Наблюдая за русскими. Скрытые правила поведения

ЧИТАТЕЛИ И ПИСАТЕЛИ

Для начала — несколько слов об отношении русских к книге. Во все времена русские относились к книге с величайшим почтением, как к чему-то сакральному. Князь Ярослав Мудрый получил своё прозвище не за свои несомненные военные и политические заслуги, а потому что, в отличие от многих государственных деятелей, был грамотен, читал книги, имел библиотеку.

Иной раз уважение к книге приобретало у нас гротескные формы. Когда Иван Фёдоров основал в Москве первую типографию и издал первую книгу «Апостол», правоверные москвичи эту самую бесовскую типографию разгромили: как можно печь книги, как пироги? Переписчик книг относился к своему труду, как иконописец к иконе, он не просто копировал чей-то текст, он творил. Выдающийся культуролог академик Александр Панченко отмечает, что переписчик добавлял к тексту самоуничижительную надпись, просил читателя о поминовении его грешной души. Создание книги, говорит Панченко, воспринималось как нравственная заслуга. Труду переписчика предшествовал определённый ритуал, включающий омовение рук. Между ним и книгой устанавливалась некая духовная связь.

Печатный же станок всю эту связь отбрасывал как ненужный хлам. Это воспринималось как оскорбление священнодействия. В результате народного возмущения сам Иван Фёдоров едва унёс ноги. Он бежал во Львов, где упрямо продолжил своё дело. А на Руси книгопечатание задержалось лет этак на сто.

В советские времена русские гордо заявляли, что они — самая читающая нация в мире. И для такого заявления были основания. Евтушенко в свойственной ему широковещательной манере сказал, что поэт в России больше, чем поэт. Он мог бы сказать то же про писателей. Почему так? Почему крестьяне приходили к Толстому и спрашивали его, как жить? Они ведь Толстого не читали, но были уверены, что человек, который книжки пишет, знает что-то, чего не знают все остальные.

В условиях царской и советской России так оно и было. Не имея возможности говорить о том, что у них накипело на душе, русские обращались к книгам, надеясь там найти ответы на волнующие их проблемы бытия. Писатели — конечно, хорошие — охотно шли навстречу. Часто, чтобы обойти цензуру, они прибегали к эзопову языку, иносказаниям, намёкам, остроумным параллелям. Читатель, приученный к такому способу общения, легко разгадывал все эти, цитируя А. Райкина, «рекбусы-кроксворды».

И все были, казалось, довольны: цензоры — потому что не нарушались их каноны, писатели — потому что всё-таки сумели сказать что-то, пусть даже с помощью фиги в кармане, читатель — потому что худо-бедно получал ответы на нужные вопросы. Конечно же самые важные книги цензура в печать не пропускала, но со смертью Сталина власти стали более либеральными, и лучшие книги перепечатывались на машинке и передавались из рук в руки. Как пел Галич, «„Эрика“ берёт четыре копии, и это всё, и этого достаточно». (Если кто не помнит, «Эрика» — марка хорошей импортной пишущей машинки.) Как шутили в те времена, если раньше за «самиздат» давали двадцать пять лет, теперь «только» десять…

Здесь уместно небольшое отступление. Зададимся вопросом: что такое художественная литература? Это проигрывание возможных неосуществлённых вариантов, по которым могла бы пойти, но не пошла жизнь. Что было бы, если бы, условно говоря, Аннушка из «Мастера и Маргариты» не пролила на тротуар масло? Вся история, о которой рассказал Булгаков, пошла бы по другому пути. А если бы гитлеровским генералам удалось покушение на фюрера? Каждая придуманная писателем история — это его представление о том, как должна или как не должна виться нить жизни. А такие мысли могут завести автора ох как далеко. И не всякому правителю может понравиться то, что написано и тем более напечатано. И наоборот, массовому читателю возьмёт да и понравится что-то, противоположное «генеральной линии» государства.

Так что литература — могучее оружие. Не случайно сплошь и рядом тиран, захвативший власть, первым делом разделывался не с политическими противниками, а с писателями и поэтами.

Но вот наступило время, когда нам сказали: да пишите вы и читайте всё что душеньке угодно, не жалко!

И вот тут случилось то, чего никто не ожидал. Русские перестали читать книги. Кажется, ещё совсем недавно за хорошую книжку можно было душу отдать, а сейчас тысячи таких томов пылятся на магазинных полках, а бывшие читатели равнодушно проходят мимо. Читают техническую литературу, ещё пользуются спросом дамские романы, детективы, гламурные журналы, но серьёзную литературу, бывших учителей жизни, рядовой читатель уже брать не хочет.

Тут важно понять, что русские сменили ориентиры. Ответы на вопросы жизни стали искать в других местах. Появилась надежда на то, что наш быт можно серьёзно улучшить, и немудрено, что все бросились искать пути к материальному благополучию.. А у толстых с Достоевскими про это не написано!

Кроме того, хороший писатель всю историю России находился в оппозиции к власти. Он терпеть не мог власть, власть не любила его. Так они и жили, в вечном противоборстве. Если хотите, это напоминало парламентскую борьбу правящей партии с оппозицией. Умная правящая партия понимала необходимость оппозиции: «На то и щука в море, чтобы карась не дремал». Имея оппозицию, можно делить ответственность за промахи и ошибки: всегда есть возможность сказать, что мы бы сделали всё как надо, если бы не эти зловредные оппоненты. Писатели писали бы лучше, если бы не заскорузлая цензура, власть мудро правила бы народом, если бы его не смущали борзописцы из противоположного лагеря.

Коммунистическая партия Советского Союза называла себя умом, честью и совестью нашей эпохи. Это было, конечно, бессовестное враньё. Умом, честью и совестью эпохи были писатели и поэты. Конечно, те, которые имели право так называться, не литературные подхалимы и графоманы.

И вот «распалась цепь великая». У литературы исчез могущественный оппонент. И она, литература, остановилась в растерянности: с кем бороться, кого обличать?

И высокому статусу писателя мгновенно пришёл конец, из учителей жизни они превратились в развлекателей. Конечно, остались и настоящие писатели и читатели, но число их многократно сократилось.

А заметили ли вы, что сталось с нашими анекдотами? В подцензурные времена они служили настоящей отдушиной, о том, чтобы увидеть их напечатанными, не могло быть и речи. Это было чисто устное народное творчество, да ещё и опасное. Анекдоты про тёщу — это пожалуйста, но политический анекдот мог привести вас в лагерь на очень-очень много лет.

А теперь, когда сборники анекдотов можно встретить в любом газетном киоске, они потеряли всякую ценность. Оказывается, именно запретность делала их такими значительными событиями в жизни народа. Анекдоты про мужа, неожиданно вернувшегося из командировки, мирно сосуществуют с анекдотами про Сталина или Брежнева, да и про современных властителей можно рассказывать любые вещи.

Больше того, до властей наконец-то дошло, что даже злой анекдот про начальство может стать для этого начальства пиаром — ведь та же самая смешная история звучит совершенно по-разному, рассказывается она про премьер-министра или вашего соседа Иван Иваныча: анекдот добавляет значительности своему персонажу.