Начало пути

Глава 4

Глава 4

Москва

21 февраля 1795 года

Не читайте имперских газет до обеда! Пищеварение будет нарушено напрочь. Как же не хватает доступа к информации и толковой, пусть и желтушной, работы журналистов⁈

Стараясь быть в курсе событий и проникнуться духом времени, я читал газеты. Главный рупор «екатерининского курса» — газета «Петербуржские ведомости» — это что-то с чем-то. Может для современника все написанное интересно и архиважно, но для меня подобная писанина — халтура. Может только описание европейских событий чуть трогает, но и только.

В пути я старался читать газеты. И понял, что быть в курсе событий по средством прессы сложно. Вот возьмем «ведомости» за 12 января этого года. Так там на четырех страницах расписывается повышение в званиях. И описывают не то, чтобы генералов, или полковников, а всех гвардейцев, до сержантов. И немного, как по мне неинтересно, описаны события в Европе.

— Французы распоясались, — высказал свое мнение Куракин, после того, как я сообщил ему, что прочитал очередную газету.

— Безусловно, Ваша Светлость, — отвечал я.

Мы ехали в карете-санях, удаляясь от Москвы. Складывалось впечатление, что это не что иное, как бегство. Десять экипажей стремительно скользили по снегу. Погода благоволила и метелей не было, потому по свежему, немного морозному воздуху, мы скользили в южном направлении. Остановки были только на ночлег и нигде не останавливались более одного дня. Я понимал, что такое поведение Алексея Борисовича не типично. В иных условиях он давал бы приемы в каждом заштатном местечке, уж тем более в Москве, где столичному франту легче щеголять меж московской знати.

Говорить о причинах подобного стремительного перемещения было не принято. Но многие оказались осведомленными о проблемах князя. Алексей Борисович метался между двумя огнями. Платон Зубов охамел и оборзел в конец, это он сейчас даже не правит, а куражится с государством. Примыкать к партии фаворита Куракин категорически не желает, тем более когда его лишили всех должностей. Думается мне, что в эту партию его особо никто и не приглашает, но легче же полагать, что это решение его собственное.

С иной же стороны — Павел Петрович, пока еще официальный наследник, такой, судьба которого крайне не определена, но, скорее всего, незавидна. Как сказали бы в будущем: его считали «хромой уткой». Мало того, что ходили слухи о переходе трона к Александру, так еще и поведение фаворита, Платона Зубова, многие считали доказательством наличия плана по лишению Павла прав на престол.

Ну кто же будет так наглеть, ссориться с людьми, собирать вокруг себя только лишь лизоблюдов, если нет уверенности в завтрашнем дне? Ну не настолько же тупой Зубов, чтобы вести себя подобным образом, при этом рисковать головой? Всем известно, что Павел ненавидит Платона.

Да и «сынок» Платоша может нашептать на старческое ухо Екатерины все, что угодно. Наверняка он задумался о своем будущем и смог в чем-то убедить государыню. И это «в чем-то» не может предполагать восхождение Павла Петровича.

Куракин, было дело, рванул к Павлу, но тот проигнорировал своего старого друга, как, впрочем, и всех остальных. Новый приступ меланхолии и самобичевания у наследника накрыл его. Теперь только грусть и упражнения на плацу помогут. Дня два такого настроения наследника, и можно вновь пробовать набиться к нему на аудиенцию.

Ну и куда деваться князю? Нельзя долго отмалчиваться, не определяя свою позицию. Вот прибудет кто иной от Платона Зубова, да спросил напрямую и нагло, как это чаще всего и бывает у хамоватого фаворита, и нельзя отказать, чтобы элементарно не попасть в жесткую опалу с лишением, может даже и поместий. Нельзя выбирать сторону, не правильно это. В любом случае — предательство и осуждение от всех сторон.

Потому и бежит Алексей Борисович. Можно отсидеться в усадьбе под любым предлогом, да выждать стабилизации обстановки. А еще, у Куракина долги. И чем более становится очевидной более жесткая опала, тем чаще имеют наглость напоминать о себе кредиторы.

Вот кого нужно в журналисты — прислугу. Казалось, что все слуги непробиваемые, словно обесчеловеченные, безэмоциональные, но нет, они люди, при том весьма разговорчивые. Нужно только слушать и быть чуточку рядом с прислугой. Но это не трудно, так как люди Куракина говорили на всех стоянках и в полный голос. Сам князь всегда держался в стороне, а я как-то посередке, но больше, все-таки недалеко от Алексея Борисовича. Я же для него единственные «свободные уши», а дорога сложная, с частыми остановками. Тут без разговора вообще можно со скуки чего дурного надумать.

— Ты же, Мишель, читал о деле Жана-Батиста Каррье? — спросил Куракин, которому становилось все более скучно.

— Да, месье, конечно, — отвечал я на французском языке, на котором и был задан вопрос.

— Это же ужасно! Сколько уже крови пролилось! — деланно возмущался князь.

Это не был разговор, Куракин, можно сказать, имитировал светскую пустую беседу. Все же он человек двора, не хватает и общения, и сплетен, промывания косточек всем и каждому. И во всей его свите, что отправляется в Белокураково на Слобожанщину, я оказался единственным «в теме».

Разбавить скуку Алексея Борисовича могла бы его супруга, Наталья Ивановна, но эта шальная женщина решила остаться то ли в Берлине, то ли в Вене еще на недельку-другую, а то и на полгода.

Странные у них отношения, мне не понятные. Живут чуть ли не разными жизнями. Наталья Ивановна певица, по крайней мере, она именно так себя позиционирует, любит общество, но, скорее, европейское. Ездит по Европе по нескольку лет без посещения России. И все это без мужа. И все равно все считают, что у них счастливый брак. Ну да это их личное.

— Этот ужас будет во Франции продолжаться, пока не появится монарх, — поддерживал я тему под болтанку в карете.

— Ты предполагаешь, что могут пригласить Бурбонов? Роялисты побеждены, не будет этого, — князь снисходительно улыбнулся. — Конвент не допустит. Там столько крови роялистам пустили, что просто некому сопротивляться.

— А я не о Бурбонах. Среди революционеров выделится персона и возглавит Францию. Думаю, что это будет решительный военный. Вот мне на ум пришло имя… Наполеон Бонопарт, — включил я оракула.

— Что-то слышал о нем… А! Да, припоминаю. В числе тех, кто смещал Робеспьера было такое имя. Нет, Мишель, этот офицер не может возглавить Францию. Это против всего и республики и монархии с ее преемственностью, нет, решительно, ты не прав, — с чувством превосходства объяснял мне князь.

Во мне просыпался азарт. Я хотел поспорить с Куракиным на приличную сумму денег. Он любит подобное, не отказал бы в пари. Но зачем же создавать проблемы на ровном месте? Вот поспорю, что Наполеон захватит власть и даже станет императором, выиграю, ну сто рублей, пусть пятьсот, а сколько подозрений будет? Такие предсказания нельзя объяснить анализом. Сейчас Наполеон еще сильно в тени иных военных и просто лидеров-демагогов. Вот устанет народ от постоянно трепа без существенных изменений и, элементарно, хлеба, да и будет искать сильную руку.

Но вот говорить и даже писать о будущем, якобы анализируя, я собираюсь. Тут без имен, только сущность тенденций. Подобное может привлечь внимание вплоть до императора, кто бы им не был. Наряду с тем, что я собираюсь еще делать, подобное быстро выделит меня из толпы даже без Куракина, но с ним будет легче.

— Но частью, Мишель, я с тобой соглашусь. Республика — это красиво, но даже во Франции, которая не в пример России, просвещенная, не сработало. Вокруг только пролитие крови и мракобесие. Ты же слышал, что Робеспьер даже предлагал поклоняться какой-то там богине, отрицая христианство? — продолжал разговор Куракин.

Это все интересно, но сегодня я больше хотел не языком цепляться с князем, а спать. Последняя ночевка была, так скажем, бурной. Мы остановились на постоялом дворе, занимая сразу все жилые комнаты. Досталась и мне комнатушка. Такая себе, с высоким содержанием клопов, пауков, муравьев, к тому же еще и морозная, так как труба только чуточку выступала из стены и этого не хватало для комфортной температуры.

Но мне и не пришлось мерзнуть. Я попробовал свое тело на предмет… Интимный предмет. И так как такие эксперименты лучше всего совершать не одному, я пригласил к себе дочку трактирщика. Перекинувшись с девушкой словами, я напрямую предложил денег. Такая торговля была вполне нормальным явлением для Марты, так звали дочь немца-трактирщика в Туле.

Не скажу, что мне край, как нужна была женщина. Нет, я бы даже сказал, что очень странно, но нет, я не испытывал влечения к женщинам. Были в свите князя парочка девиц-слуг, которые непонятно какой функционал имеют, но и к ним я был равнодушен, не хотелось задирать подол. А в прошлой жизни без женской ласки было никуда, я прямо-таки психологически высыхал. Чтобы вот так и без женщин? Раньше через неделю уже был готов с любой.

Потому всерьез испугался, что я какой-то не такой, не дай Бог, что вообще, другой. Да еще вспомнил, прибегнув к послезнанию, что Сперанский провел в браке только год или чуть больше, но никаких женщин более в жизни чиновника не появлялось. Вот и подумал, что нужно проверить эмпирически.

Результатом эксперимента доволен. Все со мной нормально. Большую часть ночи провел в сладострастном упоении, позабыв обо всем. Вот сейчас еду, Куракин втирает мне про французскую революцию, не страшась уже ничего, крамольно расписывает прелести республики, а я думаю: не подхватил ли я сифилис. Читал, что в этом времени чуть ли не каждый третий — сифилитик. А то, что Марта уже не любительница, а профессионалка, говорит о том, что многие постояльцы экспериментировали с полноватой немкой подобным мне образом.

Вот же будет хохма, если Сперанский заболеет сифилисом и на этом его карьера и закончится. Что-то я не слышал, чтобы в России были безносые тайные советники, или статские. А лечить тут эту болезнь никто не умеет. Нет, не будет этого. А, если что, так у меня будет такая всепоглощающая мотивация создать пенициллин, что я это сделаю.

— Миша, Миша! — перейдя на русский язык, пытался вернуть меня в русло разговора Куракин. — Ты что уснул?

— Нет, Ваша Светлость, задумался. Скоро русским солдатам воевать с французами, вот я представил эти сложные бои, — сказал я.

— Не включай предвидение Кассандры. Россия только пошлет флот в помощь англичанам для блокировки портов. Воевать с Францией на суше будет кому, — скептически высказался Куракин. — Какие бы французы не были отчаянные, они не смогут разбить славную армию Пруссии. Австрийцы тоже решительно настроены.

Я не стал спорить, незачем. Тут только бы поддерживать разговор. Между тем, уже в этом году должен формироваться русский экспедиционный корпус. Будет подписан какой-то там акт, договор, с Англией и еще с кем-то. Только смерть русской императрицы, как и отвлечение России на войну на Кавказе, не позволят осуществиться острой фазе русского противостояния французской республике. Но после будет Суворов и Альпы.

Куракин не унимался еще долго. Потому, как только он пересел в другую карету, бывшую более теплой, я выдохнул и решил почитать. Скоро ко мне в карету придут сын и племянник князя и я должен провести урок. Куракин посчитал, что дорога — это не повод не учиться.

Однако, началась серьезная метель. Вдруг, пошел снег и необычайно сильный ветер метал снежинки, увеличивая сугробы прямо на глазах, если эти глаза получалось разлепить от снега. Наш поезд остановился.

Приоткрыв дверцу, мое лицо сразу же было залеплено снегом. Пришлось закрыться в карете и накинуть тулуп. Куракин и даже его дворецкий, который так же ехал в поместье, были в шубах. А мне только и выдали, что тулуп. Ну да ладно.

— Любезный, кони встали? Помочь чем? — выкрикнул я мужикам, которые суетились у кареты.

— Сяди, барин, тута переждать нужно! — отвечал мужик.

Но я не пожелал сидеть. Задница болела от такой поездки, а ноги затекли. Потому даже в такое ненастье я решил размяться. Куракин, как будто знал, что вот-вот начнется буря, потому пересел в карету, в которую были заряжена шестерка самых сильных лошадей. Вот они и уехали даже в такую погоду, а моя карета с четырьмя кониками, встала.

Я взял за уздцы одного из коней и, зарываясь в снег, отворачиваясь от летящего снега, понукал животное двигаться. Если просто стоять, можно зарыться и потом будет намного хуже продолжать движение. Еще придется потратить время, чтобы откопаться.

— Барин, а ты прям златоуст! — усмехнулся мужик, когда мы уже двигались, а буря чуть утихла.

Я не ответил. Что тут говорить? Когда тебе холодно, глаза закрыты и не можешь их открыть, а холод пробивает даже через тяжелый овчинный тулуп, не особо будешь контролировать свои слова. Так что, может так быть, я обогатил лексикон мужиков новыми производными, от уже знакомых слов.

В дальнейшем, до самой усадьбы, проблем не было. Если только не считать проблемой то, что, вдруг, закончились постоялые дворы. За Белгородом, до самой Белокураковки ночевали на хуторах и в деревнях. При этом две ночи я провел в карете из-за недостатка спальных мест. Продрог — не то слово. Если кто меня в те ночи слышал, что еще больше могли обогатить свой словарный запас.

Но все заканчивается, как и дорога к поместью. Самое интересное, что это — близко. Были альтернативы. Алексей Борисович мог уехать и в Надеждино, к брату Александру. Такое название имения мне нравилось, даже очень, но ехать на край Пензенской губернии… Чур меня. Там же еще холоднее. Еще князь имел земли под Саратовом. Так что Слобожанщина — отличный вариант.

Дворцов тут не было, а земли, завались. Сколько людей в имении, не понятно, но, скорее всего, не так, чтобы много. Хотя эти земли и заселялись даже до того, как Крым поменял свою гавань, говорить о многочисленности населения не приходится. А вот о том, что тут можно развернуться, создать отличное и прибыльное хозяйство, стоило бы подумать.

Это сколько же тратит Алексей Борисович, что не хватает доходов с такого множества имений? Хотя, это же дело не хитрое, тратить. Слышал, что люди говорили о стоимости некоторых княжьих нарядов. Потратить на одно платье тридцать пять, а то и сорок тысяч? Стоимость, как я узнал, фрегата? Силен мой покровитель позерствовать!

Странно было видеть тот дом, в котором предстояло жить князю Куракину, уж не знаю, куда меня определят. В будущем я бы мог даже сказать, что этот строение богатого человека, но здесь мне уже есть, с чем сравнивать. Для одной семьи дом, действительно, огромный. Здесь могли бы спокойно жить четыре, а то и пять семей, скромненько, но поместились бы. Вот только слуг у Алексея Борисовича, которых он забрал из Петербурга, было более двадцати. Да и местных, толи слуг, то ли каких приказчиков, хотя они тоже для князя слуги, было более десяти человек.

— Господин учитель, прошу вас последовать за мной! — все тот же строгий дворецкий повел меня в сторону от барского дома.

И все-таки я — халдей. Места в княжеском доме мне не нашлось. Хотя… так, наверное, лучше. Отдельный дом на две комнаты, кирпичный, не какая-то мазанка.

— Сударь, вам будут предоставлены десять свечей на три дня. Дважды в день будет приходить истопник. Завтрак, обед и ужин будут подавать, если его светлость не соизволит видеть вас за своим столом, — сказал дворецкий и ушел.

Ей Богу, будет возможность, сломаю ему руку, раздражает так, что нет сил. При этом, я понимаю, что он, своего рода, ретранслятор. Решает лишь князь а этот озвучивает решение. Но делает это так, будто он право имеет, а я червь.

У меня создалось впечатление, что кто-то управляет мной, соответственно, моей судьбой. Нет, я не о том, что я перенесся в прошлое, в чем сомнений уже нет. Я о том, что мне, как будто, дают время подумать, проанализировать, все осмыслить, выстроить планы, цели и задачи. Вот и дом отдельный, чтобы пребывать в мыслях.

Это я, словно старик, брюзжал, что меня не пригласили в барский дом, на самом же деле, именно здесь, в уединении, у меня больше возможностей для работы, чем когда быть постоянно на виду у князя. Нужно этим пользоваться, так как скоро Куракин заскучает и ему потребуется мое общество. С кем еще Алексею Борисовичу разговаривать о французской революции? Но всего десять свечей дали! Это же так мало. Видимо, у князя дела вообще плохи, или сволочь дворецкий сам решил на мне сэкономить.

— Лэська, пишли! — услышал я голос, когда в углу комнаты раскладывал свои небогатые пожитки.

— Северин, да ты шо, це ж барская хата, — отвечал звонкий девичий голос.

— Не дури, Лэська. Его светлость тута не живет, — в голосе мужчины чувствовалось, что мужчина теряет терпение.

Еще мне не хватало сидеть здесь, прятаться, пока какой-то Северин будет приходовать какую-то Лэську. Потому я решил выйти из своего укрытия, а некая игривость и реальная накатывающая скукота создали условия для глупости. Хотя, ещё большей глупостью было бы прятаться и слушать всяко-разное.

— Вы, вероятно… — я вышел из укрытия прямо в том место, откуда доносились голоса, сделал это несколько резко, не специально.

— Черт поганый! — последнее, что я услышал прежде чем ожгло скулу.

*……………*…………*

Гатчино

21 февраля 1795 года

Двое мужчин обсуждали серьезные вещи. Глядя со стороны на этих людей, впрочем, даже, если подслушивая их разговор, на лице любого человека невольно проступила бы усмешка. Мало того, что мужчины внешне имели массу изъянов, словно рассматриваешь французскую карикатуру, так и предмет разговора казался немыслимым, несообразным положению дел, да и вовсе нелепым.

Это были наследник российского престола, пока не доказано обратное, Павел Петрович Романов и молодой офицер-артиллерист, нынче комендант Гатчины, Алексей Андреевич Аракчеев. Аракчеев был высок, худощав, но жилист, с непропорциональной головой, огромными ушами. А еще, что несомненно привлекало Павла Петровича, у Аракчеева был несуразный нос, широкий, угловатый, со вздутыми ноздрями.

Нос был важнейшим атрибутом при выборе Павлом Петровичем офицера-артиллериста в свои гатчинские войска. Сам Павел имел чуть вздернутый нос «картошкой», и это наряду с низким ростом, часто непослушными волосами, делало Павла предметом для насмешек со стороны многих, особенно сейчас, во время засилья фаворита матушки Платона Зубова.

Необходимо сказать, что внешность Аракчеева способствовала старту карьеры офицера, но сближению с императором помогли личные качества Алексея Андреевича. Неуживчивый характер наследника натолкнулся на исключительную исполнительность Аракчеева.

И вот, еще вчера ротмистр, а сегодня уже полковник артиллерии, Аракчеев стал достаточно близким человеком для Павла Петровича. Офицер соответствовал всем тем критериям отбора, которые выстроил наследник. Павел искал офицера-прусака, отлично знающего артиллерию, и нашел такого в лице уроженца Новгородской губернии Алексея Андреевича Аракчееве.

Аракчеев выполнял любые получения и приказы Павла Петровича, какими бы нелепыми они ни были и сколь сложными не оказывались. Не задумываясь, Алексей Андреевич делал все нужное, оставляя инициативу за наследником и никогда не проявляя собственной. Кроме того, Аракчеев был мастером муштры. И то, как овладели искусством шагистики гатчинские солдаты, может быть было даже на уровень выше, чем подобный навык некогда имелся у лучших гренадеров Фридриха Второго Прусского, кумиром которого себя считал Павел.

— Господин комендант, вы осознаете степень моего доверия, и то, сколь решительное действие я вам предлагаю? — спросил наследник российского престола Павел Петрович.

Павел не любил вести серьезные разговоры, глядя в глаза собеседнику. Кладезь психологических проблем и фобий привели к тому, что у Павла появились многие привычки, кажущиеся людям пока что забавными. А, стань этот человек императором, то забавные привычки станут пугающими. Вот и сейчас Павел Петрович отвернулся к окну, неестественно склонив голову, проявлял изрядную нервозность в разговоре с Аракчеевым.

— Что прикажете, то исполню тот час, — решительно, словно, и не сомневаясь, ответил Аракчеев.

А, может, он, действительно, не сомневался, а был таким вот исполнительным механизмом?

— А, если мои поступки будут не одобрены матушкой-императрицей? — чуть подрагивающим голосом спросил Павел.

— Что прикажете, то и исполню, — отчеканил Алексей Андреевич.

— Отлично. Я в вас не сомневался! — веселым голосом воскликнул Павел Петрович.

Настроение наследника российского престола резко изменилось. Он хотел видеть в Аракчееве своего соратника, волновался, что Алексей Андреевич возмутится и станет проявлять верноподданнические чувства к Екатерине. Теперь же Павел был радостен и воодушевлен. Подобные смены настроения у наследника были обычным делом.

— Что ж, давайте с вами рассмотрим диспозицию и наметим план действий, э-э… — Павел хотел сказать: «план действий на момент смерти императрицы», но это было бы явной крамолой.

Между тем, у Аракчеева не было сомнений, чем именно они занимаются. В одной из комнат Гатчинского дворца был составлен макет центра Петербурга за Фонтанкой и дальше, как и на правом берегу Невы. Точные копии домов, храмов, иных сооружений, улиц. Рядом, на стене висела большая карта столицы Российской империи.

— Вот здесь, на мосту, нужно поставить не меньше роты, перекрыть вот эту улицу, — Павел указкой указывал места на макете.

Павел предполагал, что его восхождению на престол могут попытаться помешать. Павел Петрович не мог себе представить ситуацию, при которой Зубовы, прежде всего, Платон, чуть меньше Николай Зубов, не попытаются ничего предпринять будут только ждать и надеяться. Сколько обид и прямых оскорблений пришлось вытерпеть Павлу от этих подлецов! Он уже решил, что пощадит их, чтобы показать свой рыцарский дух, милость. Ну, и для того, чтобы окончательно не испугать всех екатерининских птенцов. Это он знает, а другие, как и сами Зубовы, будут уверены, что снисхождения никому не будет. Вместе с тем, новый император явит свое милосердие и верноподданные вновь включаться в работу, но уже с удвоенным рвением, так как избавятся от наказания.

Павла Петровича сильно заботили в последнее время распространяющиеся слухи, что матушка-стервь (у себя в голове так говорить можно не стесняться) поставит в обход его, Павла, императором Александра Павловича. Через Николая Ивановича Салтыкова Павел передал письмо матери, чтобы она объяснила, откуда взялись все эти домыслы и досужие рассуждения о вероятном царствовании Александра. Николай Иванович, конечно, еще тот плут, умудряется быть хорошим и для императрицы, и не быть плохим для наследника, но он точно передаст письмо. В обоих случаях нужно проявлять недюжинные таланты, чтобы поддерживать связь с двумя сторонами, если не конфликта, то серьезного противостояния.

— Ваше императорское высочество, — в комнату зашел единственный приближенный слуга Павла, Иван.

— Что тебе, Ванька? изрядно отвлекаешь нас, — спрашивал Павел Петрович.

— Так, прибыли-с его сиятельство Николай Иванович Салтыков, — объяснился слуга.

— А-ха-ха-ха-ха, — заливисто рассмеялся Павел. — Вспомни черта — и он здесь, прости Господи.

Павел перекрестился, бросил быстрый взгляд на расставленных солдатиков внутри макета Петербурга и поспешил выйти из «Петербурга».

— Господин полковник, а вы останетесь здесь и еще раз продумайте, как нам осадить гвардейцев и не выпустить их в центр города, — уже выходя из комнаты, не поворачиваясь к Аракчееву, сказал Павел.

Быстрым шагом, семеня своими короткими ногами, Павел направился в свой кабинет.

— Николай Иванович, не думал, не чаял вас нынче увидеть, — с некими нотками сарказма приветствовал графа Салтыкова наследник.

— Отчего же, Ваше высочество, вы так скверно обо мне думаете? — спросил Салтыков.

— А не от того ли я могу не доверять вам, что Платошка Зубов — ваш протеже? — Павел Петрович пристально посмотрел на Салтыкова.

— Да, когда это было, Ваше высочество⁉ Знал бы я тогда, кем станет Платоша, — тон Салтыкова был лилейным, необычайно мягко ложился на любой слух.

— Будет нам пикироваться, Николай Иванович, — Павлу не терпелось продолжить обсуждение с Аракчеевым плана взятия Петербурга под контроль. — С чем прибыли?

— Матушка ваша повелела прибыть вам к 11 марта, — сообщил граф Салтыков.

— А что у нас изменилось, любезный Николай Иванович, что матушка повелела вам сообщить, а не прислала своих янычар? Они-то стребовали с меня, а вы просите, — спросил Павел.

Салтыков лишь отшутился. На самом же деле государыня, действительно, повелела уведомить наследника на одном из приемов посредством отправки офицеров Семеновского полка. Это уже Николай Иванович Салтыков подсуетился и решил больше нужного не раздражать наследника и не плодить новые проблемы. Павел подчиняется требованиям Екатерины Алексеевны, но всегда делает это столь неохотно, что может и какую глупость сотворить, или прилюдно высказать неудовольствие.

Что же касается общения Салтыкова с фаворитом, то Платон Зубов помнит того, кому он обязан своим восхождением на Олимп Российской империи. Поэтому и не составляло труда чуточку изменить волю императрицы и послать Николая Ивановича, а не гвардейцев, о обход обыкновению. И так Салтыков поступает во всем. Но он — единственный более или менее прочный мост между бушующим океаном императрицы и пока еще небольшой речкой, но могущей стать морем Павла Петровича.

— А ваш нос стал еще длиннее, — пошутил Павел.

— В сравнении с вашим носом, Ваше высочество, любой покажется длинным, — ответил Салтыков и они оба рассмеялись

Подобные шутки про нос были в манере общения Салтыкова и наследника. Павлу нравилось указывать на чуть более длинный нос графа, но, а Салтыков всегда тонко чувствовал тот момент, в котором будет удобно отшучиваться.

— Принепременно буду, Николай Иванович, мне есть, о чем поговорить с матушкой, — сказал Павел и поспешил избавится от графа, которому не терпелось избавится уже от компании Павла.

Так что уже через минуту граф, столь быстро выполнивший свою миссию, поспешил в Петербург, дабы рассказать государыне, как сложно было уговорить наследника прибыть на важный прием, но он, Николай Иванович Салтыков, смог заставить Павла Петровича это сделать.