Начало пути

Глава 3

Глава 3

Петербург

9 января 1795 года (Интерлюдия)

Два мужчины буравили друг друга взглядами. По своему положению в обществе сложно было решить, кто из них стоит выше, слишком много факторов нужно было сравнивать. Однако, именно сейчас тот мужчина, который выглядел по старше с морщинистой бородой, а и не только из-за пышной окладистой седоватой бороды, занимал более выгодные позиции в обществе.

Дело в том, что статус митрополита Гавриила неизменный, а вот князя Куракина вариативный. Был он в фаворе, дружил со своим коллегой по масонской ложе Новиковым. Потом попал в опалу с предписанием отправиться в имение под Саратовым. Вернулся, был принят императрицей-матушкой, после вновь почти что опала. Тут причины разнились, но Алексей Борисович не мог скрывать своего раздражения личностью и деятельностью фаворита императрицы. Так что выходили не статус, а качели.

Нынче же от одного слова Куракина, митрополит не побежит исполнять княжеские желания. Гавриил, проживая в Петербурге, прекрасно лавировал в около дворцовой круговерти, понимал, что Александр Борисович Куракин нынче чуть больше, чем никто.

— Владыко, наследник Павел, рано ли, поздно ли, но станет императором, — непрозрачно намекнул Куракин своему визави.

Митрополит усмехнулся и как-то укоризненно посмотрел на князя.

— И ты знаешь, что сего не случится. Александера поставят, — Гавриил наставительно поднял палец.

— Того нет. Павел Петрович в наследниках. Было бы иное, так матушка-императрица оповестила бы, — не соглашался Куракин.

Алексею Борисовичу было даже больно думать, что существующее положение дел не изменится. Если вольнодумство и произвол Платона Зубова останется и после смерти государыни, то плохо придется. Ну или, это, конечно, не хорошо так думать, если государыня сильно повременит на Суд Божий.

— Политика сие! Не говорит всему миру, а сама уже и завещание написала. Никто же не отменял указы Петра Великого о престолонаследии. Вот она и назначит, — тон митрополите насыщался наставительными нотками.

Гавриил никуда не уезжал. Прибыв вчера в дом Куракина в Петербурге, митрополит тут и остался. Чего в ночь ехать, если у князя великолепные повара, а блюда столь искусные, что Новгородский митрополит ужинал более трех часов, выдержав шесть смен! Был у владыки грешок чревоугодия, проявлявшийся, правда, не столь часто, а по случаю.

Не уехал Гавриил еще и по другой причине. Ему было крайне любопытно, чем закончится остроумное испытание Куракина. Надо же! Написать одиннадцать пространственных писем, да еще и, чтобы мысли были не свои, а князя… Это хитро и сложно для исполнителя.

Митрополит разгадал и еще одно дно в таком испытании — Куракин хотел понять не только глубину ума Сперанского, уровень его исполнительности, самопожертвования во имя работы, но и как именно Миша понимает его, Александра Борисовича Куракина. Князь хотел получить себе, что-то вроде бы исполнительного, всем ему обязанного приятеля. Пусть Сперанский делает всю работу за Куракина, который, конечно, будет направлять в нужные стороны семинариста. Работать будет Сперанский, ну а князь получать похвалу и более материальные выгоды от такого работника.

— Я поспешаю уехать на Слабожанщину, чтобы не отправили в имение у Тобольска, — произнес Куракин.

— Бежишь, значит… Павла Петровича оставляешь без своего участия? И не слухи все то, что ждет нас царствование Александра в обход отца его, — Гавриил не мог скрыть своей радости.

Это митрополит соломку подкладывает, продолжая общаться с Куракиными, чтобы, если вдруг, когда Павел придет к власти, то у Гавриила было знакомство с теми, кто непременно станет у трона. А так митрополита все вполне устраивало. Главная семинария исправно получала финансирование, он стоял во главе епархии. Церковь вообще стояла чуть в стороне от политических игр, но вопросы финансирования и покровительства оставались важными и несколько зависели от воли государя.

— Нет же, не бегу. Нужно проверить, как дела обстоят в поместьях. А что до Павла Петровича, так он никого нынче не принимает, — Куракин не хотел признаваться, что Павел Петрович уже как четыре месяца отказывался принимать своего друга, то есть самого князя.

Мало было друзей у наследника, и Куракин условно считался одним из них. Почему лишь «считался»? Все просто. Даже друзьям нельзя постоянно общаться с Павлом, иначе в свете вообще принимать не станут. Это таким, как Аракчеев без разницы. Его и раньше в высшем свете не жаловали, а вот Куракин не мог допустить в отношении себя забвения.

Более тесно же из Куракиных с наследником общался Александр Куракин. После того, как были разгромлены русские масоны, арестован Новиков, в опалу попал и Александр Куракин — личный друг Павла Петровича. Ну а после, не сразу, но начали оттирать от всех дел и других Куракиных, лишившихся единства и возможности взаимопомощи.

— Платоша чинит бесовство? — ухмыльнулся митрополит. — Молодой он, не разумный, но любим государыней.

— Владыко, мне с тобой не с руки обговаривать придворные сюжеты, — отмахнулся Куракин.

Ох, как же он ненавидит «сынка», именно так для себя князь называл выскочку Платона Зубова. Был бы жив Светлейший Потемкин… Вот кто мог бы укоротить молодого, зарвавшегося фаворита Зубова. А так и нет никого, кто мог бы указать на место Платону. Он уже решает кого принимать государыне, а кому и отказывать. Расскажет смешную историю императрице, а та и подписывает любые документы, что подсовывает фаворит.

Платон ненавидит Павла, который пылает той же зловещей страстью к последнему маменькину фавориту. Последнему, потому как уже многие ожидают, что в ближайшее время все изменится. Императрица уже сильно больна, хотя медики и говорят, что не так все плохо.

А еще Алексей Борисович не скажет митрополиту, что причиной бегства князя, кроме прочих, являются долги перед кредиторами. Задолжал Куракин немалые средства, некоторые имения уже и заложены. Оно и не мудрено, с таким эпикурейским образом жизни [эпикурейство — философское течение, главным образом направленное на достижения удовольствия и счастья любым путем]. И пусть ситуация не такая уж и уникальная, многие аристократы в подобном положении, но на фоне отлучения князя от двора, кредиторы заволновались и начали требовать свои деньги.

— Скажи, князь, что ты решил со Сперанским? Оказал ли я тебе услугу? Доволен ли ты? — Гавриил решил сменить тему и, по сути, начать торговлю, где главным товаром оказывался префект Главной семинарии.

— Чего ты, владыко, хочешь за него? — напрямую спросил Куракин.

Митрополит сделал вид, что задумался. На самом деле, он хотел, скорее приручить князя, сделать его зависимым от Сперанского, ну и от него самого, от Гавриила. Священнослужитель прекрасно знал Куракина, понимал, что такой человек, как князь, может работать только там, где работать, собственно, и не нужно. А Сперанский работает и там, где можно и не работать. Князь привыкнет к тому, что ставленник митрополита выполняет за него работу и тогда можно многое спросить с Алексея Борисовича.

Но приходят иные времена. Будь кто придет к власти: или молодой и романтичный Александр, или обозленный на весь мир Павел, все равно будут повороты политики, реформы и новые решения. И тут уже придется работать всем. При этом, если императором станет все же Александр, то Куракину будет жизненно важно показать свою полезность молодому правителю, так как без круга опытных царедворцев Александру Павловичу не получится царствовать. Если князь не будет в этом круге, то он пропал. С долгами нужно расплачиваться [судя по свидетельствам, Куракин имел много долгов, которые выплатил за него Павел Петрович].

— Я не отдам тебе Сперанского, покамест, не отдам, — установившуюся тишину нарушил бас митрополита.

— Какими обязательствами перед тобой, владыко, он осложнен? — хоть Куракин и раздосадован, но в князе уже просыпался азарт.

Любитель игры в карты, особенно в фараона, Александр Борисович, загорелся идеей забрать себе Сперанского любой ставкой… ценой. Если до встречи с Гавриилом князь еще сомневался брать ли себе семинариста на ответственную должность личного секретаря, то сейчас Куракин уже и не представлял, что может быть иначе.

Гавриил же молчал. Не в том нынче положении князь, чтобы митрополиту отвечать ему сразу и быстро, как и идти на уступки. Будучи в силе и зените своего благополучия, князь Куракин помогал и поддерживал Гавриила. Тогда первенствующий член Священного Синода сотрудничал с Александром Борисовичем Куракиным, как и с другими братьями Куракина. Немало средств было пожертвовано Александро-Невскому монастырю, в котором Гавриил был, ко всему прочему, священноархимандритом. А нынче что взять с Куракина?

— Владыко, ты же понимаешь, что отплачу? Иначе нашей встречи и не состоялось бы. Зачем ты показал мне этого разумника? Не для того же, кабы забрать? — Куракин все понимал: и свое положение и мотивы поведения Гавриила, от того и задавал те вопросы, которые должны подвигнуть митрополита, наконец-таки, озвучить условия.

— Он поработает у тебя, но после примет сан. Ты же, княже, поможешь в этом! Ну и не забудешь о бедном служителе Господа, обо мне, когда вновь в силу войдешь! — озвучил условия митрополит.

Куракин хотел было рассмеяться, но сдержался. Не преминет Гавриил поискать свою выгоду. Неужели так хорош этот Сперанский, чтобы заполучать за него долги, которые, может быть, более опасные, чем денежные? Но и отступать князь уже не будет, о чем прекрасно знает митрополит. Что же касается сана, то тут чтобы не говорил Гавриил, князь ничего делать не будет. Сам человек принимает такое важное решение.

— Я заберу его в имение, — констатировал Куракин, показывая норов.

Если бы сейчас Гавриил стал артачится, то сделка могла сорваться.

— Сожалею я, что на время уйдет Михайло Сперанский, но что же не сделаешь для доброго и честного человека, — митрополит улыбнулся.

Дальше разговор пошел уже в совершенно ином ключе. Гавриил рассказал о сложностях монастыря, какие нерадивые слушатели в семинарии, что и по десять лет учатся, никак не могут сдать все испытания.

— А что нынче делает Михайло? Может мне с ним распрощаться? — спросил Гавриил, собираясь уже покидать дом Куракина.

— Франсуа Лебре, тот который ученик самой мадам Розы Бертен, которая обшивала французскую королеву Марию-Антуанетту, снимает мерки с Миши, — похвалился Куракин.

Гавриил не проникся тем, что сам Франсуа Лебре будет шить платья семинаристу-секретарю. При всем своем интересе к светским делам, священник не был достаточно в них погружен, ограничиваясь больше политическими перипетиями. Между тем, имя Розы Бертен знали все модники высшего света. Это имя было на устах у дворян, и митрополит, общаясь с аристократией, не раз слышал про распутную девку. Как же? Она обшивала саму французскую королеву Марию-Антуанетту, больше года назад, как казненную.

Что же касается Франсуа Лебре, то он частью проходимец. Сделал себе имя, всем рассказывая, что это именно он подавал большинство идей для нарядов французской королевы, а не знаменитая Бертен. В России французу поверили, тем более, что он был поистине отличным портным. Вот только, более всего, у Лебре выходили именно мужские платья, а не женские. И услугами Франсуа Лебре пользуются самые, что ни на есть, аристократы, чтобы только чуточку прислониться к французской моде и величайшей модистке Розе Бертен.

*……………*……………*

Петербург

11 января 1795 года

Из дома Куракина я сбегал. Ощущение золотой клетки, а мне и нужно было чуточку посидеть вне общества, смириться с существующем положением дел, что-нибудь уже написать, сплагиатить из будущего, или же по физике-математике трактат подготовить. Но не мог долго находиться в четырех стенах.

Я и так писал, меняя перо за пером, постоянно требуя у дворецкого Ивана чернил и бумагу. На той основе знаний, которая досталась мне от бывшего хозяина тела, да приправить это частичкой знаний из будущего… Это же имя! Академия наук!

Вот скажите на кого проще наезжать: на Сперанского, который отличный исполнитель, много работает, но даже проглатывает оскорбления, или на знаменитого пиита, математика, физика, академика, богатого промышленника? Ответ очевидный. Чем более медийная фигура, да еще и при больших возможностях, что сулят большие деньги, тем больше этот человек защищен от опалы.

Безусловно, я понимаю, что сметут и такого, но в подобном варианте развития событий, я все равно останусь тем, кто будет влиять на будущее России. Предприятия отжимать тут не так, чтобы принято, потому буду не просто просиживать штаны где-нибудь в Перми, а работать и создавать новое, что станет двигать прогресс. И тогда не настолько будет важно даже решение государя, если только тот не захочет меня арестовать. А вот тут нужно вести себя так, чтобы все знали, кто является главным патриотом России.

А еще в этой России сильно оглядываются на мнение Европы. Если мной, как… ну, физиком, будут восхищаться во Франции, Пруссии, Англии, то даже самодержец будет выискивать во мне только лишь положительные качества. Только бы Наполеон не хвалил. Такая похвала в иной реальности сильно подкосила Великого Чиновника Сперанского. Но я сработаю на опережение и стану главным противником Наполеона, правда только после того, как Павел… того… Ну, если только мое мнение кого-то будет интересовать.

Я говорил про свое почти идеальное терпение? А вы были на примерках у дотошного француза, который чуть ли не стал замерять то, что в Средние века засовывали в гульфик? Три часа длилась работа портного со мной. Потом… еще четыре.

Поэтому, когда настало время вернуться в Главную семинарию, я не тратил ни единой минуты. При том одел свою старую одежду, хотя один наряд от француза был уже готов. Зная обстановку в учебном заведении, я не хотел шокировать ни учащихся, ни своих коллег новыми одеждами. Да таким дорогим костюмом я бы смутил и самого ректора, если только застал его на месте. Нет, не хочу я, будучи префектом, заниматься всей бумажной волокитой за ректора, при том почти что на общественных началах.

«НЕ ХОЧУ!» — мысленно потребовал я, задвигая протест от части своего сознания.

Вдруг пришло чувство неловкости, брезгливости от непорядка. Сперанский только-только привел в систему всю документацию семинарии, он и работал дальше потому, что не мог допустить прежнего беспорядка. А я требую больше не делать того, что никак не поможет в дальнейшем. Не буду я работать в семинарии, так и Бог с ней и с ее документацией. Ладно бы, митрополит был в курсе событий, так нет же, ректор приписал себе все заслуги в делопроизводстве в семинарии.

«ЛОХ — ЭТО НЕ ПО-НАШЕМУ!» — мощный импульс кругами отправился во все закоулки сознания.

Что сказать про семинарию? Критиковать учебное заведение? Говорить о том, что коридоры слишком узкие, или что кабинеты маленькие, с давящими стенами? Не стоит — это не основное, что может характеризовать уровень образования. Тот Сперанский, который после нашего некоторого выяснения отношений в едином сознании, замолчал, соизволил послать волну знаний о других учреждениях образования. Нормально тут все, оказывается, даже очень. Ну а само образование дается честно, или почти честно.

Семинария, на самом деле, это не только подготовка будущих священников. Тут учились и для того, чтобы получить достойное светское образование. Не хватало в России учебных заведений. Один Московский университет не справлялся к количеством соискателей образования.

Что же касается того, чему учили в семинарии, то, как это ни странно, кроме богословия, семинаристам давалась вполне глубоко математика, история, даже философия. При этом изучались и французские вольнодумцы. Конечно, Вольтер, Руссо, Монтескье учились, пол лозунгом «знай врагов в лицо», но учились же.

— … Таким образом, Вольтер мог использовать достижения Дидро… — читал я лекцию по философии.

Я доверился себе же, не выдумывая ничего лишнего, только озвучивал выверенную лекцию на тему, которая звучала в этих стенах в тысячный раз. На минуточку… В семинарии изучают Вольтера и других просвещенцев-извращенцев. Я в шоке. Ладно в университете, но в семинарии… Даже Сперанский рассказывал про Вольтера с толикой симпатии, скрыть которую не получалось.

— От чего мы учим безбожника? — перебил меня… Серафим.

— В просвещении есть суть. Мы должны понять, почему он безбожник, обличить заблуждения, чтобы уверовать еще больше и без сомнений, — пока что спокойно отвечал я.

Серафим Пылаев — сын не самого бедного купца, скорее даже богатого. Его отец отправил сыночка получать образование, так как лелеял надежду, что кто-нибудь из рода станет-таки дворянином. Тут могли быть варианты: стать таким богатым, чтобы быть замеченным императором и тот даровал бы дворянство, выслужится в армии и стать офицером, что для Серафима недопустимо уже по морально-психологическим характеристикам. Ну и третий путь — чиновничья служба.

Оказывается, я немало знал о Пылаеве, собирал информацию о нем. Так вот, пусть его отец и является одним из меценатов семинарии, поддерживает в Калуге три храма, что-то там еще с монастырями у него, снабжение, что ли. Но даже несмотря на это, его сынок учится уже восемь лет. Вот тут и есть честность заведения: если не успеваешь, то остаешься на второй год. Есть и такие, что учатся и по двенадцать лет. А в первый год и вовсе отсевается половина всех учащихся.

— Я удивлен, Пылаев, что ты добрался до философии, — сказал я с вызовом.

— Вы ошиблись, наставник, я господин Пылаев! — сказал Серафим и вызвал смех в аудитории.

Руки стали подрагивать. Как же, оказывается, я ненавижу этого человека. Я младше его на пять лет, преподаю, но он всегда, или почти всегда срывает мои лекции. Раньше я молчал, не шел на конфликт, механически, словно бесчувственная машина, исполнял свои обязанности, как казалось, с честью и достоинством. Ну не опускаться же мне до уровня глупца? Я, Надеждин, так не считаю.

— Господином ты станешь лишь в том случае, если получишь дворянство, а пока холдей, — спокойным тоном я пошел на обострение.

Хотя, какое обострение, если я в любом случае стою выше.

— Ты… попович! — последнее слово прозвучало, словно оскорбление.

В понимании Серафима так и было, но вот то, что в семинарии восемьдесят процентов поповичей, он не учел, оттого гогота в аудитории не случилось. Напротив, Пылаев получил множество неприятельственных взглядов. Однако, нужно закрепить результат и окончательно поставить на место зарвавшегося ученика. Это же насколько нужно запустить ситуацию, чтобы сын торгаша меня задевал? А, господин Сперанский?

— Ты мне, говоришь, что я попович? В стенах семинарии оскорбляешь служителей церкви нашей православной? Мне, помощнику князя Куракина указываешь место? — козырнуть титулом покровителя было важно, чтобы знали. — Десять палок тебе!

— Не посмеете… — неуверенно сказал Пылаев.

Все молчали. Этот курс был всегда невыносимым, им я всего лишь зачитывал лекцию, не взирая на полное отсутствие дисциплины на занятии. Но стоило только вступить пока что в словестное противоборство и все, сдулись. А палочное наказание… Как префект я имею право назначать «палочное научение», как преподаватель, нет. Если ректор захочет отменить наказание, то, пожалуйста, пусть снимают с должности префекта. По деньгам, префект — это плюс пятьдесят рублей в год. Куракин будет платить четыре сотни, да еще с полным пансионом.

— Занятие закончено. Все свободны, а тебя Пылаев… — не мог я превозмочь себя и почти процитировал «мгновения». — Я попрошу остаться.

— Господин префект, я имею намерение замириться. Осознал, что был неправ, — сказал Пылаев.

Мой кулак вписался в место, где у Серафима была печень. Рослый, даже слишком, а еще и тучный, он осел со скривленным лицом.

— Ты все понял? — прошипел я.

— Да, — болезненным тоном ответил Серафим.

— Уходи! — потребовал я.

Ну что? Получилось избавиться от одной из фобий? Сперанский начинал учиться с этим Пылаевым, от того, вероятно, сын торгаша и был столь дерзок, что знал префекта, как замкнутого, где-то забитого, а, на самом деле, отрешенного от веселого коллектива, человека. Михаил Михайлович никогда не давал отпора, а в семинарии были и пьянки и драки, даже карточные игры. И вот во всем этом Сперанский не участвовал, он читал, учился. А как к таким ботаном относились в будущем? Так же, как и в прошлом [по свидетельствам современников в Главной семинарии того времени были и пьянки и карты и все атрибуты теневой стороны студенческой жизни, ну а Сперанский чурался подобного общества].

Один раз позволишь себя унизить и после очень сложно вернуть уважение. Сперанский позволил, а после считал, что находится выше всех этих дрязг. Подобное он стал бы проявлять и своем будущем. Я так не смогу.

Через два часа, когда я давал урок математики, вновь высвобождая часть сознания семинариста, прибыл сам митрополит Гавриил. Хотя, что ему прибывать, если «офис» митрополита располагался буквально в десяти минутах ходьбы. Ладно, по снегу — двенадцать минут.

— Скажи, Михайло, ты от чего сменился так? Это потому, что князь пригласил тебя в секретари? По чину ли ведешь себя? — засыпал вопросами Гавриил.

Пришлось частью пересказать суть конфликта с Серафимом Пылаевым, акцентируя внимание на оскорблениях. Естественно, умолчал про «урок» в печень. Камер слежения нет, свидетелей не было. Мое слово, против слова набившего оскомину Пылаева?

— Владыко, вы имели разговор с князем Алексеем Борисовичем Куракиным? — спросил я, после того, как митрополит пропесочил за то, что вообще допустил перепалку на занятиях.

— Говорил, — сказал митрополит, нескромно рассматривая меня.

Хотя чего ему скромничать? Он — величина. И то, что вообще со мной разговаривает, должно наводить шок и трепет. А я веду себя спокойно, без раболепия. А вот не могу иначе, не получается. Так и прет наружу чувство собственного достоинства. Как там у классиков? Служить бы рад, прислуживаться тошно? [Грибоедов А. С. «Горе от ума»].

Сидим. Молчим. Чего сидим? Чего молчим? Ну ведь напрашивается вопрос о чем договорились владыко и князь, это понятно. Так чего бы и не рассказать.

— Смирение, Михайло — это была и должна остаться, главная твоя добродетель… — начал нравоучение Гавриил.

Вот чего они все так хотят меня заполучить? И митрополит намекает, что Куракин — это лишь проходной вариант, своего рода, практика. А мое предназначение — быть монахом. И в этом большое будущее. Гляди, так и епископом стать могу. И все эти разговоры, как мягкое масло стелились на разум Сперанского. Кабы не Надеждин, то сложно было бы не поступить по наводке митрополита [в РИ Сперанский сильно сомневался уходить на светскую службу, всерьез рассматривая предложение принять обед и строить карьеру в церкви].

А на каком поприще можно больше сделать? Вот убрать все то, что является моей нынешней сущностью, оставить только долг служения России. Где возможности шире? И сложно ответить. Быть митрополитом — это иметь немалое влияние, хоть на что, особенно на людей обряженных властью. И тут никто не упрекнет, что низкого социального положения. Так что плюсы есть. Но обед безбрачия… А еще я настолько свыкся с тем, что работаю над своим телом и навыками бойца, что не смогу без этого. Тренировки были частью меня, они… как поесть, как поспать, без них нельзя. В сане же уделять внимание своему физическому развитию сложно. Получился бы такой, воинствующий епископ, или архимандрит. Да у меня монастырь был бы больше шаолиньским с монахами-воинами. Нужно такое Церкви?

Нет, не хочу сана, да и не быть мне достойным священником, особенно после того, как влилось сознание человека будущего.

— Владыко, спаси Христос за науку! — я поклонился. — Но дым Отечества нам сладок и приятен [строки из «Горя от ума», но раньше они были в стихотворении Г. Державина «арфа»]. Служить России хочу, православной, но светской.

— Не отпущу! — громоподобный бас разнесся по кабинету префекта, где и происходил разговор.

Я проявил спокойствие. Ну не учить же мне прописным истинам митрополита, не «прописывать» же ему удар в печень⁈ К слову, а почему я не могу уйти? С этим вопросом я обратился к сознанию бывшего хозяина тела. А я на контракте, письменном уговоре о службе в семинарии. Минимум три года я, словно крепостной.

— Ты подумай, Михайло! Как там может сложиться с князем, то только Богу ведомо, а церковь будет всегда в России, при любом царе. Поезжай с Алексеем Борисовичем! Через две седмицы прибудет тебе замена. Но опосля ты возвернешься и будешь при мне, — сказал Гавриил и для убедительности даже пристукнул своим посохом. — Я так решил!

И этот хочет себе литературного раба, решала нашелся.