Иваныч, — сказала Анна Сергеевна.

Он с трудом узнал ее в полутемной передней, освещенной одинокой лампой под самым потолком. На ней было что-то вроде халатика в цветочках, и это делало ее по-хорошему старше, женственней, чем обычное ее глухо-коричневое платье, похожее на школьную форму… И волосы не были так гладко и плоско стянуты к небольшому тугому узлу на затылке, они лежали пышней и свободней.

Анна Сергеевна повела Улесова длинными коридорами старой, запущенной квартиры. Они прошли один коридор, заставленный сундуками, древними, хранящими лишь пыль шкафами, свернули в другой, затем в третий, более узкий, с низким потолком. Анна Сергеевна толкнула дверь. То, что открылось Улесову, было как бы продолжением этого коридорчика. Сразу за дверью стояла раскладная алюминиевая коечка, крытая серым солдатским одеялом, с толстой, очень белой подушкой, на которой лежала еще одна маленькая, плоская подушечка. С потолка свешивалась лампочка с фунтиком из тетрадочного листка вместо абажура. Другая лампа, похожая на гриб, стояла на маленьком столе, уставленном книгами. Книг было много, толстых и тонких, больших и маленьких. Обернутые в чистую белую бумагу, они стояли рядком на столике, тесно забили висящую на стене полку, штабельками лежали на полу, на подоконнике высоко прорубленного в стене окошка. Книги да яркая картинка — крыша и купола старинного городка под закатом — единственно скрашивали убожество комнаты. И ничто не говорило, что здесь живет женщина: не было ни флакончиков, ни коробочек, ни пудрениц, ни даже зеркала.

— Любуетесь моими хоромами? — спросила Анна Сергеевна.

Улесов перевел взгляд на хозяйку. Здесь, при более ярком освещении перемена в облике учительницы была еще приметнее. «А она симпатичная!» — с некоторым удивлением отметил про себя Улесов. Портили Анну Сергеевну лишь серые, некрасивые нарукавники, но ведь она собиралась работать.

— На коридор похоже, — пробормотал Улесов, решивший не врать, что ему здесь нравится.

— Да это и есть коридор! — просто сказала Анна Сергеевна. — Как-никак, мне ужасно повезло. Приехать в Москву и сразу получить работу и площадь! Я везучая.

«Не много же тебе надо!» — подумал Улесов, еще раз оскользнув комнату взглядом.

— Вы разве не москвичка? — спросил он.

— Нет, я из Мышкина.

— Откуда? — Улесов невольно улыбнулся. Невзрачное название городка подходило к Анне Сергеевне с ее тощей коечкой, крытой солдатским одеялом, ко всей этой несуразной комнате, выкроенной из коридора.

— О! Вы не смейтесь. Мы чуть ли не самой Москве ровесники!

— Производство там есть? — спросил Улесов.

Нет, производства в Мышкине не было.

— У вас там родня осталась?

— Мама. Хотите я вам ее покажу? — Анна Сергеевна достала из сумочки небольшую выцветшую фотографию: под деревом, на скамейке, пожилая женщина читала книгу, отведя ее от дальнозорких глаз. — Правда, красивая? Я не в нее пошла… Она продавщица в книжном магазине, единственном у нас в городе.

— Это у вас от нее? — Улесов кивнул на книжную полку.

— Да! — радостно подтвердила Анна Сергеевна. — Мама так любит и знает книги. Ей бы учиться, да приходилось тянуть меня и брата.

— У вас есть брат?

— Погиб на фронте. Это мама заставила меня ехать в Москву. Мне так страшно было ее оставить, она совсем плоха, почти не видит. Я была в заочной аспирантуре, но мама говорит, что это не настоящее, в Мышкине нет даже таких книг, которые мне нужны для работы. Вот я и приехала. Правда, пока меня не перевели на «очное» отделение, но с будущего года обещали. Мне уже скоро защищать.

— А кем вы будете, когда защитите?

— Кандидатом филологических наук.

Улесов почувствовал к Анне Сергеевне уважение. И сама она, и то, что ее окружало, предстало перед ним в новом свете. Эта ее жизнь была лишь разбегом перед прыжком. «Молодец, — думал он, — не побоялась бросить старую, больную мать, приехать в чужой, огромный город, без угла, без пристанища. Видать, цепкая, такая осилит жизнь…»

— А много получают кандидаты? — спросил он.

— Ужасно много. Более двух тысяч. Конечно, если заниматься преподавательской или научной работой.

«Сильно! — подумал Улесов. — Почти столько же, сколько вышибаю я».

— Знаете, Анна Сергеевна, — сказал Улесов. — А ведь у нас с вами много общего. Мы оба приехали, чтобы завоевать Москву.

Знакомым отстраняющим движением она поднесла руки к прядкам волос над ушами.

— Какое там! — слабо усмехнулась она. — Самой бы уцелеть.

Это была шутка, но шутка прикрывала какое-то серьезное возражение. Улесов угадал это по ее жесту.

«Почему люди боятся прямых слов? — подумал он. — Почему любят прикидываться маленькими и тихонькими? Вот не боюсь же я думать и говорить: все хорошее, чем пользуются люди здесь, в Москве, должно быть и у меня, мещерского парня».

И он пустился в рассуждение о своей жизни, о пути, который проделал за последние годы. Улесов говорил только правду, даже не всю правду, потому что настоящая, полная правда выглядела бы хвастливо, и он не мог понять, почему, слушая его, Анна Сергеевна так часто подносит руки к вискам, которые были в полном порядке. Это мешало и раздражало.

— Как много вам дается! — сказала Анна Сергеевна, когда он замолк. — Ведь это трудно, поди…

— Что ж, дается! Ведь не даром дается, — проговорил он обиженно. — А дается потому, что могу взять. Жизнь меня не баловала, Анна Сергеевна, мне куда горше вашего приходилось. Так чего же мне прибедняться теперь?

Она чуть наклонила голову.

— Нет, мои устремления куда скромнее. Защитить бы только диссертацию — и назад в Мышкин.

— Это зачем же? — грубовато спросил Улесов.

— Там мама!.. А потом, ну как же иначе? — Она улыбнулась. — Единственный мышкинец с ученой степенью, гуманитарной, правда, и не вернуться в свой город!.. А работать там будет куда интереснее, чем в Москве. Здесь таких, как я, пропасть.

— В смысле работы — это да! — сказал Улесов. — Случись, что мой завод загонят в черты на яры, я, не задумываясь, с ним поеду.

«Нет, не поедешь, — сказал внутри него какой-то холодный и трезвый голос. — Перейдешь на другой завод и сохранишь Москву».

Он почувствовал неприязнь к учительнице, заставившей его солгать, а он не терпел лжи, натолкнувшей к тому же на неприятное и неожиданное открытие в самом себе.

Анна Сергеевна прервала его мысли.

— Я совсем вас заболтала, — сказала она озабоченно. — Давайте заниматься.

На столике было все приготовлено для занятий. Лежала развернутая тетрадка с промокашкой, ручка с новеньким пером, стояла открытая непочатая бутылочка с чернилами. Улесов с трудом уместился за маленьким столиком, и эта теснота напомнила ему школу.

«Холмы все еще тонули в лиловой дали, и не было видно их конца, — начала Анна Сергеевна, — мелькали бурьян, булыжник, проносились сжатые полосы, и все те же грачи да коршун, солидно взмахивающий крыльями, летали над степью».

Она взглянула на Улесова, но тут же вспомнила, что пишущий диктант не слышит музыку и красоту фразы. Ей показалось, что Улесов работает очень внимательно. Она стала диктовать дальше, чуть-чуть плутуя сама с собой, — излишне четко выговаривая слова, чтобы он сделал меньше ошибок и поверил в себя.

Но Улесов думал совсем не о диктанте. Анна Сергеевна отвела его щедрую попытку приравнять их судьбы. Неужто она считает, что достигла или достигнет большего? Нет, тут что-то иное, какое-то странное превосходство, которое не оставит ее, даже если все ее планы рухнут. Или это просто какая-то незнакомая ему бабья дурь? А все-таки с ней интересно, ни с одной женщиной не было ему так интересно… Улесов вспомнил свою последнюю подругу, красивую, рослую Лину. Если с ней не танцевать и не лежать в постели, то можно с тоски удавиться. Только и знает, что кинофильмы рассказывать. Даже когда они совсем рядом, стоит им перестать обниматься, как пошло: «А тут этот Жульен и говорит ей…» — «Кому еще?» — «Да графине, нешто забыл?» Прямо зубы ноют. Здоровенная деваха, а картины рассказывает все какие-то кислые и слезливые.

— Ну, все! — услышал он голос Анны Сергеевны и жирно поставил точку. — Красный карандаш не понадобится? — спросила она с улыбкой.

Но красный карандаш понадобился. Улесов наделал множество ошибок. У Анны Сергеевны стало огорченное лицо.

— Сергей Иваныч, милый, ну, почему же «халмы»? Разве вы не слышите: «холм» — «холмы»? Когда не знаете, как писать, попробуйте найти корень, от которого слово происходит.

Она принялась объяснять Улесову его ошибки, и впервые Улесов почувствовал, что мог бы писать куда правильнее, если бы делал так, как говорит Анна Сергеевна. Заметив в его глазах интерес, она воодушевилась, и огорченное выражение покинуло ее лицо.

— А теперь послушайте, как это звучит. — И она красиво и выразительно прочла продиктованный отрывок. — Вы чеховскую «Степь» не читали?

— Нет, я смешные его рассказы читал.

— Прочтите, это так хорошо! Я никому не даю книг, но для вас сделаю исключение. Возьмите, — она протянула ему обернутый в бумагу томик.

— Спасибо, — немного удивленно проговорил Улесов. Ему показалось странным, что книги, которых полно в магазинах, представляют для нее такую ценность.

— Ну, а сейчас довольно науки! — весело сказала Анна Сергеевна. — Давайте чай пить. — Она сняла свои серые нарукавники, и освобожденная легкая ткань халата красиво взметнулась над ее маленькими круглыми руками.

Быстро и ловко двигаясь в узкой комнате, Анна Сергеевна расчистила стол, чуть выдвинула его вперед и накрыла белой, жесткой от крахмала, скатертью. Она принесла из кухни чайник, затем на столе появилась коробка с печеньем, баночка с вишневым вареньем и вазочка с конфетами.

«Неужели она все это для меня покупала?» — подумал Улесов, и какое-то новое, странное чувство шевельнулось в нем.

— Анна Сергеевна, вы были замужем? — Это спросилось как-то само собой, против воли.

— Была! — ответила она живо. — Ведь мне уже двадцать шесть лет.

«Так ей двадцать шесть! Она на четыре года старше меня, а я думал, мы ровесники».

— А где ваш муж?

— Вот уж этого не знаю. Он заготовитель, ездит по районам. Так мы с ним и познакомились у нас, в Мышкине. Прожили два года, а потом оказалось, что у него есть другая семья. Ну, мы и разошлись, хотя и без суда. Это такая поблажка для двоеженцев. — Говоря так, она продолжала собирать на стол. — Да… я и забыла, вас, мужчин, чай не очень привлекает, вам главное — бутылочка. — Она подошла к полке и вытащила из-за книг бутылку портвейна.

— Я не пью, — пробормотал Улесов.

— Ах, как досадно! — огорченно воскликнула Анна Сергеевна. — Наверное, надо было купить водки.

«Значит, и портвейн для меня», — подумал Улесов.

— Нет, Анна Сергеевна, я вообще непьющий, а водку и в рот не беру. У нас, в Мещере, редко кто пьет. Но от рюмки портвейна и мещерец не откажется.

Он взял бутылку, открыл ее толчком ладони в донышко и разлил вино по маленьким стопкам.

— За что же мы выпьем?

— Знаете, за что? Чтобы вы полюбили родной язык… Нет, правда, — говорила Анна Сергеевна. — Вся поэзия, вся красота жизни в слове, в языке. Без него все было бы мертво для нас.

Улесов заметил, что глаза ее странно блеснули и она тут же поднесла рюмку к губам, словно закрылась ею.

— Анна Сергеевна, — сказал он тихо и серьезно, — вы не думайте, что я уж такой серый и ничего не понимаю… Я, может, выразить не умею… Только для вас… это самое в словах, а для меня, что ли, в цифре. Я правду говорю. Вы нашего дела не знаете, а вот когда я нашел одну нужную цифру, так у меня тоже вся душа ходуном ходила и слезы на глазах… Из-за этой цифирки новый метод обточки появился. Его теперь «улесовским» называют…

— Я понимаю вас, — сказала Анна Сергеевна с таким видом, будто он доверил ей сокровенную тайну.

Они пили остывший чай, и Анна Сергеевна, словно об одолжении, попросила Улесова послушать еще стихи. У нее был приятный мягкий голос, и она не читала, а словно рассказывала стихи. Улесову понравились строчки: «Мы все в эти годы любили, а значит — любили вас». Он повторил их вслух.

— Хорошо как, правда? — воскликнула Анна Сергеевна. — Это Есенин.

— Земляк! — сказал Улесов, обрадованный, что он может говорить о чем-то дорогом Анне Сергеевне. — Наш, мещерский! В Спас-Клепиках учился.

— Ой, как здорово! — Анна Сергеевна благодарно посмотрела на Улесова. — Значит, вы видели те же зори, те же березы, те же восходы, закаты, звезды… Как чудесно описал он ваш край!

— Хорош наш край, что говорить!

И Улесов принялся расписывать Мещеру с ее озерами, реками, тростниками, плавнями и лесами. А в памяти стояла продымленная, вонючая изба дяди, кислый запах кожи и грязных пеленок, голодная, холодная, унизительная жизнь у чужих людей. «До чего же не люб ты мне, край мой!» — стучало у него в мозгу в то время, как язык молол про мещерские красоты.

— Иной раз так бы все бросил и уехал в Мещеру, — закончил он с отвращением к собственной лжи.

«Зачем я вру? — думал Улесов. — Ведь мне от нее ничего не нужно. Зачем же я выламываюсь ей в угоду?»

Раз испытанное раздражение против учительницы охватило его с новой силой. Она заставляет его лгать, притворяться иным, чем он есть. Разве у него что-нибудь не в порядке? Никто этого не считает. Пусть она восхищается своим Мышкиным, а он любит Москву и терпеть не может Мещеру, исковеркавшую его детство. Так зачем же он подделывается под нее?

Улесов мутновато посмотрел на Анну Сергеевну. Она раскраснелась от вина и сидела рядом, такая теплая, домашняя, протяни руку и возьми. Но Улесов понимал обманчивость этой незащищенности, и протестующее чувство против нее не улеглось, лишь приняло другую форму. Смять, подчинить, чтоб без остатка исчезло ее мнимое превосходство, чтоб она забилась в руках его, покорная, бессильная, чтоб была только его сила, его воля и власть.

Он поднялся.

— Я пойду, — сказал он, ощущая во рту неприятную сухость.

— Так скоро? — воскликнула она огорченно. — Но еще рано!

— Нет, пора… — проговорил он и пошел к двери, где висело его пальто.

Она шла за ним. Только обернуться… Ведь он же нравится ей, она готовилась к его приходу, ждала его. Накупила всякой всячины, даже бутылочку вина. Ей двадцать шесть, она все понимает. Пусть он в чем-то обманывается, но бутылочка-то была, он чувствует в голове и в сердце выпитое вино, оно было для него. В расчете на эту бутылочку Улесов обернулся и голосом, которому страх перед поражением, перед ошибкой, которой нет прощения, придал умоляющую искренность, воскликнул:

— Анна Сергеевна!

«Милый, дорогой мой, — думала Анна Сергеевна, — я знаю, что ты меня не любишь, знаю, что этого делать нельзя, не надо делать. Но я не могу больше жить без счастья, даже без такого коротенького счастья. Слишком черны мои ночи, слишком пусто вокруг меня. Только не думай, что ты меня обманываешь, я все понимаю».

Она подошла к нему и, встав на цыпочки, обняла его шею, прижалась к нему неожиданно сильным, крепким телом.

Последней отчетливой мыслью Улесова было озорное: выдержит ли меня эта коечка?..

Улесову совсем не улыбалось, чтобы в школе проведали о его отношениях с Анной Сергеевной. И не потому даже, что по глубоко въевшимся мещерским его представлениям двадцатишестилетняя Анна Сергеевна была чуть ли не старухой. Но уж больно неказисто, неярко и ненарядно она выглядела. Ее домашняя прелесть ведома ему одному, а для других она просто недомерок — не девочка и не женщина. Даже глуповатая Муся Лопатина с ее маленьким лобиком и прической барашком рядом с Анной Сергеевной смотрелась павой. Ради чего ему было подвергаться пересудам и насмешкам острых на язык девчат?

Встретившись с Анной Сергеевной в школе, он сделал такое отчужденное лицо, что сам тут же решил: между ними все кончено. Ничуть не бывало. Когда он выходил из класса, Анна Сергеевна шепнула ему: «Вы придете?» Оглянувшись, не видит ли кто, Улесов коротко кивнул головой. Встречи их продолжались, но в школе Улесов придерживался раз избранного поведения и начал даже слегка ухаживать за Мусей Лопатиной. Он догадывался, что эта его наигранная отчужденность, граничащая с пренебрежением, огорчает Анну Сергеевну. Но она никогда не жаловалась, и Улесов оставался верен себе. Так было проще и спокойнее и для него, и для учительницы, убеждал себя Улесов.

Но однажды, когда он был у нее, Анна Сергеевна спросила:

— Тебе в самом деле нравится Муся?

— Что за чепуха? — недовольно отмахнулся Улесов.

— Но ты так внимателен к ней!

— Для отвода глаз, — усмехнулся Улесов. — Ты наших девчат не знаешь, у них язычок — только держись!

— Странный способ охранять дружбу!

— Кабы у нас дружба была!.. Да и то — народ такой: из мухи слона сделают.

— Я не понимаю твоей боязни. Разве в любви есть что-нибудь унизительное?

— В любви… — повторил Улесов. — А ты разве меня любишь?

— Ну, а как ты думаешь? Могла б я быть с тобой?

«Я-то вот могу!» — подумалось Улесову. Разговор заставил его задуматься. С этим нужно было кончать: зачем морочить ей голову, ведь он же не любит ее. Лучше сделать это сейчас, чем дальше тянуть…

Он ушел раньше обычного, в одиннадцатом часу вечера. Густой снег, накануне устлавший город, слегка подтаял, его пятнали дегтярно черные следы прохожих и зубчатые отпечатки автомобильных шин. Мальчишки вели снеговой бой. Один паренек в ушанке с торчащим ухом отстреливался от двух противников. Ему крепко доставалось, но он не падал духом и упрямо шел в атаку. Принимая в лицо снеговые гранаты, он потеснил своих противников в подворотню. В ребячливом порыве Улесов ухватил горсть снега, умял в плотный комок и пустил в мальчишку. Снежок угодил тому в макушку и разлетелся брызгами. Паренек оторопело глянул на Улесова и вдруг разревелся. Ему большее доставалось от товарищей, но ведь это был взрослый дядька, которому он не мог ответить тем же.

— Эх ты! — разочарованно проговорил Улесов и, посмеиваясь, двинулся дальше.

На другой день вечером Улесов отправился в клуб на танцы. Его подруга Лина была там и танцевала с летчиком-лейтенантом в картонно-жестком кителе и ярко начищенных сапогах. Она была очень крупная, под стать Улесову, и кавалер, хоть и танцевал на носках, едва дотягивался ей до подбородка. Завидев Улесова, Лина тут же оставила лейтенанта и подошла к нему.

— Объявился, пропащая душа! — сказала она, кладя ему руку на плечо.

Улесова обрадовала эта непритязательная простота, но, прежде чем начать танец, он померился взглядом с лейтенантом. Пробуравив своими голубыми, обиженными глазами темные, в прищуре, зрачки Улесова, лейтенант смирился и оставил поле боя.

После танцев Улесов пошел провожать Лину домой. У нее была своя комнатка неподалеку от завода. Вопреки обыкновению, Лина не рассказывала последнего кинофильма, а молча висла у него на руке. У небольшого домика, обнесенного заснеженными кустами, они остановились. Улесов высвободил руку.

— Зайдешь, Сережа?

— Поздно, спать хочется, — неожиданно для самого себя ответил Улесов.

— Вон какой нежадный!.. Или правду говорят, что ты с учительницей крутишь?

Улесов не ответил. Слова девушки перенесли его в длинную, узкую комнату, выкроенную из коридора. Он физически ощутил шерстистую жесткость грубого, солдатского одеяла на груди и подбородке, а рядом ночную, живую теплоту Анны Сергеевны. Как сильно захватила его маленькая учительница! Ну и ладно, пусть будет и такое воспоминание, жизнь его идет мимо этой встречи, а на хорошем не следует спотыкаться, как и на дурном.

Обиженно вскинув голову, Лина ушла. Улесов даже не посмотрел ей вслед. Он думал об Анне Сергеевне. Слишком неровня она ему по годам, да и не только по годам. У них все разное: характеры, интересы, взгляды. Даже на самой заре отношений приходилось как-то приспосабливаться к ней, кривить душой, словно бы он ощущал в себе какую-то неправду. Нет, придет пора, и он выберет себе подругу по плечу, с ней он будет самим собой, а коль что у них не сойдется, так не себя будет он ломать, а ее вывернет на свой лад. И все-таки хоть бы еще раз подняться по знакомой лестнице, услышать тихий возглас: «Сережа!», почувствовать ее рядом.

«Нельзя!» — жестко стукнуло в мозгу, и, чтобы легче было выполнить этот внутренний приказ, Улесов решил некоторое время не ходить в школу.

На другой день Улесов с головой погрузился в работу. По окончании смены он заперся в лаборатории, затем пошел на квартиру старшего мастера, чтобы поделиться со стариком своей новой, заманчивой и неожиданной находкой. Эта находка так захватила Улесова, что он появился на занятиях лишь через неделю и узнал, что Анны Сергеевны уже нет в школе, а русский и литературу ведет старенький Павел Игнатьевич из параллельного класса.

Добрые души сообщили Улесову, что этому предшествовала бурная сцена между Мусей Лопатиной и учительницей.

Муся Лопатина провалила контрольную по литературе. Обозлившись, она сказала Анне Сергеевне перед всем классом:

— Конечно, будь на мне брюки, вы бы меня не засыпали.

Анна Сергеевна вспыхнула, потом побледнела и тихо сказала:

— Или вы сейчас же извинитесь…

— Или — что? — вызывающе спросила Муся.

— Или один из нас покинет школу.

И тут Муся, тряхнув перманентом, окончательно сбросила с себя вынужденную покорность школьницы и предстала в своем подлинном обличье самой отчаянной заводиловки женского общежития, привыкшей все в жизни брать с бою.

— Мне покидать нечего, у меня все чисто! Я за парнями не бегаю, и они от меня не бегают!

А дальше произошло то, о чем Улесову не могли рассказать. Анну Сергеевну попросили зайти к директору.

— Вы догадываетесь, зачем я вас вызвал? — спросил директор, пожилой, с ватным, слабым голосом человек. Он долгие годы директорствовал в обычной десятилетке, но тяжелая болезнь сердца заставила его избрать «тихую гавань», какой считалась школа для взрослых.

— Догадываюсь, — сказала она.

— Вы согласны со мной, — продолжал директор своим замедленным, ватным голосом, — что сцена, которая произошла у вас с Лопатиной, не должна иметь места в стенах школы?

Анна Сергеевна чуть приметно кивнула.

— У нас не обычная десятилетка, — говорил директор, — и ученик восьмого класса Улесов вполне мог быть вашим мужем…

— Он не будет моим мужем, — сказала Анна Сергеевна.

— Я не имею права вторгаться в вашу личную жизнь, но вы понимаете сами, что ваше дальнейшее пребывание в школе делается крайне затруднительным. Конечно, — сказал директор и вздохнул, — если бы ваш друг сумел охранить вас от подобных сцен… Но сейчас я, право, не знаю, что делать. Без авторитета, без уважения учеников нельзя работать в школе.

— Я не думаю, чтобы меня не уважали, Алексей Григорьевич.

— Я тоже этого не думаю. Я сам вас глубоко уважаю и ценю, Анна Сергеевна.

— Я должна подать заявление об уходе? Вот оно, — Анна Сергеевна достала из портфеля сложенный вдвое листок бумаги и положила на стол перед директором.

— Мне очень, очень жаль, Анна Сергеевна…

Он смотрел, как Анна Сергеевна пошла к двери. Подобно всем маленьким женщинам, она держалась подчеркнуто прямо, и сейчас спина ее была прямой, с легким прогибом внутрь. Двери школы, расположенной в старом особняке, были огромны и тяжелы, как ворота, с высокими, массивными ручками. Анна Сергеевна чуть приподнялась на носки, по-детски взялась двумя руками за медную ручку и качнула ее вниз, словно колодезное коромысло. Дверь медленно приотворилась и тут же плотно закрылась за учительницей.

Директор некоторое время сидел очень тихо, прислушиваясь, как глухо и неровно бьется в нем сердце, затем вызвал секретаршу.

— Когда появится Улесов, попросите его ко мне.

Узнав, что его требует директор, Улесов сразу смекнул, откуда ветер дует. «Ну, я вам не Анна Сергеевна, меня колесом не объедешь», — подумал он со злобной решимостью.

— Вы знаете, что Клевцовой приходится оставить школу? — были первые слова директора.

— Да… я слышал.

— Что вы об этом думаете?

— Трепачам рта не заткнешь, — угрюмо проговорил Улесов.

— Я не о том… Что сделано, то сделано. Меня интересует будущее.

Улесов весь подобрался, как перед выстрелом.

— Я полагаю, это мое личное дело.

Директор чуть помолчал. «Маленькие дети — маленькие хлопоты, большие дети — большие хлопоты, — думал он. — Вот тебе и тихая пристань!»

— Анне Сергеевне будет очень трудно, — сказал директор.

— Это почему же?

— Преподавательской работы в середине года она не найдет. Ей придется покинуть Москву, значит, рухнут ее планы.

— Это все поправимо, — проговорил Улесов и сел поудобнее. — Я буду помогать ей, пока она не устроится.

— А вы думаете, молодой человек, что Анна Сергеевна примет такую помощь?

— Так у нее же нет выхода! — простодушно сказал Улесов. — Будьте покойны, я сумею ее убедить!

Директор со странным интересом разглядывал Улесова.

— Говорят, товарищ Улесов, что вы передовик производства, отличный физкультурник, на прекрасном счету в комсомольской организации, это все верно?

«Вот оно — начинается!» — отметил про себя Улесов: ему почудилась скрытая угроза в словах директора.

— Давайте завод не трогать, — произнес он холодно, — завод тут ни при чем. — Улесов решил идти в открытую. — И вообще, к чему весь этот разговор? Мне и самому неприятно, что так вышло, но никакой вины я за собой не чувствую. Анна Сергеевна не девочка, она старше меня и сама отвечает за свои поступки.

— Ваша вина в одном, — послышался слабый, ватный голос, — любили вы или не любили, а ваше место было радом с ней…

Мысль ускользнула от Улесова, но зато он понял одно: директор не станет раздувать эту историю и доводить ее до завода.

— Оставим прошлое, — продолжал директор. — Жизнь свела вас с чужой душевной невзгодой, с большой человеческой бедой, а где же ваше сердце, душа? Где ваша ответственность за судьбу человека?

— Ладно, — сказал Улесов и поднялся…

«Чудак!», — с добрым чувством думал Улесов о директоре, быстро шагая к дому учительницы. Теперь, когда он не опасался, что эта неприятная история может ему повредить, ему искренне хотелось помочь Анне Сергеевне. Он от души жалел ее, к тому же его увлекала необычная и благородная роль спасителя. Но было и еще одно, едва ли не главное: ни близость, давшаяся ему так легко, ни кажущаяся безответность Анны Сергеевны не уничтожили странного превосходства учительницы, которое он ощутил еще в первый день. Она никогда не давала ему почувствовать это превосходство, и все равно Улесов его чувствовал. То, на что он больше всего полагался в себе, его жизненная хватка, странно обесценивалось в ее близости. Но сегодня ей придется признать свое поражение…

Улесов легко взбежал по лестнице на пятый этаж. Анна Сергеевна не ждала его, и Улесов впервые довольно долго протомился у входной двери. Эта маленькая заминка как-то странно сбила то победное настроение, с каким он спешил сюда. Знакомо звякнула дверная цепочка.

— Сережа?! — Голос Анны Сергеевны звучал чистой радостью, будто ничего не произошло. На ней был все тот же халатик и серые нарукавники. Видимо, она работала.

Они прошли в комнату, и Улесов увидел, какой работой занималась Анна Сергеевна: она укладывалась.

Книжки в белой обертке были увязаны в аккуратные пачки, на столе стоял раскрытый чемоданчик, на дне его лежала картинка с видом старинного городка, стопки, из которых они пили вино, чашки, из которых они пили чай; рядом с чемоданчиком лежала горка белья. Свежевыглаженное темное платье, в котором Анна Сергеевна ходила в школу, висело на спинке кровати, покрытой серым солдатским одеялом.

Вид этого разора неприятно поразил Улесова. В голову полезли какие-то жалкие, мешающие мысли. Фу, как гадко, как скверно все получилось!..

— Анна Сергеевна, — сказал он глухо. — Вы не должны уезжать. Неправильно это… Беда наша общая, и сладить мы с ней должны вместе.

— Слишком поздно, Сережа… Вместе — надо бы немножко раньше. Тогда все было бы по-другому.

Улесову вспомнились слова директора: «Ваше место было рядом с ней». Лишь сейчас понял Улесов свою вину перед учительницей. Из мальчишеского самолюбия, из боязни огласки и насмешки, из боязни хоть немного осложнить свою жизнь он предал Анну Сергеевну. Никогда бы не случилось того, что сломало ее жизнь, если бы он открыто встал на защиту их дружбы. Люди всегда уважают все настоящее, честное и смелое…

— Ну, не делайте таких глаз, — услышал он голос Анны Сергеевны. — Вы меня совсем не обидели. Я вам так благодарна за наше милое, хорошее… Ну, не надо, дорогой, это же все пройдет, все будет опять хорошо…

Ее маленькие теплые пальцы тихонько коснулись его руки. Она хотела помочь ему справиться с этим, помочь жить дальше, ему, который считал себя сильным, который шел сюда, чтобы спасти ее. Разве нуждается она в помощи? Она споткнулась, правда, но ничего не потеряла в себе, потому что она сильная и чистая. Из ее руки к нему шло нежное, мягкое тепло. Не было ничего в мире надежнее, вернее, прочнее этого тепла.

— Анна Сергеевна, — тихо сказал Улесов. — Анна Сергеевна, вам не надо уезжать, нельзя уезжать… Анна Сергеевна, давайте будем мужем и женой. — Он мучительно покраснел от бедности и неуклюжести этих слов.

— Ну, как же так — без любви? — Она пристально заглянула ему в глаза.

— Вы ж сами сказали, что любите… — пробормотал Улесов.

— Этого мало, Сережа.

Улесов смешался. Сказать, что он тоже любит ее? Так ведь неправда, нешто такая она, любовь?

«Милый, — думала Анна Сергеевна, осторожно гладя плечо Улесова, — ну, узнай, угадай меня, как твое единственное, ведь я нужна тебе, быть может, больше даже, чем ты мне. Ну, загляни в себя поглубже, ты много сегодня понял, сделай еще одно усилие…»

— Разве нам плохо было вместе? — уклончиво проговорил Улесов.

Анна Сергеевна тихо улыбнулась и отошла.

— Не надо больше об этом, Сережа, — сказала она. — В жизни всякое бывает: и хорошее, и плохое, и не знаешь, что человеку труднее — плохое или хорошее. Пожалуй, плохое легче — силы прибавляются, в хорошем и потеряться можно. А за меня не бойтесь, я, как писал Лесков, «на коротких ножках», а такие устойчивы. — Она засмеялась и протянула Улесову руку.

Улесов вышел на улицу. Он был немного смущен, растроган, немного сбит с толку и будто раздосадован, что его порыв пропал впустую, но над всеми этими смутными ощущениями вначале подспудно, а затем открыто и ликующе подымалось радостное чувство освобождения. Он от души был благодарен Анне Сергеевне, что она не приняла его жертвы, не связала по рукам и ногам тяготой чужой судьбы.

Ночная улица лежала перед ним, как дорога в новую жизнь, и Улесов радостно и легко зашагал вперед…

Прошло несколько лет. Маленькая учительница из Мышкина, мелькнувшая как дорожный огонек в юные годы жизни Улесова, вернулась острой, незатихающей болью. Улесов и сам не знал, почему это давнее переживание всплыло в его душе в ином, странном, тоскующем образе. Не то чтобы он испытывал запоздалые угрызения совести или раскаяние, нет, сейчас, через годы, Анна Сергеевна не казалась ему ни обиженной, ни оскорбленной, ничего ущербного не было в этой новой памяти о ней. Все мелкое, жалкое, дурное отшелушилось от воспоминания, осталось что-то горячее, трепетное, летящее, необыкновенное, перед чем меркли другие воспоминания, другие радости, другие переживания его жизни.

Неужто и впрямь все это было? Да, было, было такое, чего уж никогда потом не было: маленькая комната, тихий свет лампы, остывший чай на столе, белые корешки обернутых в бумагу книг, теснота узкой кровати, ночное тепло нежного и сильного тела, дневное тепло руки, самое надежное тепло в мире…