Начало пути

Глава 2

Глава 2

Петербург

8 января 1795 года

Из сна меня вырвало, словно кто-то сильно толкнул в спину. Именно из сна, потому что я спал. Я — Михаил Михайлович Сперанский. Осознание этого факта пришло в голову, как само собой разумеющееся. Между тем, я ощутил некоторое разочарование. Все-таки безмятежность в пустоте была по-своему привлекательной, ни тебе переживаний, ни болезненных ощущений. Смирение, а более ничего. Теперь же я был погружен в мысли. Они накатывали лавиной, заполняя только что бывшее свободным пространство. Это были мысли двух человек, в чем-то похожих, но во-многом очень разных.

Пульсирующая головная боль еще больше укрепила мое понимание, что это не сон, не какие-то выверты сознания. Я — живой человек. Или я — это два человека, воюющих прямо сейчас внутри моего сознания, захватывая вражескую территорию, казалось бы, с использованием стратегического ядерного оружия. Ставкой в этой войне было само существование. И я, Михаил Андреевич Надеждин, захватил большую часть территории Михаила Михайловича Сперанского. Но и я, Сперанский, не сдавался, а занимал круговую оборону в самых важных узлах сопротивления.

Каждая война заканчивается миром. Случился такой мир и в моем сознании. Две личности смогли ужиться, договориться и разделить сферы влияния. Правда, человек из будущего все же превалировал над сознанием человека из прошлого.

Только сейчас я полностью осознал себя, вспомнил, где нахожусь и что вообще должен сделать. Сейчас решается моя судьба, а я устроил войну в собственном сознании.

Покрутив головой на все сто восемьдесят градусов, я осмотрел помещение, в котором оказался. На ум, почему-то, пришло понятие «ампир». Хотя, если я есть Сперанский, то… В голове всплыла, словно справка из интернета, указывающая на ошибку. Ампир еще не начался. Этот художественный стиль интерьера и архитектуры связан, скорее, с Наполеоном. А Наполеон также еще не пришел к власти. Нет, он где-то во Франции строит свои «наполеоновские» планы, но пока он никто, и звать его никак.

Излишне вычурные стулья, стол на кривых ножках, барельефная лепка на потолке, стенах и над дверьми. Классицизм. Да, именно так назовут этот стиль, но вот часть моего сознания, Сперанского, не помнит такого названия, а этот человек, точнее я, ходячая энциклопедия.

Если бы я не знал точно, что нахожусь в доме у князя Алексея Борисовича Куракина, то все равно определил, что помещение принадлежит человеку небедному, скорее всего, аристократу.

Невыносимое, жуткое, непривычное желание покоряло мой мозг. Я захотел работать, закончить начатое. Нет, и в прошлой жизни я был трудоголиком, по крайней мере, чаще, чем позволял себе леность. Но испытывать такой дискомфорт от осознания не до конца выполненных дел? Создается впечатление, что я могу здесь и сейчас упасть в обморок или начнется приступ эпилепсии, если не начну работать. Мой разум превалирует над разумом молоденького Сперанского, хотя его привычки, знания и присутствуют во мне и уходить никуда не собираются, о чем, в том числе, свидетельствует желание работать. И как мой донор позволил себе уснуть, если не доделал какую-то работу?

Что ж, посмотрим, что нужно сделать, иначе трудоголик внутри меня взорвется термоядерным взрывом. А там еще не затянулись воронки от недавних боевых действий.

Письма. Я должен написать одиннадцать писем. Причем, это абсолютно разные по своему настроению и сюжету эпистолярные сочинения. Князь Куракин решил испытать меня, дал задание написать одиннадцать писем, а сам преспокойно отправился спать. Не гад ли? Но это шанс, тот, который выпадает далеко не каждому человеку, и то раз в жизни. Быть бы мне преподавателем в семинарии всю свою сознательную жизнь, если бы Куракин не возжелал заполучить себе грамотного секретаря. Ну, или, если бы Алексей Борисович знал русский язык в той достаточной мере, что и французский.

Последнее письмо. На самом деле, я молодец, и уже написал десять писем. И на последнее есть время. Судя по темноте в непривычно маленьких окнах, ночь еще не готова сдавать свои позиции. Но в январе день такой короткий, что может быть сейчас уже и за шесть часов утра. Князь не особо рано поднимается. В голову загрузилось воспоминание, что вчера, после того, как Алексей Борисович дал мне задание, князь отправился играть в карты. Так что его светлость лег спать поздно.

И с кем играл, если нынче Куракины в опале и подверглись остракизму со стороны высшего света? Ну, да ищущий, да обрящет!

— И какое же письмо у нас осталось? Что я не осилил? — сказал я, перебирая исписанные каллиграфическим почерком листы.

Любовь. Любовное письмо. Действительно, откуда молодому человеку, прожившему до того в высокоморальном обществе священников, учащегося в семинарии, где не участвовал в попойках и карточных играх, хоть что-то знать о любви?

— Не боись, теперь я у тебя есть. Чего-нибудь эдакое напишем, — сказал я, напрягая мозг в поисках «эдакого» из будущего, что можно было бы использовать для красивого любовного письма.

— Я вас любил, любовь еще быть может… Стихи Пушкина — было первое, что ворвалось в мою голову. Нет, у «нашего все» красть не хочу. Слишком он по времени близок. И пусть эта близость составляет лет двадцать до первого стихотворения гениального поэта, коробит что-то красть у него, — вел я беседу с замечательным человеком, то есть с самим собой.

Марк Твен — а насколько меня коробит воровать у него? Конечно же Тома Сойера я переписывать не буду, а вот письмо Твена к жене, которое отчего-то помню, напишу. Взяв письменные принадлежности, чуть ли не выматерился на неудобство письма, но работаем с тем, что имеем. Испортив два листа кляксами, я немного приноровился, а, может быть, часть навыков перешла от моего второго Я, но писать начал: «Мой милый друг! В глубине моего сердца протекает великая любовь и молитва за то сокровище, которое было передано мне, и которое я обязуюсь хранить до конца своих дней. Ты не сможешь увидеть во мне этой любви, моя дорогая, однако они текут к тебе, и ты сможешь услышать их, подобному легкому шуму прибоя вдалеке» [письмо Самуэля Кременса (Марка Твена) к жене Сьюзи Клеменс].

А ведь отлично получилось. Да, чуть выходит за рамки образов и стиля, существующего в этом времени, но гениальное — оно во все времена гениально. Я не почувствовал ни единого противоречия, протеста от того, как было написано это коротенькое, но эмоциональное письмо. Тот я, который от Сперанского, ничегошеньки не понимал в женщинах. Тот же я, который от Надеждина, кое-какой опыт имел. Не сказать, что большой, но женщин не страшился и рядом с ними не терялся.

А почерк у меня изменился. И тот, который я сейчас наблюдаю, великолепен. Отнюдь не против, если получится взять от реципиента что-то хорошее и удачный навык от Сперанского — только начало. Ну, и разбавить все это умениями Надеждина, тогда и вовсе может получиться взрывная смесь.

А вообще, мне, наверное, да нет, точно повезло. Вот только сейчас пришло осознание того, что Михаил Михайлович потенциально более сильная личность, чем Михаил Андреевич Надеждин, хотя и тот, то есть я, точно не был слабаком. Сперанский мог целиком поглотить сознание человека из будущего.

Сложно нам придется. Ладно, высокая работоспособность от Михаила Михайловича — главнейшая характеристика, а подобному рвению я даже рад. Но вот то, что он полностью отрицает насилие… с этим я собираюсь бороться.

Серафим, гаденыш! Это он полгода назад в семинарии принялся позорить преподавателя математики, то есть меня, Сперанского. А я все это проглатываю и делаю вид, будто не слышу оскорблений [по всем свидетельствам современников, Сперанский мало реагировал на многочисленные оскорбления, даже на те, которые касались не его работы и творчества, а личности]. Скорее всего, все же это — не трусость, а некая философическая позиция.

Итак, что мы имеем? Среднего роста мужчина, даже чуть выше среднего, худощав, но несимметрично худобе чуть выпирает живот. Больше о внешности сказать и нечего, так как зеркала не наблюдаю, да и в потемках сижу, так что вообще сложно что-то рассмотреть. Это вам не лампочка на квадратный метр помещения, это шесть свечей. Кстати, и на том спасибо, так как не сказать, что и это дешево.

Но, вернемся ко мне новому, Михаилу Михайловичу Сперанскому. Ощупав лицо, я не нашел явных уродств. Нос, глаза, уши — все на месте. Может, только показались глаза чуть раскосыми, но точно не узкими. Осмелюсь предположить, что, в целом, я нормальный мужчина. По физической форме сложнее. Ранее Михаил Михайлович не озадачивался физическими упражнениями и, как всплыло в памяти, чаще всего имел бледный нездоровый вид. Но это мы подправим. Насколько присутствует во мне теперь стремление к работе, настолько я привнес и желание развиваться физически, не забывая навыков из прошлой жизни. А еще этот Серафим! Как же он раздражает! Сколько же стоит сил не поддаться порыву придушить его? Но, с подобными типами мы справимся.

Теперь вопрос другой. Зная, как пойдет история дальше, могу ли я участвовать в ее изменении? Не окажется ли, что я, Сперанский, в волю неких обстоятельств окажусь не способен возвыситься, как это было в известном мне будущем? Задача. Но я же здесь для чего-то? Явно не для того, чтобы поставить шалаш в сибирской тайге и налаживать контакты с волками. Значит, кто-то, или что-то, от меня ждет действий. В такой связи появляется новый ряд вопросов. Из вороха интересующего я выделил один вопрос, который негромко, но озвучил вслух.

— Почему Сперанский?

Может быть, что я сейчас и есть Сперанский, кроется мое предназначение? Неужели продвинуть конституцию? Что там я в иной реальности надумал? Государственную думу, выборности? Но проблема заключается в том, что та моя часть, которая от Надеждина, она не слишком-то либеральна. Нет, я за выборность против самодурства правителей. А, может, консерватор в будущем — это не что иное, как либерал в прошлом?

Между тем, заниматься только лишь законами и делопроизводством, пусть это и очень важная работа, я не могу и не хочу. Сидеть в теплом помещении с бокалом вина и гольштейнскими устрицами, когда русские будут умирать на полях сражений? Не смогу. Уже сейчас просыпается желание бить врага. Я солдат своего Отечества, хочу им и оставаться. Вот только и военная карьера претит. Создать бы свою военную компанию!

Жить на оклад — тоже не в моих силах и желаниях. Сейчас я получаю двести семьдесят шесть рублей в год. При этом, у меня ставка математики преподавателя в Александро-Невской семинарии, там же пол ставки русской словесности, почти ставка философии, а еще во всем помогаю ректору этого же заведения, занимаю должность префекта.

Получается, я везу, а на мне едут. Удобненько устроились! А, если я изменюсь и потребую изменений условий труда, уважительного к себе отношения, чтобы не нагружали чуть ли не всей работой семинарии только лишь по той причине, что я могу ее выполнить? Но здесь есть очень серьезная опасность, которую уже сейчас, на третьем часу своего попаданчества, я начинаю понимать. А не было ли причиной быстрого взлета Сперанского именно эта его характерная черта — быть молчаливым, не конфликтным, необычайно скрупулёзным исполнителем?

— Эй, там, а можно мне в кого-то другого? В царя, например? — воззвал я к Силам, но мне не ответили, лишь складывалось ощущение, что из пустоты кто-то показал неприличный жест с оттопыренным средним пальцем.

Что ж, играем с теми картами, что выпали при раздаче. А, между тем, за дверьми уже началось какое-то шевеление.

*…………….*………….*

Петербург

9 января 1795 года

— Vous avez termine ma mission? — в комнату вошел заспанный, в цветастом домашнем халате, князь Алексей Борисович Куракин [фр. вы выполнили мое задание? Далее диалоги на французском языке будут писаться по-русски].

— Да, мсье, — отвечал я на языке Вольтера.

— Признаться, меня это удивило. Я не ограничивал время лишь ночью. Впрочем… Подобное рвение мне нравится, если только письма справно написаны, — сказал Куракин и стал читать мои произведения эпистолярного жанра.

Что сказать о князе? Хлыщ, повеса, манерный мажор. А еще не лишен обаяния, приветлив, вполне себе не глуп, скорее всего. Это не только мое наблюдение сейчас, за те пару минут, что я созерцал Куракина, это мнение и того Сперанского, который жил — не тужил до появления моего сознания в голове, нынче общей.

Лучше всего о таких людях сказал, ну, или еще скажет, Александр Сергеевич Пушкин:

«Мы все учились понемногу чему-нибудь и как-нибудь. Так воспитаньем, слава Богу, у нас не мудрено блеснуть» [поэма «Евгений Онегин» А. С. Пушкина].

Нахватался князь всяко разных штампов, заучил их, как стихотворение, ну и бросается фразами везде, где надо, да и там, где не стоит. В целом же, как человек, а не эрудит, или чиновник, Алексей Борисович был более чем симпатичен, если сравнивать приторно лживые нравы современного русского общества. Наверное, его, с некоторой долей допущения, можно назвать порядочным человеком. Вот и меня приютил, почти что.

Понятно было, что князь ищет такого исполнителя, чтобы пользоваться талантами человека для своих около государственных дел. И задание об этом красочно говорило. Но тут он рискует попасть под влияние амбициозного секретаря, который попытается вложить в голову князя свои нарративы.

— Напишите мне одиннадцать писем, словно это я сам их пишу! — говорил мне вчера Куракин.

Потом князь объяснил, что хотел бы сказать в каждом из писем, при этом изъяснялся на французском языке. В прошлой истории Сперанский с блеском справился с задачей и смог удивить своего будущего покровителя. В этом тоже должно получиться. Всего одно письмо написано мной, частью и Михаилом Михайловичем Сперанским. Так что я уже рассчитывал войти в ближний круг Куракина.

— … и ты сможешь услышать их, подобному легкому шуму прибоя вдалеке, — зачитывал вслух последнее, любовное, письмо Алексей Борисович.

Наступила пауза. Куракин, за гранью приличия, стал рассматривать меня. Так вот что чувствуют кони, когда их покупают? Что? Сейчас потребует открыть рот и князь проверит зубы? Кстати, у меня великолепные зубы! В прошлой жизни с этим имелись проблемы, и были потрачены не малые средства на протезирование и лечение. В этом теле проблем с зубами нет совершенно. Может быть, и потому, что я, Сперанский, почти не ел сладостей.

— Вы были в море? — задал неожиданно вопрос князь.

— Нет, ваша светлость, — отвечал я, стоически выдерживая осмотр.

— Странно, такие образы использовали, незнакомые, но весьма поэтические, — задумчиво говорил Куракин, он резко остановился и воскликнул. — Ну, это никуда не годится! Мой секретарь должен выглядеть идеально. Что это за платье? Не комильфо!

— Простите, ваша светлость, но вы меня фраппируете, — сказал я, используя ранее мне незнакомое слово.

— Я? Тебя, Миша? Это ты меня удивляешь и шокируешь, — сказал Куракин, а я понял, что слово «фраппируете» использовал не правильно.

Я же хотел сказать, что поведение князя вызывающее… Впрочем, чихать мне на все. Согласится ли пригласить к себе в секретари, или нет, все равно освоюсь во времени и сделаю себе имя. Талант пробьется везде, а я талантлив. Без ложной скромности. Если нужно, то для достижения цели, я использую таланты других людей. Хорошо, что на память никогда не жаловался, оттого, и стихи, и школьную программу, как и не только школьную, помню. Ну, а что не прямо сейчас могу выложить, то обязательно вспомню после.

— Сегодня же придет мой портной и противьтесь быть обряженном в достойное платье, — князя больше задевала моя одежда, но он так и не сказал главного.

Из того, что мне предлагают сменить гардероб, понятно, что я принят, да это уже и прозвучало. Но вопросов только прибавилось: сколько платить будут, как сопряжать работу в семинарии и у Куракина, тем более, что без разрешения митрополита, я никуда. Такие правила. Ну, и хотелось тогда понять, где я буду жить и когда, наконец, тут покормят?

— Вы хотите предложить мне работу? — задал я насущный вопрос.

— А это, разве, не понятно? — удивился Куракин.

— Безусловно, ваша светлость. Но каковы условия моего приема на работу, и как договориться с митрополитом? — сказал я, прикрывая свое нетерпение церковным иерархом.

— С митрополитом Гавриилом договорюсь. В конце концов, это он посоветовал мне тебя, Миша. Оклад будет четыреста рублей. Жить будешь у меня, еще учить станешь сына и племянника, — озвучил условия Куракин [такие же условия Сперанский получил в РИ].

— Благодарю, ваша светлость! — искренне сказал я.

Четыреста рублей — это… А не знаю я, насколько это много. Я не так, чтобы сильно интересуюсь ценами, только если поверхностно, и то в отношении одежды. Кормят в семинарии, теперь и у князя столоваться стану, а на большее и не трачу деньги. Нет, вспомнил, что несколько раз ходил в театр, покупая самый дешевый билет за двадцать пять копеек. На книги мог тратится, но это уже за счет семинарии.

Так что я вообще хотел бы оставить преподавательскую стезю и искать возможность заработать денег. Я не бессребреник, деньги люблю. Не казнокрад, не сибарит, однако, и не аскет. Мне деньги не для роскоши нужны, хотя и глупо отказываться от комфорта, если он возможен, а для того, чтобы я имел дополнительные инструменты для своего становления и развития. А взятки? Принципиально буду честным. Нужно же быть кому-то и таким в сонме русских чиновников. Ну, и для честности также лучше иметь доход.

— Митрополит Гавриил не отпустит меня, — произнес я.

— Пока я в некотором отпуске, работы много не будет. Только два-три письма в день и обучение детей. Так что справишься и успеешь преподавать в семинарии, — сказал Куракин.

Тупенький у меня покровитель, но это, скорее всего, для меня в плюс. Я ему намекаю, что нужно уговорить митрополита, а он только усложняет. Уже понимаю, что примерно может меня ждать, и нельзя, чтобы история пошла по другому сценарию, а я, Сперанский, в лучшем случае, остался бы при своем статусе, никому не известным преподавателем. Что-то в будущем я не слышал об удивительных исследователях-преподавателях Александро-Невской семинарии.

— Как чуть потеплеет, мы отправимся в имение Белокуракино. Императрица… — Куракин вздрогнул, словно прозрел. — Я не должен тебе это рассказывать.

— Смиренно прошу прощения, ваша светлость, но был бы я более волен в своих решениях, то отправился бы с вами, если таковая вероятность присутствует, — сказал я.

— Я поговорю с митрополитом, — решил для себя что-то князь.

— Премного благодарен, Ваша Светлость, — не так, чтобы искренне отвечал я, но титулярное обращение выделил.

Принимаем условия игры, если сам не модератор игрового процесса. Стрессоустойчивость во мне есть, это одна из главных характеристик разведчиков, или других сотрудников, работающих под прикрытием. Поэтому я не стал исполнять истерику, кричать о невозможности реальности, щипать себя до синевы, чтобы проснуться. Отчего-то сразу пришло понимание, что нужно работать под прикрытием, осмотреться на местности, постараться не выдать себя ничем.

Здесь и приходят на ум слова, которыми только иногда заигрывал с женщинами. Это те, что: сударыня, а не совершить ли нам адюльтер? Позвольте заглянуть Вам в душе… в душу. Ну, и всяко-разно. Сложность была определиться: князь — это «светлость», или «сиятельство»? И тут приходит на помощь Михаил Михайлович, оставивший свой слепок в уже моей голове.

— Коли все так, как тебя, Миша, отрекомендовал Владыко Гавриил, то мне нужен такой человек… МОЙ человек, — Куракин пристально посмотрел на меня.

Не тот это взгляд, от которого стоит содрогаться. Конъектурный он человек, этот князь, не сказать, чтобы с сильным характером. И это понимание пришло, после быстрого сопряжения мнения бывшего хозяина тела и оценки меня, Михаила Андреевича Надеждина. Такими людьми можно пробовать манипулировать, хотя это и опасно. Если, вдруг, подобный типчик поймет, что озвучивает не свои мысли, или поступает не сообразно обыденному, то горе манипулятору.

— Прошу простить мою дерзость, ваша светлость, но что вы имели в виду под эпитетом «мой человек»? — спросил я, не без участия слепка сознания другого человека.

Вот только вопрос дался мне сложно, были силы внутри меня, которые протестовали от подобного тона, как и вообще поднятия вопроса о личной свободе. Но лучше я окажусь вдалеке от царственных особ, чем стану, по сути, чиновником в крепости.

— Не во всем был прав Владыко, — после некоторой паузы сказал князь. — Ты, Миша, еще ничего для меня полезного не сделал, чтобы являть строптивость. Да — мне нужен МОЙ человек.

— Прошу простить меня, ваша светлость, — я даже не заметил, не успел среагировать, как стоял покорнейше склонившись в глубоком поклоне.

Это как? Я не хозяин тела? А мои мысли могут быть быстро скорректированы? Но, наверное, правильно было повиниться. Я, Сперанский, хотел сотрудничества с князем. Не для того, чтобы прорваться в российскую элиту, об этом я ранее и не думал, и не предполагал, что такое вообще возможно. Мое второе сознание, которые было грубо потеснено сознанием Надеждина, требовало чуть большего кругозора, вырваться из замкнутости кельи в семинарии.

А еще… митрополит Гавриил. Это он окрутил меня и решает какие-то собственные задачи с Куракиным. Владыко манипулирует мной, как хочет. Накидывает должностей, а достойно не оплачивает мой каторжный труд, работающего на разрыв. Я же преподаю три предмета, фактически исполняю обязанности руководителя Александро-Невской семинарии, участвую в коррекции некоторых текстов от Гавриила. Пользуется он мной, сыном сельского священника. А что взять от поповича? Он должен быть благодарным, что сам митрополит одаривает своим вниманием. Оплата труда? Нет, не слышали.

Но это я так понял, а вот для Сперанского подобное стечение обстоятельств было более чем привычным, приемлемым и не встречало противление жизненной позиции.

— Через месяц мы уезжаем. Поговорю с Гавриилом, чтобы дал отпуск тебе, Михаил. Если покажешься полезным и мои недоросли станут покорно учиться словесности и математике, поговорим о будущем. К середине лета я имею планы вернуться в столицу, но надеюсь, что сие случится ранее, — Алексей Борисович пристально посмотрел на меня. — И почему я тебе рассказываю о своих планах?

— Покорнейше благодарю, — отвечал я, заполняя начавшуюся паузу.

— Так-то лучше, — сказал Куракин, сделал шаг ко мне, согнувшемуся в поклоне, и потеребил волосы.

Сука! Пришло в голову воспоминание, как сложно и муторно я наводил марафет. Как выстраивал модный нынче хохолок — мини-ирокез на голове. Противным гусиным жиром подымал волосы. И все это…

— Одеть тебя нужно, — придирчиво-оценивающий взгляд князя признал мой «лук» не годным. — Поспи пока, умаялся, небось, а к вечеру прибудет мой портной, сам подберу тебе платье. Поживешь у меня, на то есть договорённость с митрополитом [есть упоминания, что князь Куракин самолично выбирал наряды Сперанскому, впрочем, с поступлением Михаила Михайловича на государственную службу, Сперанский стал одеваться сам и слыл очень аккуратным].

Вот, ей богу, крепостной и есть. Князь Куракин делит холопа с митрополитом Гавриилом. Но, не устраивать же революцию? Покориться, затаиться, иначе провал и неотвратимость преподавать в семинарии до конца своих дней, а там этот… Серафим.

— Пришлю какого халдея к тебе, — Куракин рассмеялся.

Вот только ни я, человек из будущего, ни я, современник князя, не поняли юмора, совершенно. Не даром придет время, и князь превратится в посмешище, когда его слова будут восприниматься, как глупость, даже если они не лишены глубокого смысла.

Придется полгода побыть вне столицы. Зачем мне вообще переться на Слобожанщину, к Харькову? Всплыло в голове знание, что именно там расположено большое имение Куракиных Белокуракино. А для чего мне переться туда, отвечу.

В России, этой России, зарабатывать деньги можно не так, чтобы и многими способами. Не развита промышленность, все еще мало финансово-обменных операций. Главным источником дохода является земля, в чуть меньшем объеме винокуренное производство, ну и промышленность Урала. Земля кормилица и то, что вырастешь, то и продашь. Может, что-то предложу в реорганизации имении, посмотрю, что можно сделать. Это еще один шажок, чтобы стать незаменимым для Алексея Борисовича и упрочить свои положение.

Между тем, Россия конца XVIII века, именно в этот период я попал, — поле непаханое для всякого рода ухищрений. Насколько я знаю период, тут многие хитрости пока не в ходу. А я все же о времени имею представление — хорошо учился, с интересом, огоньком, да и сознание Сперанского мне в помощь, тут можно развернуться и заработать большие деньги. Отсутствие промышленности, это не только минус, но и жирнейший плюс для коммерсантов и всякого рода дельцов.

Напрашивается сравнение с 90-ми годами предпоследнего столетия в моей прошлой жизни. Простым людям жилось тогда сложно. Рухнул СССР с его коллективизмом и простой, бывший советский, гражданин оказался в замешательстве. Предпринимательскую жилку никто не развивал, если только она не дарована природой, ну или не был функционер замешан в расхищении социалистической собственности.

Но для того малого процента людей, которые все же были готовы к риску, имели мозги и стальные яйца, начало демократической России — кладезь возможностей. Одни стремительно нищали, другие же еще более богатели. Любой открытый ларек, глупая, непродуманная, но реклама, и все — уже потекли рублики в карман. Поделился с крышей, и спи спокойно в строящемся дворце-коттедже.

Но об этом я еще подумаю. Одно дело знать об эпохе по учебникам, да хоть по документам, иное — полное погружение, понимание психологии людей. А еще всегда есть такие моменты, о которых не напишут даже в мемуарах. На чем строятся отношения людей? Какие не прописные правила имеются в разных средах общества? Ну, и все такое…

Кроме того, я собирался системно и очень много работать. Имею совершенно невероятные возможности стать поэтом, математиком, философом. И путь обкрадывать Пушкина я не хочу, но Есенина… Он же родится задолго после. Не хочу обкрадывать Александра Сергеевича, но не против своровать творчество Сергея Александровича? Цинично, но лишь потому, что Есенин далек, а Пушкин может даже и родился. А есть еще в памяти Афанасий Фет. Да хватает в моей голове квартирантов.

Тут не в воровстве дело, а в выживании. Не смогу я без достаточных средств существования. Деньги — зло, но и его можно направлять на благие цели. А еще, будь Сперанский, кроме прочего, важным промышленником, Александр не прогнулся бы тогда под шепотком недоброжелателей Михаила Михайловича, и не сослал бы выдающегося человека, то есть меня в Пермь, лишая Россию, может, и единственного честного чиновника.

— Сударь, не соизволите ли проследовать за мной? — сказал лощенный слуга, выверено, я бы сказал «дрессированно», зашедший в комнату.

Все здесь… напыщенно, как-то. Слуга смотрел, словно в сторону, при этом повернут был ко мне. Такому учиться нужно, опять же, быть выдрессированным. Любит князь фасон держать. Или здесь во всех домах аристы так живут? Сознание Сперанского не подсказало ответа, он и сам в первый раз бывал в подобном доме. А вот мне, человеку, обладающему послезнанием, кажется, что Куракин не менее, может, и более, остальных стремился к подобному уровню. Позер.

— Могу ли я испросить завтраку? — спросил я.

Вдруг, накатил волчий голод. Не помню, чтобы когда-нибудь чувствовал такое непреодолимое желание поесть. Может быть, это последствие переноса, так как знал, что перед приездом к князю Куракину, очень плотно ужинал в гостях у митрополита. Не могла прошедшая ночь спровоцировать такой голод.

— Его Светлость распорядился оказывать Вам всяческое внимание. Вам принести завтрак в Вашу комнату? — спросил слуга.

Альтернатив тому, чтобы есть в выделенной мне комнате, предоставлено не было. Видимо, слуга не был уверен, что мне можно питаться в столовой. Но и я больше предпочитал поесть в одиночестве. Прошлый Сперанский был знаком с этикетом, где и в чем держать какую вилку, но подобные знания были больше теоритическими из-за отсутствия практики присутствия на приемах.

Да и не только отсутствие публичного приема пищи смущало, но и то, что просто хотел есть в одиночестве, ибо я очень хотел есть, а не ковырять блюдо больше часа к ряду.

Комната была простой, но лишь в сравнении с теми помещениями, которые мне пришлось видеть. И тут была лепка, но чуть менее вычурная; двери, но менее массивные и с меньшим украшательством резьбой; кровать, можно сказать «полуторка», да еще без балдахина. И как я буду спать без этого самого балдахина? Если что, то это сарказм.

Не думаю, что такие же комнаты у прислуги. Получалось что-то среднее, между господскими и халдейскими помещениями. Вот и я сейчас себя осознаю, как нечто среднее. Не барин, но уже и не сын сельского священника.

Из мебели порадовал основательный стол, выкрашенный, почему-то в ярко красный, вызывающий цвет. Я бы предпочел нейтральный, темный оттенок. С таким ярким рабочим местом быстрее будут уставать глаза. Стулья были красивые, но накатила тоска по своему рабочему креслу из будущего. Спина может болеть, если долго засиживаться на тех стульях, которые были мне предложены в этом доме. Но вариантов нет. Привык, понимаешь, окутывать себя ортопедическими прибамбасами.

Стук в дверь прервал мое любование помещением.

— Да! — выкрикнул я и слуга, тот самый, который меня сюда и привел, вошел в комнату.

— Завтрак подавать? — все таким же механический голосом спросил слуга.

Или приказчик? Можердом? Управляющий? Дворецкий? Похоже именно этот мужчина лет пятидесяти, но вполне моложавый и с пышными чернявыми бакенбардами, главный среди слуг. За спиной управляющего стояли еще три лакея с подносами, но говорить с господами было позволено только этому… Ивану. Сперанский знал, как зовут дворецкого.

— Подавай… те! — стушевался я, не понимая, как именно обращаться, на «ты», или «вы».

Сегодня на завтрак было… Хотелось бы перечислить много чего из деликатесов, но это оказалось бы перевиранием и необоснованной фантазией. Гречневая каша, соленые огурцы, глазунья из двух яиц, да краюха хлеба.

Я удивленно поднял брови, но можердом Иван никак не отреагировал на мое безмолвное возмущение. В голове всплыли предпочтения Сперанского. Пусть этот человек и не предавался чревоугодию, да и предложенная еда вполне себе соответствовала обычному рациону префекта семинарии, но все мое сознание, без разделения, разочаровалось. В доме князя Куракина должны были кормить более изыскано.

Мы то, что едим! Так гласит мудрость, которая звучала в будущем. Вот только в том времени, из которого я переместился, подобный подход стирается. Уже нет больших различий между едой богатых людей и менее богатых. В будущем, тот, кто имеет более-менее оплачиваемую работу, может позволить себе достаточно много изысков в еде. Морепродукты? Пожалуйста, но замороженные. А богатому человеку могут из Лондона чартерным рейсом прислать устрицу, только что извлеченную из морских глубин. Я видел в этом только выпендреж. Есть огромное количество продуктов в доступе, в каждом магазине.

А здесь, иначе.

Ладно, кормят и то хорошо. А так, завтрак получается даже «зожным». И пусть распорядитель Куракина не имеет понятия, что гречка — это сложные, полезные, углеводы, а яйцо — отличный белок, но мне же нужно искать положительное во всем. Как сказал Пьер Бомарше: «Я спешу посмеяться над всем, иначе мне придется заплакать».

Вот и я смеюсь над всем, что со мной произошло. Там, в будущем, уже, наверняка похоронили, мама расплачется, тетка будет стоять рядом и обнимать резко постаревшую мать… Жутко становится от нарисованной в голове картины. Но… этого же не произошло? Более того, если верить Рею Бредбери про его бабочку, которая способна изменить всю историю, то попадание меня, со всем грузом знаний, фобий, устремлений способен сотворить много дел. Армагеддон для вероятностных линий развития история выходит.

Необходимо, как можно быстрее заняться планированием. Пусть планы и будут корректироваться, так как вводных для анализа маловато, но нужны ориентиры, куда двигаться уже сейчас. Если брать в расчет, что мне в этом мире, облике, обществе, существовать долго, сколько и будет длиться жизнь, то нужно построить долгосрочные, цели и задачи. Меня приучили планировать, разделять оперативное планирование жизни, стратегическое. Жить по наитию не хочу, да и не умею. По сему — планы.

Первое — социализация. Не Сперанского, а той психологической химеры, что родило единое создание Надеждина-Сперанского. Нужно окунуться в эпоху, при том посмотреть на мир не только разумением Михаила Михайловича, но и умом Михаила Андреевича… Надеждиных. Вот только сейчас догадался, что Сперанский и Надеждин, почитай, единая фамилия. Спераре — надеяться с латинского. Есть какая-то ниточка, иллюзорная, но зацепка, почему для меня был уготован именно Сперанский, а не тело, скажем Аракчеева, если брать эту эпоху.

Кстати, интересное совпадение — поместье брата моего покровителя, Александра Борисовича Куракина, называется «Надеждино». К чему это, не понять, что факт — слишком много крутиться вокруг слова «Надежда». Я надежда на что-то? Такой посыл намека от неких сил?

Но вернемся к планам. И второе, что мне необходимо — создание собственной финансовой независимости. Для чего? Почему бы и не жить на жалование? Так я не тот Сперанский, чтобы жить за зарплату, я Сперанский этот, другой, мне, как еще скажет незабвенная Фаина Раневская, «королевство маловато». Россия велика, и я не о ней. Я о тех рамках, в которых мог жить и работать Михаил Михайлович Сперанский, не обрушься на него я, такой-сякой непоседа. И деньги — это еще и крепость позиций в государстве.

Был бы Сперанский промышленным гигантом, доля которого в системе вооружения страны оказалась немалой, разве же поступил бы с ним подленько император Александр Павлович? Уверен, что, ни о какой ссылке и речи бы не было. Такой промышленник не мог не иметь дополнительное лобби в правительстве, или даже собственную партию. Вот и я хочу влиять на людей в высших эшелонах власти, при чем без разницы как именно: полюбовно ли, или по принуждению через компроматы, шантаж и другие грязности. Хотелось бы иметь вес и в армейской среде, даже купеческой. Для всего нужны деньги. Сидеть на задворках, когда непонятные сверхсилы послали меня сюда, не стану. Должны же на меня иметь какое-то воздействие те, кто придумал подарить вторую жизнь.

Что еще по планам? Поспать. Чем сейчас и займусь.